Многие не опасались привести его к разорению, но лишь немногие решились проводить его к могиле.
Они боялись быть узнанными.
Выше, дорогие читатели, было рассказано о том, как мы увидели жену папаши Линго и какое применение она нашла своей метле, почти не успевшей состариться.
Судя по объявлениям, распродажа жалкой мебели, оставшейся от имущества папаши Линго, должна была состояться на другой день.
Какой-то человек, одетый ничуть не лучше, чем мамаша Линго, взирал на нее с огромной жалостью.
— О, вам повезло! — обращаясь ко мне, произнес наш хозяин. — Хоть вы и не стремились увидеть их, случай свел у вас перед глазами две самые главные диковинки нашего города.
— А что это за человек?
— Эжен Эрман де Дорваль.
— И кто же такой Эжен Эрман де Дорваль?
— Это шалонский Диоген.
— За вычетом бочки; по-видимому, ее забрали у него во время прошлогоднего сбора винограда.
— Догадайтесь, чем он занимается.
— Выглядит он, как старьевщик.
— Он и был им прежде.
— А кто же он теперь?
— Поэт.
— Зря он оставил прежнее ремесло: наверняка оно приносило ему больший доход, чем приносит новое.
— Хотите, я позову его?
— А зачем?
— Он достоин изучения.
— Ладно, поизучаем.
И в самом деле, он достоин изучения, этот персонаж, странный продукт нашего общества, а точнее говоря, наших недавних революций, ублюдок рода человеческого; рожденный в нищете, до пятнадцатилетнего возраста не умевший ни читать, ни писать, не получивший в наследство от отца, старого и уважаемого солдата Империи, ничего, кроме пустого ранца, он начал с того, что завел себе заплечную корзину, а кончил тем, что завел себе папку для бумаг.
Его звали Эжен Эрман. Однажды он увидел игру Дорваль; это зрелище привело в восторженное состояние рассудочную сторону его дикой натуры: ему пришла в голову мысль сочинять стихи.
Он попробовал делать это, не зная простейших технических правил поэзии.
В этой первой пробе, которую он даже не мог перенести на бумагу, были отдельные мысли, но недоставало цезур, было мало рифм и много неблагозвучий.
Тот, кому он диктовал свои стихи, обратил его внимание на эти недостатки; и тогда молодой Эрман понял, что с пером обращаться не так просто, как с крюком грузчика.
Проявив силу воли, которая сама по себе была исключительной, он научился читать и писать, изучил законы стихосложения, сочинил, на этот раз уже по всем правилам, второе стихотворение и подписал его именем Эрман де Дорваль, воспользовавшись предлогом, что, поскольку его физическая крестная мать дала ему при крещении имя Эжен, он, возрожденный водами Иппокрены, вполне может принять имя своей духовной крестной матери, Дорваль.
Никто этому не воспротивился.
С этого времени шалонский Диоген, во всей полноте выказывая цинизм и нечистоплотность античного Диогена, подписывает свои стихотворения именем Эрман де Дорваль, столь же гордый, по его словам, этим именем, которое он завоевал острием своего пера, сколь горды были маршалы Франции именем, которое они завоевали острием своей шпаги.
И он прав.
Безусловно, ни Келлерману, ни Мортье, чтобы стать маршалами Франции, герцогами Вальми и Тревизо, не пришлось трудиться столь неустанно, бороться столь упорно, как пришлось это делать несчастному сироте, нищему и безграмотному, чтобы научиться читать и писать и, научившись читать и писать, в итоге сочинить такие стихи, как эти:
Фиалка робкая, молю: забудь,
Как свет тебя страшил среди полей,
И поскорей укрась Елены милой грудь,
Любви единственной моей!
Пока цветок садовый, чахлый и больной,
С трудом едва-едва растет,
Твой нежный аромат покрыл собой
Весь дол, где красоты певец живет.
Напрасно мнит лесная мурава, что ей пора
Пришла затмить тебя навек.
Как дуб надменный, ты не боишься топора,
Когда им рубит дровосек.
Весна, чьи недруги — гордыня и порок,
Чтоб бег начать свой быстрый и живой,
Твой целомудренный взяла цветок,
Желаньям дорогой.
Игривый мотылёк не вправе чашечку твою
Лобзать, где сладкий ты хранишь нектар,
И может лишь пчела у нас в краю
Твоих касаться свежих чар.
Чем деве чистой навредит
Изгнанье с наших тихих берегов?
Ее, как грацию, рой шершней утомит
Из чуждых ей дворцов.
Фиалка милая, подальше от вельмож
Держись, ведь удовольствия мелькнут,
Под твой проникнув свод, и, словно нож,
С тебя покровы совлекут.
Не покидай полей: злотворно городов
Дыханье. Лишь здесь, в краю родном,
Спокойна и чиста, укроешь от воров
Свою свободу целиком!
Почти целый час я беседовал с шалонским Диогеном, который описал мне всю свою жизнь: жизнь, как я сказал, простую и исполненную тяжелого труда.
