нас столь дорого заплатить.
Евгений подпускает их на расстояние ружейного выстрела и демаскирует тридцать своих орудий, которые разом открывают огонь.
На мгновение русские приходят в смятение, но затем вновь перестраиваются.
В этот раз они приближаются к самым жерлам орудий, которые с грохотом сокрушают их.
Евгений, Мюрат и Ней шлют к Наполеону курьера за курьером: они во весь голос просят прислать гвардию; если Наполеон даст им гвардию, неприятельская армия будет целиком уничтожена.
Бельяр, Дарю и Бертье наседают на него.
— А если завтра будет второе сражение, — отвечает он, — с кем я его дам?
Победа и поле битвы — за нами, но мы не можем преследовать врага, который отступает под нашим огнем, не прерывая своего, и вскоре останавливается и окапывается на второй позиции.
В это время Наполеон садится верхом, едет к Семеновскому и осматривает все поле битвы, где время от времени еще отскакивают от земли шальные ядра.
В конце концов, призвав Мортье, он приказывает ему выдвинуть вперед Молодую гвардию, но не переходить очередного оврага, который отделяет его от врага.
Затем он возвращается в свою палатку.
В десять часов вечера Мюрат, сражавшийся с шести часов утра, спешит сообщить ему, что враг в беспорядке переправляется через Москву-реку и вот-вот ускользнет от него снова.
Он опять просит дать ему гвардию, которую ему не дали днем и с которой он обещает настичь и окончательно разгромить русских.
Но, как и прежде, Наполеон отказывает в этой просьбе и дает уйти этой армии, которую он так торопился догнать.
На другой день она полностью исчезает из виду, оставив Наполеона хозяином поля битвы, самого ужасного из всех, какие когда-либо существовали в истории.
Шестьдесят тысяч человек, треть из которых были французами, полегли на нем; мы потеряли девять генералов убитыми и тридцать четырех ранеными.
Наши потери оказались огромны, но итоги сражения соразмерны им не были.
Четырнадцатого сентября армия вступила в Москву.
Всему в этой войне суждено было обрести мрачные тона, даже победам.
Наши солдаты привыкли вступать в столицы, а не в могильники.
Москва же казалась одной огромной гробницей, пустынной и безмолвной.
Наполеон расположился в Кремле, армия наводнила город.
Затем спустилась ночь.
Посреди ночи Наполеон был разбужен криком «Пожар!».
Кровавые отсветы ложились даже на его постель.
Он бросился к окну: Москва была в огне.
Ростопчин, этот движимый возвышенными помыслами Герострат, одновременно обессмертил свое имя и спас свою страну.
Надо было спасаться от этого огненного океана, который подступал, словно прилив.
Шестнадцатого сентября, оказавшись в кольце пылающих развалин, Наполеон был вынужден оставить Кремль и удалиться в Петровский дворец.
Там начинается его борьба с генералами, которые советуют ему отступить, пока еще есть время, и отказаться от своего рокового завоевания.
Слыша эти странные и непривычные речи, Наполеон колеблется и попеременно обращает взор то к Санкт-Петербургу, то к Парижу; от одного его отделяют лишь сто пятьдесят льё, тогда как от другого — восемьсот; идти на Санкт-Петербург означает удостоверить свою победу, повернуть назад к Парижу означает признать свое поражение.
Между тем на подходе зима, которая уже не советует, а приказывает.
С 15 по 18 октября больных эвакуируют в Можайск и Смоленск; 22-го Наполеон покидает Москву; 23-го Кремль взлетает на воздух.
В течение одиннадцати дней отступление проходит без особых злоключений, как вдруг 7 ноября температура падает с 5 градусов ниже нуля до 18-ти, и двадцать девятый бюллетень, датированный 14 ноября, приносит в Париж весть о немыслимых бедствиях, которым французы вряд ли поверили бы, если бы рассказал о них не сам император.
Начиная с этого дня разворачивается бедствие, сравнимое с нашими величайшими победами: это Камбис, завязший в песках Амона; это Ксеркс, в лодке переправляющийся обратно через Геллеспонт; это Варрон, ведущий в Рим остатки Каннской армии.
Из семидесяти тысяч кавалеристов, еще недавно переправившихся через Неман, теперь едва удается сформировать четыре роты по сто пятьдесят человек в каждой, которые должны служить эскортом Наполеону.
Это священный отряд: офицеры занимают в нем место простых солдат, полковники состоят там унтер-офицерами, а генералы — капитанами.
Полковником его является маршал, генералом — король, а святыня, которая ему доверена, палладиум, который он охраняет, — это император.
Желаете знать, что происходит тем временем с остальной армией в этих бескрайних раскисших степях, между снежным небом, нависшим над головой, и замерзшими озерами с проваливающимся под ногами льдом?
Тогда слушайте.
«Генералы, офицеры и солдаты, — все были в одинаковых одеяниях и шли вместе: непомерное несчастье уничтожило все различия в званиях; кавалерия, артиллерия, пехота — все смешалось.
