С этой минуты у него уже имелся план, как разбить Кутузова, и, возвратившись в свою палатку, которая по его приказу была установлена на плато, господствовавшем над равниной, он, находясь в окружении своей гвардии, обернулся, бросил последний взгляд на неприятеля и произнес:
— Еще до исхода завтрашнего дня вся эта армия будет в моих руках!
Около пяти часов пополудни было оглашено следующее воззвание, обращенное к французской армии:
«Солдаты!
Русская армия выходит против вас, чтобы отомстить за поражение австрийской армии при Ульме: это те самые войска, которые вы разгромили при Холлабрунне и затем неотступно преследовали до сего места. Мы заняли грозные позиции, и, пока враг будет двигаться, чтобы обойти наше правое крыло, он подставит под удар свой фланг.
Солдаты! Я сам буду руководить вашими батальонами. Если вы, с вашей обычной храбростью, внесете беспорядок и смятение в неприятельские ряды, я буду держаться вдали от огня; но если победа хоть на минуту окажется под сомнением, вы увидите вашего императора, подвергающего себя первым ударам неприятеля, ибо не может быть колебаний в победе, особенно в таком сражении, где речь идет о чести французской пехоты, столь важной для чести всей нации.
Пусть под предлогом увода раненых не расстраивают рядов и пусть каждый будет проникнут мыслью, что необходимо победить этих наемников Англии, воодушевленных столь великой ненавистью к французской нации.
Эта победа завершит наш поход, и мы сможем возвратиться на зимние квартиры, где к нам присоединятся новые войска, которые формируются теперь во Франции, и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня».
Предоставим теперь слово самому Наполеону: послушаем Цезаря, рассказывающего о битве при Фарсале.
«Тридцатого ноября неприятель стоял на биваках в Годьежице.
Я провел весь этот день, объезжая верхом окрестности, и убедился, что только от меня зависело надежно защитить мое правое крыло и расстроить планы врагов, с главными силами заняв Праценское плато от Сантона до Крженовица, чтобы удержать его с фронта.
Однако это привело бы лишь к столкновению с равными шансами для обеих сторон, а я желал кое-чего получше.
Стремление союзников обойти мое правое крыло было очевидным.
Я счел возможным нанести верный удар, оставив им свободу маневрировать и растягивать свое левое крыло, и поместил на Праценском плато только один кавалерийский отряд.
И действительно, 1 декабря, выйдя из Аустерлица, неприятель расположился против нас на позиции в Працене, растянув левое крыло до Ауезда.
Бернадот, прибывший из Богемии, встал в общий строй, Даву во главе одной из своих дивизий дошел до Райгернского аббатства; дивизия Гюдена расположилась биваками у Никольсбурга.
Донесения о передвижении неприятельских колонн, которые я получал со всех сторон, утвердили меня в моем мнении.
В девять часов вечера я проехал по своей линии как для того, чтобы оценить направление неприятельских костров, так и для того, чтобы воодушевить мои войска.
Я приказал зачитать им воззвание; оно не только обещало им победу, но и объясняла маневр, который должен был нам ее доставить.
Вне всякого сомнения, впервые в истории генерал ставил всю свою армию в известность о тех тайных приемах, которые должны были обеспечить ему победу, однако я не опасался, что о них проведает враг, ибо он не поверил бы в них.
Эта круговая поездка дала повод к одному из самых трогательных событий моей жизни. Мое присутствие перед фронтом войск вызвало порыв восторга, который был похож на электрический разряд, с быстротой молнии пронесшийся из конца в конец линии. Подчиняясь внезапному побуждению, все пехотные дивизии подняли на концах длинных шестов зажженные пуки соломы, устроив мне иллюминацию, зрелище которой, одновременно внушительное и причудливое, имело в себе нечто величественное: то была первая годовщина моей коронации.
При виде этих огней мне вспомнились вязанки виноградных лоз, с помощью которых Ганнибал обманул римлян, и биваки лагеря у Лигница, которые спасли армию Фридриха Великого, сбив с толку Дауна и Лаудона.
Когда я проезжал перед очередным полком, раздавались крики Да здравствует император!", и, повторяемые время от времени каждым отрядом, по мере того как я продвигался вперед, они несли в неприятельский лагерь доказательства восторга, воодушевлявшего моих солдат.
Никогда еще военная сцена не являла собой картины более торжественной, и каждый солдат разделял уверенность в том, что его преданность должна вдохновлять меня.
Эта линия, которую я объезжал до полуночи, простиралась от Кобельница до Сантона: ее правое крыло составлял корпус Сульта; размещенный между Сокольницем и Понтовицем, он оказался, таким образом, напротив неприятельского центра; Бернадот стоял биваками позади Гирциковица, Мюрат — слева от этой деревни, а Ланн оседлал дорогу на Брюнн; мои резервы расположились позади Сульта и Бернадота.
