Это было как раз то, что требовалось.
Людовика XV забавляла вольная дерзость, с какой фаворитка разговаривала с ним; его чувства пробудились от поцелуев куртизанки, ну а когда чувства короля пробудились, его сочли способным принять решение.
И вот тогда г-н де Ришелье купил картину Ван Дейка и подарил ее фаворитке, выставив предлогом, что паж, державший в поводу лошадь короля Карла I и звавшийся Барри, был одним из предков ее супруга.
Но то был лишь предлог.
А вот зачем это было сделано в действительности.
Портрет Карла I повесили в таком месте, где король Людовик XV должен был постоянно видеть его перед своими глазами.
Его повесили на стене будуара фаворитки, напротив софы куртизанки.
Поскольку она жила в мансардах Версальского дворца, картина Ван Дейка заняла всю высоту стены, касаясь одним концом потолка, а другим — пола.
Это великолепное полотно, которое следовало чтить если и не как произведение искусства — короли и куртизанки обычно мало интересуются произведениям искусства, — то хотя бы как напоминание о шаткости судьбы, на протяжении семи или восьми лет было свидетелем бесстыдных утех женщины, которая, согласно превосходному высказыванию Ламартина, обесчестила трон и эшафот: трон — своим смехом, эшафот — своими криками.
По словам Мишле, она, сидя напротив этого полотна и обнимая короля за шею, указывала ему на изображение Карла I и говорила:
— Вот посмотри, Франция, — так г-жа дю Барри называла Людовика XV, — это король, которому отрубили голову, ибо он был слаб перед лицом своего парламента. Так побереги же свою голову!
Людовик XV уничтожил Парламент.
Затем Господь Бог уничтожил Людовика XV.
Куртизанка была изгнана из королевского жилища, и картину перенесли вниз, в покои дофина, ставшего королем Людовиком XVI.
Затем настал день 6 октября 1789 года, когда король Людовик XVI был принужден переехать в Париж. Резиденцией короля стал дворец Тюильри, и Тюильри меблировали за счет Версальского дворца.
Портрет Карла I последовал за королем.
Это было своего рода предвестие, словно указывавшее королю: «Бурбон, помни о Стюарте!»
И разве последним словом Карла I, произнесенным им на эшафоте, не было: «Remember!» («Помни!»)?
И Людовик XVI помнил; он помнил это даже чересчур хорошо.
Саксонец по матери, Людовик XVI говорил по-немецки и по-английски. Он перевел, странное дело, «Апологию Ричарда III», написанную Хорасом Уолполом.
Он постоянно читал Хьюма в подлиннике.
И Хьюм говорил ему, как г-жа дю Барри говорила Людовику XV: «Вот король, которому отрубили голову из-за того, что он уступил своему Парламенту».
Людовик XVI, нерешительный всегда и во всем, делался особенно нерешительным, когда он останавливался перед изображением этого короля с меланхоличным взглядом и повторял его последнее слово перед казнью: «Remember!»
Он не хотел уступать своему Парламенту, как это сделал Карл I.
Однако у него не было сил бороться с Парламентом, как это делал Людовик XV.
И он выбрал нечто среднее.
Он решил бежать.
Совет Мирабо лишь подкрепил совет Карла I.
Да простят нас за то, что мы так часто возвращаемся к этой великой эпохе и стараемся врезать, если это возможно, каждую ее подробность в память народа и королей.
«Вестник» за период с 14 июля 1789 года по 7 термидора 1795 года является политическим евангелием всего мира.
Итак, Мирабо и Карл I равным образом дали Людовику XVI совет бежать.
Между тем произошло событие, которое произвело на короля сильное впечатление.
Событие это случилось 18 апреля 1791 года.
Восемнадцатого апреля 1791 года, в пасхальный понедельник, король пожелал отправиться в Сен-Клу.
Король, королева, епископы и слуги уже заполнили кареты, в которых им предстояло совершить короткую поездку длиной в два льё, однако народ помешал королю выехать из Тюильри.
Король настаивал на своем.
И тогда в церкви святого Рока ударили в набат.
Король высунулся из окна кареты.
Тысячи голосов кричали:
— Нет, нет, нет! Король хочет бежать!
— Я слишком люблю вас, дети мои, чтобы расстаться с вами, — произнес король.
— И мы, мы тоже любим вас, — ответил какой-то гренадер, — но вас одного.
Королева, исключенная из этой всеобщей любви Франции к своему монарху, плакала, топала ногами, но была вынуждена вернуться в Тюильри.
Итак, король был пленником, и сомнений на сей счет быть не могло.
Ну а пленнику дозволено бежать.
И вот тогда король принял решение бежать и с того времени начал готовить побег.
Следует заметить, что в то самое время, когда король хотел покинуть Францию, две партии хотели, чтобы он ее покинул:
роялистская партия — дабы король, вырвавшись на свободу, мог бы воспользоваться предложениями заграницы;
республиканская партия — дабы не иметь нужды казнить короля для того, чтобы провозгласить республику.
