а чтение завершалось, Наполеон продолжал диктовать до четырех часов пополудни.
В четыре часа он одевался и выходил из дома, чтобы в его комнате могли прибрать, спускался в сад, который ему очень нравился и в конце которого стояла крытая холстом беседка наподобие шатра, служившая ему убежищем от солнца; обычно он садился в этой беседке, куда были принесены стол и стулья, и до ужина, начинавшегося в семь часов вечера, диктовал там тому из своих спутников, кто приезжал из города, чтобы выполнять эту работу.
Остаток вечера посвящался чтению Расина или Мольера, так как сочинений Корнеля под рукой не было.
Наполеон называл это «идти на комедию или трагедию».
Затем он ложился спать, делая это как можно позже, ибо, ложась рано, он просыпался среди ночи и уже не мог уснуть снова.
И в самом деле, кто из про́клятых душ Данте пожелал бы обменять свое мучение на бессонницы Наполеона?
По прошествии нескольких дней он почувствовал себя усталым и больным.
В его распоряжение предоставили трех лошадей, и, полагая, что прогулка пойдет ему на пользу, он условился с генералом Гурго и генералом Монтолоном отправиться на другой день на прогулку верхом; однако днем ему стало известно, что английскому офицеру приказано не выпускать его из поля зрения, и он тотчас же отослал лошадей, заявив, что все в жизни поддается расчету и что, поскольку вред от вида его тюремщика куда больше блага, которое может доставить прогулка, ему явно выгоднее остаться дома.
Император заменил это развлечение ночными прогулками, длившимися порой до двух часов ночи.
Наконец, в воскресенье 10 декабря адмирал уведомил Наполеона, что его дом в Лонгвуде готов, и в тот же день император отправился туда верхом.
Предметом новой обстановки, доставившим ему живейшее удовольствие, была деревянная ванна, которую по заказу адмирала и по его собственным чертежам изготовил городской плотник, ибо в Лонгвуде ванна была вещью неизвестной; в тот же день Наполеон воспользовался ею.
На следующий день начал формироваться штат прислуги императора, состоявший из одиннадцати человек и подразделявшийся на три разряда: камердинеров, ливрейных лакеев и поваров.
Что же касается руководства домом, то оно было организовано почти так же, как на острове Эльба: обер-гофмаршал Бертран сохранил за собой управление и общий надзор; г-ну де Монтолону были вверены домашние дела, генерал Гурго присматривал за конюшней, а г-н де Лас Каз заведовал внутренним распорядком.
Что до расписания дня, то оно было почти таким же, как в Брайерсе.
В десять часов утра император завтракал в своей спальне, на круглом столике с одной ножкой, в то время как обер-гофмаршал и его товарищи ели отдельно, за общим столом, к которому они были вольны приглашать своих гостей.
Определенного часа для прогулок не было, поскольку днем стояла чрезвычайно сильная жара, а по вечерам быстро становилось крайне сыро, да и подседельные и упряжные лошади, которых должны были доставить из Капстада, все не прибывали, и потому часть дня император работал с г-ном де Лас Казом, генералом Гурго или генералом Монтолоном.
От восьми до девяти часов вечера все ужинали, причем очень быстро, ибо в обеденном зале еще сохранялся запах краски, невыносимый для императора, а затем переходили в гостиную, где был приготовлен десерт.
Там читали Расина, Мольера или Вольтера, все больше и больше сожалея об отсутствии сочинений Корнеля.
Наконец, в десять часов вечера все садились за стол для реверси, любимой игры императора, и оставались за ним обычно до часу ночи.
В Лонгвуде поселилась вся эта маленькая колония, за исключением обер-гофмаршала Бертрана и членов его семьи, которые жили в Хатсгейте, небольшом обветшалом доме, стоявшем у дороги в город.
Покои императора состояли из двух комнат, каждая длиной в пятнадцать футов, шириной в двенадцать футов и высотой примерно в семь футов; стены обеих комнат были обтянуты хлопчатобумажной чесучей вместо обоев, а пол был покрыт потертым ковром.
В спальне стояла небольшая походная койка, на которой спал император; там же находилось канапе, на котором он отдыхал бо́льшую часть дня среди наваленных кругом книг; рядом стоял небольшой круглый столик с одной ножкой, за которым он в уединении завтракал и обедал и который по вечерам служил подставкой для трехрожкового канделябра, покрытого абажуром.
Между двумя окнами, напротив двери, стоял комод, в котором хранилось белье императора и на котором лежал его большой несессер.
Камин, увенчанный маленьким зеркальцем, был украшен несколькими картинами.
Справа помещался портрет Римского короля верхом на баране; слева, в пару ему, находился другой портрет Римского короля — сидящего на подушке и примеряющего туфлю; посередине каминной полки стоял мраморный бюст того же царственного ребенка; два подсвечника, два флакона и две вермелевые чашки, извлеченные из несессера императора, довершали украшение камина.
