Император принимал ванну ежедневно; ему было сказано, что он должен довольствоваться одной ванной в неделю, поскольку воды в Лонгвуде крайне мало.
В Лонгвуде было несколько деревьев, под которыми император любил иногда прогуливаться и которые одни давали тень в пределах той местности, где ему дозволялись прогулки. Губернатор велел срубить их и, когда император пожаловался на эту жестокость, ответил, что не знал, что деревья эти были милы сердцу генерала Буонапарте, но раз он о них сожалеет, то будут посажены другие.
В то время у Наполеона начали случаться вспышки возвышенного гнева.
Ответ губернатора вызвал одну из подобных вспышек.
— Худшее из того, что сделали английские министры, — воскликнул он, — состоит впредь не в том, что они отправили меня сюда, а в том, что они отдали меня в ваши руки. Я жаловался на адмирала, но он, по крайней мере, обладает благородством; вы же позорите вашу нацию, и ваше имя станет клеймом бесчестия.
Наконец, было замечено, что к столу императора поставляют мясо павших животных, а не забитых.
В просьбе иметь живой скот было отказано.
С этого времени жизнь Наполеона являет собой лишь медленную и мучительную агонию, которая длится, однако, пять лет; еще пять лет новоявленный Прометей остается прикованным к скале, где Гудсон Лоу терзает его сердце.
Наконец, 20 марта 1821 года, в день славной годовщины возвращения Наполеона в Париж, император почувствовал с утра сильное стеснение в области желудка и нечто вроде тягостного удушья в груди; вскоре острая боль стала ощущаться в надбрюшии, в левом подреберье, и распространилось на всю левую половину грудной клетки вплоть до плеча.
Несмотря на начатое лечение, жар не спадал, живот стал болезненным к прикосновению, а желудок напрягся.
К пяти часам пополудни приступ повторился, сопровождаемый ощущением ледяного холода, особенно в нижних конечностях, и больной жаловался на судороги.
Тем не менее, поскольку в это время его пришла навестить г-жа Бертран, он сделал над собой усилие, чтобы казаться не столь разбитым, и даже притворился веселым, но вскоре его печальное расположение духа одержало верх:
— Нам следует приготовиться к роковому приговору; вам, Гортензии и мне суждено покориться ему на этой ужасной скале. Я уйду первым, затем уйдете вы, за вами последует Гортензия. Но мы втроем снова встретимся на Небесах.
И он прибавил четверостишие из «Заиры»:
Но увидать Париж мне не достанет силы;
Ужель не видите, я на краю могилы
И, наконец, иду к царю царей — просить
За муки в честь него меня вознаградить.[8]
Последовавшая затем ночь была беспокойной, симптомы болезни становились все более и более серьезными; после рвотного питья они на короткое время исчезли, но вскоре проявились снова.
И тогда доктор Антомарки и г-н Арнотт, хирург 20-го полка, стоявшего гарнизоном на острове, почти против воли императора провели консилиум.
Оба врача признали необходимым прикладывать большой нарывной пластырь на всю брюшную область, использовать слабительное и каждый час опрыскивать уксусом лоб больного.
Болезнь, тем не менее, продолжала быстро развиваться.
Однажды вечером кто-то из слуг Лонгвуда сказал, что видел комету; Наполеон услышал его слова, и это предзнаменование ошеломило его.
— Комета! — воскликнул он. — Это был знак, предвещавший смерть Цезаря!
Одиннадцатого апреля холод в ногах стал невыносимым.
Доктор попытался пустить в ход припарки, чтобы прогнать холод.
— Все это бесполезно, — сказал ему Наполеон. — Болезнь не там, она в желудке и в печени; у вас нет лекарства от жара, который сжигает меня, нет препарата, нет медикаментов, чтобы утишить огонь, пожирающий меня.
Пятнадцатого апреля он начал составлять завещание, и в тот день вход в его комнату был запрещен всем, кроме Маршана и генерала Монтолона, которые оставались с ним с половины второго до шести часов вечера.
В шесть часов пришел врач; Наполеон указал ему на начатое завещание и на предметы из своего несессера, к каждому из которых был прикреплен ярлычок с именем того, кому эта вещь предназначалась.
— Как видите, — сказал он, — я готовлюсь к уходу.
Доктор хотел ободрить императора, но тот остановил его:
— Довольно иллюзий, — добавил он, — я знаю, что происходит, и не ропщу.
Девятнадцатого апреля наступило заметное улучшение, вернувшее надежду всем, кроме самого Наполеона.