Размещая мое правое крыло под командованием Сульта напротив неприятельского центра, я полностью осознавал, что именно на него падет наибольшая тяжесть сражения.
Но, чтобы маневр этого корпуса достиг результата, на который я рассчитывал, вначале следовало удалить от него неприятельские войска, двинувшиеся в сторону Блазовица по Аустерлицкой дороге; было вполне вероятно, что императоры и главный штаб находятся при этих войсках, и следовало нанести удар прежде всего туда, чтобы затем обрушиться на их левое крыло переменой фронта: к тому же такой маневр стал бы средством отрезать это левое крыло от дороги на Ольмюц.
Итак, я решил вначале оказать содействие продвижению корпуса Бернадота к Блазовицу силами моей гвардии и резервом гренадеров, чтобы отбросить правое крыло неприятеля, а затем обрушиться на его левое крыло, которое все более подставляло бы себя под удар по мере своего продвижения за Тельниц.
План мой был составлен еще накануне, поскольку я объявил его солдатам; главное было не пропустить удачного момента.
Ночь я провел на биваках; маршалы собрались подле меня, чтобы получить мои последние приказания.
Я сел на лошадь в четыре часа утра; луна уже зашла, ночь была холодной и довольно темной, хотя погода стояла ясная.
Мне было важно знать, не совершил ли противник ночью какой-нибудь маневр, который мог расстроить мой план.
Донесения передовых постов подтверждали, что все шумы в неприятельском лагере перемещались от его правого крыла к левому; огни, казалось, тянулись к Ауезду.
На рассвете легкий туман слегка застлал горизонт, особенно в низинах.
Внезапно туман рассеялся, солнце озолотило своими лучами вершины холмов, в то время как долины еще оставались окутанными дымкой: мы отчетливо различали Праценские высоты, еще недавно усыпанные войсками, а теперь покинутые левым крылом неприятеля.
Было очевидно, что он продолжал следовать своему плану, вытягивая свою линию за Тельниц; тем не менее я с той же легкостью замечаю другое передвижение войск — от центра к правому крылу, в направлении Голубица; теперь у меня есть полная уверенность в том, что неприятель сам подставляет свой ослабленный центр любым ударам, какие мне будет угодно ему нанести.
Было восемь часов утра, когда войска Сульта сосредоточились в лощине Понтовица, построившись в две атакующие колонны.
Я спрашиваю у маршала, сколько времени ему нужно, чтобы добраться до Праценских высот, и он обещает мне быть там менее через двадцать минут.
— Тогда подождем еще немного, — говорю я ему. — Когда враг совершает неверный маневр, не следует мешать ему.
Вскоре в стороне Сокольница и Тельница слышится оживленная ружейная перестрелка; адъютант доносит мне, что неприятель начинает там атаку, располагая внушительными силами.
Именно этого я и ждал.
Я даю сигнал, и тотчас Мюрат, Ланн, Бернадот и Сульт пускаются в галоп; я тоже сажусь в седло, чтобы перебраться в центр.
Проезжая перед войсками, я снова подбадриваю их, говоря:
— Неприятель только что безрассудно подставился под ваши удары, завершите же эту кампанию одним громовым ударом!
Крики "Да здравствует император!" свидетельствуют о том, что меня поняли, и становятся настоящим сигналом к атаке.
Но, прежде чем рассказать о ней, посмотрим, что происходило в это время в армии союзников.
Если верить диспозиции, составленной Вейротером, их замысел состоял в том, чтобы действовать тактически по тому же плану, который вначале они намеревались осуществлять стратегическими маневрами, то есть совершить рывок усиленным левым крылом, чтобы обойти мое правое крыло, отрезать меня от дороги на Вену и, разбив, отбросить к Брюнну.
Хотя судьба моя никак не была связана с потерей этой дороги, и в случае надобности я предпочел бы ей, как уже говорилось, дорогу в Богемию, не было, однако, сомнений в том, что такой план предоставлял союзникам определенные выгоды; но, чтобы он удался, не следовало отделять это действующее левое крыло; напротив, существенно было, чтобы вслед за ним шли поочередно центр и правое крыло, растягиваясь в том же направлении.
Вейротер, как он поступал и в Риволи, маневрировал обоими флангами или, по крайней мере, даже если подобное не входило в его замысел, действовал таким образом, что заставлял в это поверить.
Левое крыло, под командованием Буксгевдена, состоявшее из авангарда Кинмайера и трех русских дивизий — Дохтурова, Лонжерона и Пржибышевского, насчитывало тридцать тысяч человек; оно должно было наступать тремя колоннами с Праценских высот, через Ауезд, на Тельниц и Сокольниц, перейти ручей, который образует два пруда с левой стороны, и свернуть на Турас.