Наконец, у изножья канапе и точно напротив императора, когда он отдыхал, лежа на нем, что занимало значительную часть дня, находился портрет Марии Луизы, обнимающей своего сына, кисти Изабе.
Кроме того, на левой стороне каминной полки, помимо портретов, лежали массивные серебряные часы Фридриха Великого, нечто вроде будильника, увезенные из Потсдама, а напротив — собственные часы императора, те самые, что прозвонили час Маренго и Аустерлица, в золотом корпусе с двумя крышками, носящем монограмму «Б».
Всю обстановку второй комнаты, служившей кабинетом, вначале составляли лишь не струганные доски, положенные на обычные козлы и ставшие полками, на которых было разбросано большое количество книг и различных бумаг, написанных генералами или секретарями под диктовку императора; между двумя окнами стоял шкаф, имевший форму книжного; напротив него находилась вторая походная койка, похожая на первую; на ней император иногда отдыхал днем и даже ложился ночью, покинув во время своих частых и продолжительных бессонниц первую койку и поработав или походив по комнате; наконец, посередине комнаты стоял рабочий стол, с указанием мест, которые обычно занимали император, когда он диктовал, и господа де Монтолон, Гурго и де Лас Каз, когда они писали под его диктовку.
Такова была жизнь и таков был дворец человека, жившего поочередно в Тюильри, Кремле и Эскориале.
Между тем, несмотря на дневную жару, вечернюю сырость и отсутствие самых необходимых для повседневной жизни вещей, император терпеливо сносил бы все эти лишения, если бы не была поставлена задача окружить его постоянной слежкой и обращаться с ним как с пленником не только на острове, но и в его собственном доме.
Как уже говорилось, было определено, что, когда Наполеон садится верхом, его всегда должен сопровождать английский офицер, и потому Наполеон принял решение не выезжать более из Лонгвуда.
Такое упорство императора в конце концов наскучило его тюремщикам, и данное предписание было отменено, но при условии, что в своих поездках он останется в определенных границах; однако и в этих границах он был окружен кольцом часовых.
Однажды один из них взял императора на мушку и генерал Гурго вырвал у него ружье в то мгновение, когда, вероятно, он намеревался выстрелить.
Впрочем, наличие такого оцепления не позволяло совершать прогулки далее полульё, и, поскольку, дабы избежать общества своего стражника, император не хотел выходить за эти пределы, он растягивал свои прогулки, спускаясь по едва заметным тропинкам в глубокие овраги, и просто невероятно, что он ни разу не сорвался вниз.
Здоровье императора, несмотря на смену привычного образа жизни, первые полгода оставалось в довольно сносном состоянии.
Однако с наступлением зимы, когда погода окончательно испортилась и сырость и дожди стали проникать сквозь картонные стены его жилища, он начал испытывать частые недомогания, проявлявшие себя тяжестью в теле и скованностью.
К тому же Наполеону было известно, что климат на острове крайне нездоровый и что здесь редко можно встретить человека, дожившего до пятидесяти лет.
Тем временем на остров прибыл новый губернатор, и адмирал представил его императору; это был человек лет сорока пяти, среднего роста, тощий, сухопарый, краснолицый и рыжеволосый, усеянный веснушками, с косыми бегающими глазами, весьма редко глядящими прямо и скрытыми под густыми и торчащими рыжими бровями.
Звали его сэр Гудсон Лоу.
Со дня его прибытия начались новые оскорбления, становившиеся все более и более невыносимыми.
Первым делом он прислал императору два памфлета против него.
Затем он подверг допросу всех слуг, чтобы узнать у них, неужели они остались с императором добровольно и по своей собственной охоте.
Эти новые неприятности вскоре вызвали у Наполеона одно из тех недомоганий, каким он все более и более становился подвержен; оно продолжалось пять дней, в течение которых он не выходил из дома, но, тем не менее, продолжал диктовать воспоминания о своей Итальянской кампании.
Вскоре обиды со стороны губернатора стали еще сильнее; в своем забвении простейших приличий он дошел до того, что пригласил к себе на ужин генерала Буонапарте, чтобы показать его какой-то знатной англичанке, сделавшей остановку на острове Святой Елены.
Наполеон даже не ответил на это приглашение.
Гонения продолжились с удвоенной силой.
Отныне никто не мог отправить письма, предварительно не дав его на прочтение губернатору, и всякое письмо, где Наполеон именовался императором, изымалось.
Генерала Буонапарте уведомили, что издержки, которые он себе позволяет, слишком велики; что правительство готово покрывать расходы лишь на его ежедневный стол не более чем на четырех человек, бутылку вина в день на каждого и один званый обед в неделю; все траты, выходящие за эти рамки, генерал Буонапарте и его свита должны оплачивать сами.
Император велел сломать свое столовое серебро и отправил его в город, чтобы продать; однако губернатор потребовал, чтобы оно было продано лишь тому, кого он предложит; человек, предложенный им, заплатил шесть тысяч франков за первую партию присланного ему лома, что составило не более двух третей от стоимости этого столового серебра, оцененного на вес.