— Друзья мои, вы меня задушите!
В дворцовых покоях Наполеон застает другую толпу — раззолоченную и почтительную, толпу придворных, генералов и маршалов.
Они не душат Наполеона в своих объятиях: они склоняются перед ним.
— Господа, — говорит им император, — меня привели в мою столицу бескорыстные люди; все сделали младшие лейтенанты и солдаты; я всем обязан народу и армии.
Той же ночью Наполеон полностью меняет состав правительства.
Камбасерес назначается министром юстиции, герцог Виченцский — министром иностранных дел, маршал Даву — военным министром, герцог Гаэтский — министром финансов, Декрес — морским министром, Фуше — министром полиции, Карно — министром внутренних дел, герцог де Бассано вновь занимает должность государственного секретаря, граф Мольен возвращается в казначейство, герцог де Ровиго становится главнокомандующим жандармерией, г-н де Монталиве — интендантом цивильного листа; Летора и Лабедуайера производят в генералы, Бертран и Друо сохраняют свои должности обер-гофмаршала двора и начальника главного штаба гвардии соответственно, и, наконец, все камергеры, шталмейстеры, и церемониймейстеры 1814 года призываются обратно на свои места.
Двадцать шестого марта все высшие сановники Империи были приглашены выразить Наполеону чаяния Франции.
И уже на другой день, 27 марта, можно было подумать, будто Бурбоны никогда не существовали и всей нации лишь привиделся сон!
И в самом деле, переворот был совершен в один день и обошелся без единой капли крови: на этот раз никто не мог упрекнуть Наполеона в смерти своего отца, брата или друга.
Единственное явное изменение состоит в перемене цвета знамен, реющих над нашими городами, и в том, что из конца в конец Франции раздаются крики: «Да здравствует император!»
Тем не менее нация горда великим стихийным поступком, который она только что совершила; ей кажется, что величие деяния, так успешно поддержанного ею, своим грандиозным итогом может изгладить невзгоды последних трех лет, и она признательна Наполеону за то, что он снова взошел на трон.
Наполеон изучает свое положение и расценивает его.
Перед ним открыты два пути: попытаться сделать все ради мира, готовясь при этом к войне, или начать войну одним из тех неожиданных ходов, одним из тех внезапных молниеносных ударов, которые сделали из него Юпитера-громовержца Европы.
Однако каждое из этих двух решений имеет свои нежелательные последствия.
Попытаться сделать все ради мира — значит дать время союзным державам опомниться: они пересчитают своих и наших солдат, и у них будет столько армий, сколько у нас дивизий; мы окажемся в положении один против пятерых. Ничего, нам случалось побеждать и так!
Но начать войну — значит дать лишний довод тем, кто говорит, что Наполеон не хочет мира.
Кроме того, у императора под рукой только сорок тысяч солдат.
Правда, этого достаточно, чтобы отвоевать Бельгию и вступить в Брюссель; но, вступив в Брюссель, мы окажемся запертыми в кольце сильных крепостей, которые придется брать одну за другой, а Маастрихт, Люксембург и Антверпен — это не те жалкие второразрядные крепости, какие можно захватить одним внезапным ударом.
К тому же в Вандее волнения, герцог Ангулемский идет на Лион, а марсельцы — на Гренобль.
Нужно успеть вовремя излечить это терзающее Францию воспаление внутренностей, дабы она предстала перед врагом во всей своей мощи, располагая всеми своими силами.
И потому Наполеон останавливается на первом из этих двух решений.
Мир, от которого он отказался в 1814 году в Шатийоне, после вторжения союзников во Францию, может быть принят в 1815 году, после возвращения с острова Эльба.
На подъеме можно останавливаться, на спуске — никогда.
Чтобы показать нации свою добрую волю, он пишет европейским монархам следующее циркулярное письмо:
Государь брат мой!
В прошлом месяце Вы узнали о моем возвращении на берега Франции, моем вступлении в Париж и отъезде семейства Бурбонов. Истинная сущность произошедших событий должна быть теперь известна Вашему Величеству. Они являются творением неотразимой мощи, творением единодушной воли великой нации, которая знает свои обязанности и свои права. Династия, которую силой навязали французскому народу, более не устраивала его: Бурбоны не пожелали приобщать себя ни к его помыслам, ни к его нравам; Франции нужно было расстаться с ними. Она призвала освободителя. Ожидания, подвигнувшие меня пойти на величайшую из жертв, были обмануты; я возвратился, и, с того места, где я ступил на берег, любовь моего народа донесла меня до лона моей столицы.
