Когда солнце осветило горизонт, на западе, у берегов Корсики, был замечен французский крейсерский отряд, состоявший из двух фрегатов: «Королевской лилии» и «Мельпомены».
Это зрелище посеяло тревогу на всех судах; на бриге «Непостоянный», где находился император, она была столь велика, положение казалось столь критическим, а опасность — столь неминуемой, что был поднят вопрос, не повернуть ли обратно в Порто Феррайо и дожидаться там попутного ветра.
Однако император тотчас пресек все обсуждения и сомнения, приказав продолжить путь и пообещав, что штиль скоро прекратится.
И в самом деле, ветер, словно подчиняясь его приказам, около одиннадцати часов утра стал крепчать, и в четыре часа пополудни они были уже на широте Ливорно, между островами Капрайя и Горгона.
Но в этот момент новая тревога, еще более серьезная, чем первая, охватила всю флотилию: примерно в пяти льё к северу, с подветренной стороны, был внезапно замечен какой-то фрегат; одновременно у берегов Корсики появился другой; наконец, в отдалении замаячил еще один военный корабль, который шел, подгоняемый ветром, прямо на флотилию.
На увертки не оставалось времени, следовало немедленно принять решение: близилась ночь, и под покровом темноты еще можно было ускользнуть от фрегатов; однако военное судно по-прежнему приближалось и вскоре удалось различить в нем французский бриг.
Первая мысль, пришедшая тогда в голову всем, заключалась в том, что их рискованное предприятие раскрыто или предано и что они вот-вот окажутся лицом к лицу с превосходящими силами.
Один только император утверждал, что лишь случай свел вместе эти три судна, посторонние друг другу, в позиции, казавшейся враждебной, ибо был уверен, что подготовленную в такой секретности экспедицию не могли предугадать настолько вовремя, чтобы бросить на ее преследование целую эскадру.
Несмотря на эту убежденность, император приказал открыть пушечные порты и решил, что в случае атаки следует пойти на абордаж, поскольку им владела уверенность, что со своим экипажем из закаленных солдат он с ходу захватит бриг и сможет затем спокойно продолжить путь, скрывшись от преследования фрегатов посредством осуществленного в темноте поворота на сто восемьдесят градусов.
Тем не менее, по-прежнему надеясь, что лишь случай собрал в этом месте три судна, оказавшиеся у них на виду, он приказал солдатам и всем, кто мог возбудить подозрения, спуститься под палубу; данный приказ тотчас же передали сигналами на остальные суда.
Приняв эти меры, стали ждать развития событий.
В шесть часов вечера два судна оказались друг против друга, на расстоянии голоса, и, хотя начала быстро спускаться ночь, в другом судне узнали французский бриг «Зефир», которым командовал капитан Андрьё.
Впрочем, по поведению этого судна легко было понять, что оно оказалось здесь с вполне мирными намерениями; таким образом, ожидания императора оправдались.
Узнав друг друга, оба брига, как водится, обменялись приветствиями, и прямо на ходу их капитаны перебросились несколькими словами и справились друг у друга о месте назначения.
Капитан Андрьё сообщил, что он идет в Ливорно; с «Непостоянного» ответили, что судно идет в Геную и его экипаж охотно возьмется исполнить там какие-нибудь поручения.
Капитан Андрьё поблагодарил и спросил, как поживает император; услышав это вопрос, Наполеон не мог воспротивиться желанию вмешаться в столь интересный для него разговор, выхватил рупор из рук капитана Шотара и прокричал:
— Превосходно!
Затем, обменявшись этими любезностями, оба брига продолжили свой путь, постепенно исчезая в ночи.
Флотилия императора продолжала идти на всех парусах и под очень сильным ветром, так что на следующий день, 28 февраля, она уже обогнула мыс Корсика.
В тот же день в открытом море был замечен 74-пушечный военный корабль, направлявшийся к Бастии, однако его появление не вызвало никакого беспокойства, ибо с первой минуты стало ясно, что у него нет враждебных намерений.
Перед тем как покинуть остров Эльба, император составил два воззвания, но, когда он пожелал, чтобы их переписали набело, никто, даже он сам, не смог разобрать написанное; тогда он выбросил их в море и тотчас продиктовал два новых: одно, обращенное к армии, другое — к французскому народу; все, кто умел писать, немедленно были превращены в секретарей, барабаны, скамьи, шляпы сделались подставками для письма, и каждый принялся за дело.
В разгар этой работы было замечено побережье Антиба, которое все приветствовали восторженными криками.
VIСТО ДНЕЙ
Первого марта, в три часа дня, флотилия встала на якорь в заливе Жуан; в пять часов Наполеон ступил на берег, и в оливковой роще, где еще и теперь показывают дерево, у подножия которого сидел император, был разбит бивак.
Двадцать пять гренадеров и один офицер гвардии были тотчас же отправлены в Антиб, чтобы попытаться привлечь на свою сторону гарнизон, но, поддавшись собственному воодушевлению, они вошли в город, крича: «Да здравствует император!»