Все радовались этой перемене; Наполеон дал всем высказаться, а затем с улыбкой произнес:
— Вы не ошибаетесь, друзья мои, сегодня мне лучше; однако я чувствую, что конец мой близок. Когда я умру, все вы получите приятное утешение — возможность возвратиться в Европу. Одни из вас увидят родных, другие — друзей. Я же снова увижусь на Небесах со своими храбрецами. Да-да, — добавил он, оживляясь и с воодушевлением повышая голос, — Клебер, Дезе, Бессьер, Дюрок, Ней, Мюрат, Массена, Бертье выйдут мне навстречу. Они станут напоминать мне о том, что мы совершили вместе, а я поведаю им о последних событиях моей жизни; увидев меня снова, они все обезумеют от восторга и хвалы! О наших походах мы побеседуем с такими полководцами, как Сципион, Ганнибал, Цезарь и Фридрих Великий. Какая же это будет радость!.. Если только, — продолжил он со смехом, — на Небесах не устрашатся при виде стольких воителей, собравшихся вместе!
Спустя несколько дней он призвал к себе своего капеллана Виньяли.
— Я рожден в католической религии, — сказал он ему, — и хочу исполнить обязанности, которые она налагает, и получить помощь, которую она дает. Вы будете ежедневно служить мессу в соседней часовне и выставите Святые Дары на сорок часов. Когда я умру, вы поставите свой алтарь у изголовья моего гроба и продолжите служить мессу; вы проделаете все положенные церемонии и закончите лишь тогда, когда я буду похоронен.
Вслед за священником настал черед врача.
— Дорогой доктор, — сказал ему Наполеон, — я хочу, чтобы после моей смерти, которая уже близка, вы сделали вскрытие моего тела; но я требую, чтобы ни один английский врач не притронулся ко мне. Я желаю, чтобы вы взяли мое сердце, поместили его в спирт и отвезли моей дорогой Марии Луизе; вы скажете ей, что я нежно ее любил и никогда не переставал ее любить; вы поведаете ей обо всем, что я выстрадал; вы скажете ей обо всем, что видели, и изложите ей все подробности моей смерти. Даю вам наказ особенно внимательно исследовать мой желудок и составить о нем точный и подробный доклад, который вы вручите моему сыну. Затем вы из Вены отправитесь в Рим; там вы найдете мою мать и мою семью и доложите им о том, чему были свидетелем относительно моего положения; вы скажете им, что Наполеон, тот самый, кого мир назвал Великим, как Карла Великого и Помпея, умер в самом плачевном состоянии, лишенный всего и оставленный наедине с самим собой и своей славой. Вы скажете им, что, испуская дух, он завещал всем царствующим фамилиям ужас и унижение своих последних минут.
Второго мая лихорадка достигла высочайшей силы, пульс доходил до ста ударов в минуту, и император впал в горячечный бред: то было начало агонии.
Однако у этой агонии еще было несколько моментов передышки.
В эти короткие минуты просветления Наполеон беспрестанно возвращался к наказам, которые он дал доктору Антомарки.
— Тщательно проделайте анатомическое исследование моего тела, — говорил он ему, — и в особенности желудка. Врачи из Монпелье предупредили меня, что в моей семье болезнь привратника желудка будет наследственной; я полагаю, что их заключение находится в руках Луи; попросите дать вам это заключение и сравните его с тем, что увидите сами; пусть я хотя бы своего сына спасу от этой жестокой болезни!
Ночь прошла достаточно спокойно, но на следующее утро бред возобновился с удвоенной силой.
Тем не менее к восьми часам утра он несколько ослабел, и около трех часов пополудни больной пришел в сознание.
Он воспользовался этим, чтобы позвать своих душеприказчиков и, на случай, если он полностью потеряет сознание, дал им наказ не подпускать к нему никого из английских врачей, за исключением доктора Арнотта.
Затем, пребывая во всей полноте своего рассудка и во всей силе своего гения, он прибавил:
— Я скоро умру; вы же вернетесь в Европу, и я должен дать вам несколько советов относительно поведения, которого вам следует придерживаться. Вы разделили со мной изгнание, так будьте верны моей памяти и не делайте ничего, что может навредить ей. Я утвердил все основополагающие принципы, вдохнул их в мои законы, в мои деяния, и среди них нет ни одного, который не был бы освящен мною. К несчастью, обстоятельства были тяжелыми, и я вынужден был судить и строго наказывать; затем настало время невзгод, я не смог ослабить тетиву, и Франция лишилась либеральных институтов, которые я готовил ей. Она судит меня снисходительно, она принимает в расчет мои намерения, она дорожит моим именем и моими победами; подражайте ей. Будьте верны взглядам, которые вы защищали, и славе, которую мы обрели; вне этого есть лишь позор и смута.
Утром 5 мая болезнь достигла своего апогея: жизнь в больном свелась к растительному существованию, мучительным хрипам; дыхание становилось все более и более неощутимым; широко раскрытые глаза оставались неподвижными и тусклыми.
Отдельные неясные слова, последние вспышки разума, охваченного горячкой, время от времени затихали на его устах.
Последними словами, которые удалось разобрать, были «голова» и «армия».
Затем голос затих, разум, казалось, угас, и даже доктор решил, что жизненное начало иссякло.
Однако около восьми часов пульс снова появился; смертельная пружина, затворившая уста умирающего, казалось, разжалась, и несколько глубоких последних вздохов вырвалось из его груди.
В половине одиннадцатого пульс исчез, в одиннадцать с минутами императора не стало…