Первейшей потребностью моего сердца является желание воздать за такую привязанность, обеспечив стране похвальное спокойствие. Поскольку восстановление императорского трона было необходимо для благополучия французов, я льщу себя мыслью сделать его полезным и для упрочения покоя в Европе. Блистательная слава осеняла поочередно знамена различных наций, но превратности судьбы привели к тому, что за великими успехами последовали великие неудачи. Прекраснейшее поприще открыто сегодня перед государями, и я готов первым выйти на него. После того как миру было явлено зрелище великих битв, намного приятнее будет не знать впредь иного соперничества, кроме соперничества выгод мира, и иной борьбы, кроме священной борьбы за благополучие народов. Франции угодно со всей искренностью провозгласить эту благородную цель всех ее чаяний. Стремясь к собственной независимости, неизменным принципом своей политики она сделает полное уважение независимости других наций.
Если, как я по счастью в том уверен, таковы же и личные чувства Вашего Величества, то всеобщее спокойствие обеспечено надолго, и справедливости, воцарившейся у пределов различных государств, будет одной достаточно для охраны их границ.
Не упускаю случая изъявить чувства искреннего уважения и безграничной дружбы, с какими пребываю к Вам,
государь брат мой,
Ваш добрый брат
Это письмо, предлагающее мир, итогом которого должно стать безусловное уважение независимости других наций, застает союзных монархов в разгар дележа ими Европы.
В ходе начавшейся грандиозной торговли живым товаром и публичной распродажи душ Россия забирает себе Великое герцогство Варшавское; Пруссия проглатывает часть Саксонского королевства, часть Польши, Вестфалии, Франконии и, подобная огромной змее, чей хвост касается Мемеля, надеется дотянуться головой до Тьонвиля, ползя вдоль левого берега Рейна; Австрия требует себе Италию такой, какой она была до Кампо-Формийского мирного договора, а также все то, что выпустил из своих когтей ее двуглавый орел после заключения Люневильского, Пресбургского и Венского мирных договоров; штатгальтер Голландии, возведенный в ранг короля, требует утвердить присоединение к его наследственным владениям Бельгии, Льежской области и герцогства Люксембургского; и, наконец, король Сардинии добивается присоединения Генуи к своим континентальным владениям, в которых он отсутствует вот уже пятнадцать лет.
Каждая великая держава желает уподобиться мраморному льву с шаром, но вместо шара держать под лапой какое-нибудь небольшое королевство.
Россия получит Польшу, Пруссия — Саксонию, Испания — Португалию, Австрия — Италию; что же касается Англии, которая берет на себя все издержки, связанные с этими изменениями, то она получит два вместо одного: Голландию и Ганновер.
Момент, как видим, был выбран неудачно.
Однако этот почин императора мог бы, вероятно, привести к определенным результатам, если бы Венский конгресс был уже распущен и с союзными монархами можно было бы договариваться один на один; но, поскольку они оказались лицом к лицу, их самолюбие воспламенилось и Наполеон не получил никакого ответа на свое письмо.
Императора нисколько не удивило это молчание; он его предвидел и не терял времени, делая все возможное, чтобы быть в состоянии вести войну.
И чем больше он погружался в изучение своих наступательных средств, тем больше радовался тому, что не поддался своему первому порыву, поскольку все во Франции было приведено в расстройство, едва сохранился лишь костяк армии.
Что же касается военного снаряжения, пороха, ружей и пушек, то все это, казалось, исчезло.
В течение трех месяцев Наполеон трудился по шестнадцать часов в сутки.
По его призыву Франция покрылась мануфактурами, мастерскими, плавильнями, и одни только столичные оружейники производили до трех тысяч ружей в сутки, тогда как портные изготовляли за тот же промежуток времени от полутора тысяч до тысячи восьмисот единиц обмундирования.
В то же время численность батальонов в пехотных полках увеличена с двух до пяти; кавалерийские полки усилены двумя эскадронами; сформированы двести батальонов национальной гвардии; двадцать полков морской пехоты и сорок полков Молодой гвардии приведены в состояние боевой готовности; старые уволенные солдаты вновь призваны под знамена; произведен набор новобранцев 1814 и 1815 годов; отставные солдаты и офицеры призваны вернуться в строй.
Образуются шесть армий под названиями Северная, Мозельская, Рейнская, Юрская, Альпийская и Пиренейская, тогда как седьмая армия, именуемая Резервной, сосредоточивается у стен Парижа и Лиона, вокруг которых возводятся укрепления.
И в самом деле, всякая великая столица должна быть защищена от внезапного нападения, и древняя Лютеция не раз бывала обязана своим спасением окружавшим ее стенам.
Если бы в 1805 году Вена была защищена, сражение при Ульме не решило бы исхода войны; если бы в 1806 году Берлин был укреплен, прусская армия, разбитая при Йене, сосредоточилась бы там и к ней присоединилась бы русская армия; если бы в 1808 году Мадрид был готов к обороне, французская армия не осмелилась бы, даже после побед при Эспиносе, Туделе, Бургосе и Сомо-Сьерре, наступать на эту столицу, оставив в своем тылу, у Саламанки и Вальядолида, английскую и испанскую армии; наконец, если бы в 1814 году Париж продержался хотя бы неделю, союзная армия была бы разгромлена у его стен восьмидесятитысячной армией, собранной Наполеоном в Фонтенбло.