О высадке Наполеона известно не было, так что их приняли за безумцев; комендант приказал поднять подъемный мост, и двадцать пять храбрецов оказались пленниками.
Подобное происшествие явилось настоящим провалом, поэтому несколько офицеров предложили Наполеону идти на Антиб и взять его силой, чтобы предотвратить дурное впечатление, которое могло произвести на общественное мнение противодействие со стороны этой крепости.
Однако Наполеон ответил, что идти нужно на Париж, а не на Антиб, и, подкрепляя слова примером, с восходом луны снялся с бивака.
Посреди ночи маленькое войско достигло Канн, около шести часов утра прошло через Грасс и сделало привал на холме, высящемся над городом.
Стоило Наполеону там расположиться, как его тотчас же окружили местные жители, среди которых уже распространился слух о его чудесной высадке; он встречал их так, как если бы это происходило в Тюильри, выслушивая жалобы, принимая прошения и обещая наказать виновных.
Император полагал обнаружить в Грассе дорогу, которую он приказал проложить в 1813 году, но дорога построена не была, и ему пришлось пойти на то, чтобы оставить в городе свою карету и четыре небольших артиллерийских орудия, привезенных им с острова Эльба.
Дальше его отряд двинулся по горным тропам, еще покрытым снегом, и вечером, проделав двадцать льё, остановился на ночлег в деревне Серанон; 3 марта прибыл в Баррем, 4-го — в Динь, 5-го — в Гап; в этом городе Наполеон остановился на время, необходимое для того, чтобы напечатать прокламации, которые уже со следующего дня тысячами распространяли по дороге.
Между тем императора не оставляло беспокойство.
До сих пор он имел дело лишь с гражданским населением, восторженное отношение которого к нему не вызывало сомнений, но ни один солдат еще не предстал перед ним, ни один организованный отряд еще не присоединился к его маленькому войску, а Наполеон хотел, чтобы его присутствие воздействовало прежде всего на посланные навстречу ему полки.
Наконец, этот момент, которого он так страшился и так желал, наступил: между Ла-Мюром и Визилем генерал Камбронн, шедший впереди во главе сорока гренадеров, столкнулся с батальоном, который был выслан из Гренобля для того, чтобы преградить Наполеону дорогу; командир отряда отказался признать генерала Камбронна, и тот послал предупредить императора о происходящем.
Когда Наполеон узнал эту новость, он ехал по дороге, сидя в разбитой дорожной карете, которую удалось раздобыть в Гапе; он тотчас же приказал подать ему коня, вскочил в седло, галопом помчался вперед и, приблизившись к солдатам, образовавшим заслон, остановился примерно в ста шагах одних, но ни один крик, ни один возглас не приветствовал его появления.
Настала минута, когда можно было выиграть все или проиграть.
Рельеф местности не позволял отступить: слева от дороги — отвесная скала, справа — небольшой луг, шириной не более тридцати шагов, прилегающий к обрыву; впереди — вооруженный отряд, выстроившийся от обрыва до самой скалы.
Наполеон остановился на пригорке, в десяти шагах от текущего через луг ручья, затем, повернувшись к генералу Бертрану и бросив ему в руки поводья своей лошади, произнес:
— Меня ввели в заблуждение, но это не важно, вперед!
С этими словами он спешивается, переходит ручей, идет прямо к батальону, который по-прежнему остается недвижимым, и, остановившись в двадцати шагах от строя солдат в тот момент, когда адъютант генерала Маршана обнажает шпагу и приказывает открыть огонь, говорит:
— Полно, друзья мои, разве вы не узнаете меня? Я ваш император. Если среди вас есть солдат, который хочет убить своего генерала, он может это сделать, вот он я.
Едва он произносит эти слова, как из всех глоток вырывается крик:
— Да здравствует император!
Адъютант второй раз приказывает открыть огонь, но его команду заглушают возгласы солдат, и он пускается в бегство; четверо польских уланов устремляются в погоню за ним, а в это время солдаты нарушают строй, бросаются вперед, окружают Наполеона, падают к его ногам, целуют ему руки, срывают с себя белые кокарды, заменяют их трехцветными, и все это с криками, радостными возгласами и исступленным восторгом, что вызывает слезы на глазах императора.
Но он сразу же вспоминает, что нельзя терять ни минуты, командует направо кругом, встает во главе колонны и, предшествуемый Камбронном и его сорока гренадерами, сопровождаемый батальоном, который был послан для того, чтобы преградить ему путь, поднимается на вершину горы Визиль; оттуда он видит, как внизу, в полульё от него, адъютант, по-прежнему преследуемый четырьмя уланами, отрывается от них, поскольку под ним свежая лошадь, затем углубляется в город, вскоре появляется с другого его конца и уходит от них лишь потому, что поворачивает на проселочную дорогу, где их лошади, разбитые усталостью, не в состоянии его догнать.
Однако этот убегающий офицер и четверо преследующих его уланов, которые с быстротой молнии промчались по улицам города, одним своим появлением сказали все.