Всадники обменялись лишь несколькими словами:
— Это ты, Друэ?
— Это ты, Гийом?
— Да!
— Да!
Они соскочили с лошадей и через главные ворота гостиницы загнали их в конюшню.
Затем друзья поспешно вошли в кухню гостиницы, и Друэ крикнул:
— Тревога! Надо предупредить всех: король и королевская семья спасаются бегством; они будут проезжать в двух каретах, необходимо задержать их.
Потом, как если бы в голову ему пришла блестящая мысль, он воскликнул:
— Идем, Гийом, идем!
Во всякой операции такого рода имеется человек, берущий на себя командование, хотя никто ему этого командования не вверяет; ему повинуются, не зная, почему поступают так.
Однако это ему отвечать перед Богом за отданные им приказы.
Друэ приказал, Гийом повиновался.
Они вдвоем выбежали из гостиницы.
Друэ подумал о самом неотложном — о необходимости перегородить мост, связывавший верхний город с нижним, где находились гусары и конная подстава.
По воле случая — я не подберу другого слова — они столкнулись с повозкой, груженной мебелью.
Они остановили повозку, направили ее в обратную сторону и с помощью гражданина Ренье поставили поперек моста.
Самое неотложное было сделано: путь был перекрыт.
В тот же момент они услышали то и дело повторявшиеся крики: «Тревога!»
Дело в том, что один из братьев Лебланов бросился к дому бакалейщика Соса, прокурора коммуны, разбудил его и известил о том, что происходит.
Господин Сое, в свой черед, разбудил своих детей и послал их — как они были, в одних рубашках и босыми, — кричать «Тревога!» на Новой улице и улице Сен-Жан.
Именно их крики и услышали Друэ, Гийом и Ренье, перегораживая мост.
Ровно в эту минуту форейторы решились спуститься в город.
Они миновали проездную арку, о свод которой, как мы уже говорили, непременно разбили бы себе лбы телохранители, сидевшие на козлах, обогнули церковь и приготовились въехать на улицу Птичьего двора.
Кабриолет двигался впереди берлины, как корвет, которому назначено вести разведку на марше, двигается впереди 74-пушечного линейного корабля.
Как только кабриолет обогнул угол площади, намереваясь въехать на улицу Птичьего двора, два человека схватили лошадей под уздцы.
Это были братья Лебланы.
В кабриолете, как мы знаем, находились лишь г-жа Брюнье и г-жа де Невиль.
Прокурор коммуны, г-н Сое, успевший тем временем одеться, подошел к дверце кабриолета и попросил дам предъявить паспорта.
— Паспорта находятся не у нас, — ответила одна из них, — они у особ в другой карете.
Господин Сое тотчас же направился к берлине.
Между тем вокруг него собралась уже достаточно внушительная группа людей.
Не считая Друэ, Гийома и Ренье, которые перегораживали мост и могли примчаться по первому зову, рядом с ним находились пятеро национальных гвардейцев, вооруженных ружьями: это были братья Лебланы, а также господа Кокийяр, Жюстен Жорж и Пусен, к которым присоединились, вооруженные охотничьими ружьями, два постояльца гостиницы «Золотая рука» — г-н Тенневен из Лез-Илета и г-н Дельон из Монфокона.
Прокурор коммуны подошел к дверце второй кареты и, как если бы ему не было известно, что внутри нее находятся король и королевская семья, спросил:
— Кто вы и куда едете?
— Я баронесса фон Корф, — ответила г-жа де Турзель, — и еду во Франкфурт.
— Позвольте заметить госпоже баронессе, что она сбилась с дороги, — сказал г-н Сое, — хотя, — добавил он, — вопрос не в этом. У вас, разумеется, есть паспорт?
Мнимая баронесса фон Корф достала из кармана паспорт и протянула его прокурору коммуны.
Нам уже известно, в каких выражениях он был составлен.
Если бы прокурора не предупредили заранее, он, несомненно, оказался бы введен в заблуждение, но, пока шел этот короткий допрос, длившийся всего несколько секунд, г-н Сое поднял фонарь на уровень лиц пассажиров и узнал короля.
Впрочем, король пожелал дать отпор.
— Кто вы такой? — спросил он г-на де Соса. — Какова ваша должность? Вы национальный гвардеец?
— Я прокурор коммуны, — ответил г-н Сое.
В этот момент паспорт оказался в его руках.
Господин Сое бросил на него взгляд, а затем, обращаясь не к королю, а к мнимой баронессе фон Корф, сказал:
— Сударыня, теперь слишком поздний час, чтобы визировать паспорт, и я обязан запретить вам ехать дальше.
— Но почему, сударь? — резким и властным тоном спросила королева.
— Потому что есть риск подвергнуться опасности, сударыня, из-за распространяющихся в данный момент слухов.
— И что же это за слухи?
— Говорят, будто король и королевская семья сбежали. Пассажиры замолчали; королева откинулась назад.
Тем временем паспорт отнесли в гостиницу «Золотая рука» и стали изучать его при свете двух свечей.
И тут возник спор.
Один из членов муниципалитета заметил, что паспорт в порядке, поскольку подписан королем и министром иностранных дел.