Большинство из них несли на плечах котомку, наполненную мукой, а к боку подвешивали котелок, привязанный веревкой; другие тащили за узду обратившихся в тени лошадей, на которых были нагружены скудные съестные припасы и весь кухонный скарб.
Эти коньки сами по себе являлись съестными припасами, тем более ценными, что их не нужно было нести и, околевая, они служили пищей своим хозяевам. Все ждали лишь той минуты, когда лошадь испустит дух и можно будет расчленить ее; едва она падала, на нее тотчас набрасывались, чтобы завладеть лучшими кусками туши…
Все армейские корпуса были распущены. Из их остатков сформировалось множество мелких групп, состоявших из восьми — десяти человек, которые объединялись, чтобы двигаться вместе, и у которых все припасы были общими.
Каждое из подобных товариществ либо имело лошадь для перевозки пожитков, кухонной утвари и съестных припасов, либо каждый из его членов был снабжен котомкой, предназначенной для этой цели.
Эти маленькие общины, совершенно отколовшиеся от общей массы, вели обособленное существование и отторгали от себя все, что не являлось частью их самих. Все члены такой группы шагали, держась друг друга и превыше всего заботясь о том, чтобы не разлучиться в толпе. Горе тому, кто отставал от своего товарищества: нигде не находил он никого, кто проявил бы к нему хоть малейшее сочувствие и оказал бы ему хоть незначительную помощь; повсюду с ним дурно обращались и жестоко травили; его безжалостно отгоняли от костров, на которые он не имел права, и от всякого пристанища, где он хотел укрыться; его оставляли в покое лишь тогда, когда ему удавалось воссоединиться со своими.
Наполеон видел, как перед его глазами проходит эта поистине невообразимое скопище беглецов и утративших дисциплину солдат, которых можно было воспринимать впредь лишь как бесполезных и неспособных защитить себя людей. Несмотря на спокойствие, которое император силился изобразить на своем лице, он, должно быть, предавался самым горестным размышлениям…
Вообразите, если такое возможно, шестьдесят тысяч нищих с сумой на плечах, опирающихся на длинные палки, покрытых грязными лохмотьями самого нелепого вида, кишащих паразитами и отданных во власть всех ужасов голода! К этим одеяниям, внешним признакам жесточайшей нужды, добавьте лица, осунувшиеся под гнетом стольких несчастий, представьте себе этих бледных, покрытых бивачной грязью людей, почерневших от дыма, с запавшими и потухшими глазами, взлохмаченными волосами, длинными мерзкими бородами — и вы получите отдаленное понятие о зрелище, которое являла собой армия!
Предоставленные самим себе, мы с трудом брели среди снегов, по едва различимым дорогам, через пустынные равнины и бескрайние хвойные леса.
Несчастные люди, уже давно изнуренные болезнями и голодом, падали там под бременем свалившихся на них бед и, испытывая мучения и терзаясь самым неистовым отчаянием, на наших глазах испускали дух. Там с яростью набрасывались на тех, у кого подозревали наличие провизии, и отнимали ее, несмотря на их упорное сопротивление и страшные проклятия.
С одной стороны слышался хруст костей уже раздробленных мертвых тел, которых топтали копыта лошадей и ломали колеса телег; с другой стороны неслись крики и стоны несчастных жертв, которые не имели более сил и, лежа на дороге и упрямо борясь с ужасающей агонией, десять раз умирали в ожидании смерти.
Поодаль собравшиеся вокруг лошадиного трупа кучки людей дрались между собой, оспаривая друг у друга оторванные от него куски; покуда одни отрезали ломти мяса снаружи, другие по пояс залезали в его внутренности, чтобы вырвать оттуда сердце и печень.
Повсюду зловещие, испуганные, обмороженные лица; короче, повсюду подавленность, страдания, голод и смерть…
Чтобы выдержать удары ужасающих бедствий, обрушившихся на наши головы, следовало обладать душой, исполненной энергии и непоколебимого мужества. Необходимо было, чтобы моральный дух возрастал по мере того, как обстоятельства становились все более гибельными. Разжалобиться при виде прискорбных сцен, свидетелем которых ты становился, означало обречь на смерть себя самого, и потому приходилось закрывать свое сердце всякому чувству жалости…
Те, кому посчастливилось обрести внутри самих себя достаточно сил, чтобы противостоять стольким бедам, развили в себе самую холодную бесчувственность и невозмутимую твердость.
Среди ужасов, которые окружали их, такие люди представали спокойными и неустрашимыми, они переносили все невзгоды, бросали вызов всем опасностям и, вынужденные видеть перед собой смерть в самых уродливых ее обличьях, приобретали, так сказать, привычку взирать на нее без страха.
Глухие к крикам боли, которые со всех сторон доносились до их ушей, когда какие-нибудь страдальцы падали у них на глазах, они хладнокровно обходили умирающих и, не испытывая ни малейшего волнения, продолжали свой путь.