Позднее мы покажем, что те, кто арестовал короля, были не республиканцами, а конституционными роялистами.
Приняв решение бежать, следовало привести его в исполнение.
Главной вдохновительницей этого замысла являлась королева.
Принцессы из Австрийского дома всегда были злыми гениями королей Франции, будь то Мария Медичи, Анна Австрийская, Мария Антуанетта или Мария Луиза.
Король мог бы уехать один, верхом; ему, страстному охотнику и отличному наезднику, не составило бы никакого труда, переодевшись курьером, добраться до какого-нибудь вооруженного отряда, достаточно сильного для того, чтобы сопроводить его до границы.
Однако в ночь с 5 на 6 октября королева заставила его поклясться, что он никогда не уедет один и покинет Францию лишь вместе с ней и детьми.
Хороший муж, хороший отец, но плохой король, Людовик XVI был готов совершить клятвопреступление в отношении своего народа, но не в отношении своей семьи.
И потому было решено, что бежать они все — король, королева и дети Франции — будут вместе.
Это означало вдвое, втрое, вчетверо усугубить трудности и сделать бегство почти невозможным.
Все интриги королева взяла на себя.
Впрочем, она пользовалась поддержкой иностранных государей.
Да позволят мне читатели проявить беспристрастность стороннего наблюдателя и на минуту заставить их взглянуть на события с точки зрения монархии.
То, чего нельзя сказать в грозовые дни, следует сказать в дни спокойствия.
Те, кого мы, французские граждане, называем чужеземцами, врагами, для любого короля Франции никогда не были врагами и еще меньше были чужеземцами.
Увы, чужим для него почти всегда являлся его народ.
Ведь французские короли, вместо того чтобы брать в жены обычных женщин — то ли во Франции, то ли за границей, — непременно женились либо на австрийских принцессах, либо на немецких, либо на испанских, либо на итальянских.
Отец Людовика XVI был женат на саксонке.
Так что кровь наших королей была французской лишь наполовину.
Это само по себе являлось осложнением, причем серьезным.
Но еще более серьезным осложнением являлись узы родства.
Поэтому, когда Людовик XVI, узнанный в Варение и насильно возвращенный в Париж, начал различать силуэт эшафота, вырисовывавшийся на горизонте, французский народ сделался для него чужим, сделался для него врагом.
Друзьями короля являются чужеземцы, врагами Франции являются его родственники.
Император Австрии, будь то Леопольд или Иосиф II, — его шурин; король Неаполя — его племянник, король Испании — его кузен.
Все короли Европы, в большей или меньшей степени, — его родственники.
И если он имел несчастье поссориться с собственным народом и боится его, то к кому он обратится?
К своим августейшим родственникам.
Эти августейшие родственники — друзья короля Франции, но враги французского народа.
Член Конвента, которому 18 января 1793 года достало бы мужества изложить с трибуны эту теорию, настолько простую, что ее должен был понять самый заурядный ум, возможно спас бы короля.
Мы живем в век оценок, и то, что делает наш век особенно примечательным, это потребность знать истину — чистую, ясную, прозрачную, освобожденную от всяких вымыслов; история — это апелляционный суд одновременно для кордельера Дантона и короля Людовика XVI.
Так вот, разве не справедливо, что каждого надо судить, принимая во внимание сословие, в котором он родился, и среду, в которой он жил? Разве не справедливо, что Дантона надо судить с точки зрения народа, а Людовика XVI — с точки зрения монархии?
С точки зрения монархии, Людовик XVI считал себя вправе бежать, точно так же, как, с точки зрения народа, Друэ считал себя вправе арестовать его.
К тому же несчастного короля всячески подстрекали к бегству.
Разве Екатерина II, Екатерина Великая, Северная Семирамида, как именовал ее Вольтер, Северная Мессалина, как скажет и как уже сказала история, разве Екатерина II, палач Польши, не писала Марии Антуанетте:
«Короли должны идти своей дорогой, не обращая внимания на крики народа, как луна движется по небу, не обращая внимания на лай собак».
Разве начиная с 1789 года король Пруссии не предлагал Людовику XVI сто тысяч солдат и — как говорил все тот же Вольтер, на протяжении шестидесяти лет находивший возможность льстить народу и одновременно льстить королям, — каких солдат!
Вояк, чьи толстые зады
Врагу увидеть не дано!
Сочиняя данные стихи, имеющие несчастье быть одновременно плохими и не патриотичными, Вольтер забыл, что врагами этих толстозадых вояк были главным образом французы.
Разве Густав III, этот шведский царек, ухитрившийся перенести на трон Густава Адольфа пороки последнего Валуа, не предложил королеве ждать ее в Ахене, где он пребывал под предлогом лечения на водах, и протянуть ей руку помощи с другой стороны границы?
Кроме того, швед Ферзен — друг, нежная привязанность которого к Марии Антуанетте, как поговаривали, заходила дальше дружбы, — был рядом с королевой, торопя и подталкивая ее к бегству и взяв на себя заказать постройку карет и вывезти ее за пределы Парижа. Королева была еще больше, чем король, заинтересована в том