— Все так, — промолвил Друэ, который сразу после баррикадирования моста явился в гостиницу, — но на нем нет подписи председателя Национального собрания.
Таким образом, великий общественный вопрос, обсуждавшийся на протяжении семи веков: «Есть ли во Франции власть, превосходящая власть короля?», вот-вот должен был разрешиться в кухне гостиницы небольшого городка, затерянного на краю Аргоннского леса.
Друэ направился к карете.
— Сударыня, — произнес он, обращаясь не к г-же де Турзель, а к королеве, — если вы в самом деле госпожа фон Корф, а значит иностранка, то откуда у вас такое влияние, что один отряд драгун сопровождает вас в Сент-Мену, другой — в Клермоне, а отряд гусар ожидает вас в Варение? Прошу вас соблаговолить выйти из кареты и дать объяснения муниципалитету.
Какую-то минуту именитые путешественники пребывали в нерешительности. В этот миг, по словам Вебера, камердинера королевы, Друэ поднял руку на короля, чтобы заставить его выйти из кареты.
В этот же миг загудел набат.
Прокурор коммуны оказался в чрезвычайно затруднительном положении. Господин Сое никоим образом не был лживым и лицемерным человеком, злобным, но трусливым якобинцем, как характеризует его г-н де Лакретель; это был просто-напросто добрый человек, крайне далекий от того, чтобы быть виновником подобной ситуации.
Чтобы судить об этом человеке, надо набраться терпения и прочитать два протокола, составленных у него на глазах и, вероятно, под его влиянием: один 23 июня, а другой — 27-го.
Причина затруднительного положения г-на Соса ясна: позволив отвести короля в ратушу, он скомпрометировал бы себя в глазах королевской власти, оставив короля в карете, он скомпрометировал бы себя в глазах патриотов.
И он принял компромиссное решение. Со смиренным видом, держа шляпу в руке, под гул набата и среди суматохи, поднимавшейся на улицах, он подошел к дверце кареты.
— В данную минуту, — сказал он, — муниципальный совет совещается, дабы выяснить, сможете ли вы продолжить путь; однако прошел слух, что это короля и его августейшую семью мы имеем честь принимать в стенах нашего города. Потому я нижайше прошу вас, кто бы вы ни были, в ожидании итогов обсуждения пройти ко мне в дом как в безопасное место. Как вы можете слышать, набат гудит уже четверть часа, хотя мы этого не хотели; к толпе горожан скоро присоединятся жители окрестных деревень, и, возможно, король, если я действительно имею честь говорить с королем, подвергнется публичным оскорблениям, которые мы не сумеем предотвратить и которые повергнут нас в скорбь.
Никаких средств оказать сопротивление не было. Телохранители, вооруженные короткими охотничьими ножами, оказались во власти трех десятков мужчин, вооруженных ружьями, набат звучал в воздухе и отдавался в сердцах.
Людовик XVI принял приглашение, вышел из кареты и, проделав шагов пятнадцать, вместе с женой, сестрой, г-жой де Турзель и двумя детьми вошел в лавку г-на Соса.
Сое рассыпался в любезностях перед королем и упрямо называл его «ваше величество». Король, напротив, упорно твердил, что он господин Дюран, простой камердинер. У королевы не хватило присутствия духа выдержать унижение, с которым безропотно смирился ее муж.
— Ну что ж! — внезапно воскликнула она. — Если перед вами ваш король и я ваша королева, то и обходитесь с нами с тем уважением, какое нам должно оказывать.
При этих словах король и сам испытывает стыд; он принимает горделивый вид и пытается заговорить величественным тоном:
— Ну что ж! Да, я король, а это королева и мои дети.
Однако в этом злосчастном наряде, в одеянии камердинера, в коричневых коротких штанах, серых чулках и лакейском парике, Людовик XVI, выглядевший заурядно и в королевской мантии, не может вновь обрести свое утраченное достоинство и, говоря: «Я король!», вызывает столь же большое изумление, сколько велика была жалость, которую он вызывал, повторяя: «Я не король!»
Однако внезапное озарение чуть было не спасает его.
— Оказавшись среди кинжалов и штыков в столице, — произносит он, — я приехал в провинцию искать среди моих верных подданных свободу и покой, коими все вы обладаете; мы, моя семья и я, не могли долее оставаться в Париже, не рискуя жизнью.
И, раскрыв объятия, он прижимает к своей груди прокурора коммуны.
Все присутствующие ощутили, что на глаза у них навернулись слезы.
Даже официальный рапорт отражает это общее чувство посредством вычурной фразы, не оставляющей, однако, никакого сомнения в его искренности.
«Эта трогательная сцена, — говорится в рапорте, — заставила обратить на короля взгляды, исполненные горячей любви, которую его подданные познали и ощутили впервые и которую они могли выразить лишь своими слезами».
Вот так, по всей вероятности, развивались события на самом деле, то есть иначе, чем излагает их г-н де Лакретель.
Сопоставим отрывок из его сочинения с тем, что мы только что рассказали, и вынесем суждение о ценности всего произведения, приведя в качестве примера пару фрагментов.