Он зарабатывает около тридцати су в день, и, поскольку ему присуща чрезвычайная умеренность в еде и питье, даже в нынешние времена дороговизны хлеба этих тридцати су ему достаточно.
Как только тридцать су, необходимые для его физической жизни, заработаны, он берется за перо, опирает голову на ладонь, точь-в-точь как Люс де Лансиваль или г-н де Фонтан, и сочиняет стихи.
Ну а теперь, математики от политики, подсчитайте, сколько понадобилось революций для того, чтобы извлечь с самого дна общества этого старьевщика, ставшего поэтом, какими бы неполноценными ни были его стихи с точки зрения поэзии.
II
Следует вспомнить, однако, а читатели, возможно, уже и вспомнили, что я приехал в Шалон вовсе не для того, чтобы увидеть мамашу Линго и повидаться с шалонским Диогеном.
Я приехал туда, чтобы увидеть место, где, словно дурное предзнаменование, лошади, которые везли карету Людовика XVI, споткнулись, два раза подряд упали и так запутались в постромках, что пришлось их распрягать и запрягать снова, а на это было потрачено около получаса.
Желая составить себе представление об особенностях местной топографии, я в сопровождении чрезвычайно любезного, а главное, чрезвычайно остроумного шалонца, г-на Леруа, направился к почтовому двору.
В наши дни он взят на откуп г-ном Дюге.
Все уверяли меня, что почтовый двор располагается там же, где и прежде, и, следовательно, на этом самом месте во вторник 21 июня, в половине пятого пополудни, Людовик XVI менял лошадей.
Господин Дюге, чересчур молодой для того, чтобы призвать на помощь собственные воспоминания, проявил любезность и провел изыскания в своих документах о праве собственности.
В итоге г-н Дюге обнаружил, что причиной этого распространенного заблуждения являлось название «Королевская почта», относившееся к зданиям, которые он теперь занимает и которые, перестав быть конторой «Королевской почты», сделались почтовым двором.
На самом деле, в 1791 году почтовый двор находился в конце улицы Сен-Жак, в доме, где теперь живет г-н Эжен Перье.
Тогдашнего почтмейстера звали Вье.
«Если нам удастся добраться до Шалона неузнанными, — сказал король, — мы спасены!»
Беглецы добрались до Шалона неузнанными.
Посмотрим, как развивались события до этого.
Данный момент истории Франции всегда настолько занимал мои мысли, что, как мне представляется, от меня не ускользнула ни одна подробность бегства в Варенн.
Что прежде всего подтолкнуло короля к этому роковому бегству?
Совет Мирабо, говорит история.
Портрет Карла I, говорим мы.
Разве не приходилось вам зачастую предаваться размышлениям, стоя перед прекрасным портретом Карла I кисти Ван Дейка, шедевром не только живописи, но и поэзии?
На этом портрете надменный Стюарт, исполненный печальной задумчивости, правой рукой сжимает трость, а левую руку опустил на гарду; у него, вступившего в войну с короткострижеными пуританами, круглоголовыми, длинные волосы; за спиной короля, опустив голову и скребя копытом землю, стоит его лошадь, которую держит в поводу его паж Барри; перед ним море, пустынное и дикое, море, которое кажется врагом этому королю четырех морей, как титуловали себя его предшественники, короли Алой и Белой розы.
Вот все, что вы видите на этом великолепном полотне.
Однако позади короля, который стоит вполоборота к зрителю, позади лошади, которая скребет копытом землю, позади пажа, который, не испытывая чувства опасности, как государь, и не обладая инстинктом, как благородное животное, остается беспечным, позади всего этого вы прозреваете зловещее окно Уайтхолла, затянутый черным крепом эшафот и палача в маске.
Так вот, эта картина оказала на судьбы Франции роковое влияние.
Расскажем в нескольких словах ее историю.
Она находилась в Англии; Англия, лишенная художественного чутья, не знала истинной цены этого полотна. Какой-то человек, выдававший себя за французского торговца, явился однажды к ее владельцу и предложил ему за нее тысячу луидоров, сверкающих звонких луидоров; сумма в тысячу луидоров соблазнила англичанина, и картина сделалась собственностью торговца.
Торговец был эмиссаром герцога де Ришелье.
Но зачем понадобился герцогу де Ришелье портрет Карла I?
О, все это было заговором против Парламента.
Необходимо было побудить одряхлевшего короля распустить Парламент; чтобы придать сил королю, необходимо было омолодить мужчину.
Этим королем был Людовик XV.
Господин де Ришелье отыскал г-жу дю Барри, молодую и красивую плутовку, достаточно заурядную для того, чтобы не возыметь личного влияния, но достаточно умную для того, чтобы содействовать влиянию других.
Для начала г-н д’Эгийон и г-н де Ришелье оказали честь малышке-гризетке, побывав ее любовниками; затем ее выдали замуж за бедного дворянина, который предоставил ей в пользование свое имя, а потом подсунули Людовику XV.