В ночной темноте гусары видят, как фитили приближаются к двум небольшим пушкам, установленным в боевом положении внизу улицы Сен-Жан, и, полагая себя зажатыми меж двух огней, кричат:
— Да здравствует нация!
В действительности пушки были заклепаны, ржавчина проела их лафеты, и уже более десяти лет никто из них не стрелял.
Тем не менее впечатление они произвели; национальные гвардейцы бросаются на г-на де Шуазёля и г-на де Дама́, берут их под арест и разоружают.
Господина де Гогела́, сочтя его раненным тяжелее, чем это было на самом деле, оставляют на свободе; он пользуется этой свободой для того, чтобы вернуться к королю, и, весь окровавленный, входит в комнату, где удерживают королевскую семью.
Он разбил голову о камни мостовой, но не ощущает своей раны.
IX
Картина, представшая ему в этой комнате, изменилась.
Она сделалась удручающей.
Мария Антуанетта, являвшаяся, в сущности говоря, опорой жизненной силы семьи, была сломлена; она услышала крики и выстрелы, она увидела залитого кровью г-на де Гогела́, вернувшегося в комнату, и женская сторона ее натуры взяла верх.
Король, стоя на ногах, о чем-то просил бакалейщика Соса, как будто тот мог, если бы даже и захотел, что-либо изменить в сложившемся положении.
Королева, сидя на скамье между двумя ящиками со свечами, молила жену бакалейщика.
— Ах, сударыня, — говорила она ей, — разве у вас нет детей, мужа, семьи!
Но та, со своим грубым обывательским эгоизмом, отвечала королеве:
— Разумеется, мне хотелось бы быть полезной вам, но если вы думаете о короле, то я думаю о господине Сосе.
Королева отвернулась, проливая слезы ярости.
Никогда прежде она не опускалась столь низко. Начало светать.
Людские толпы заполняли все пространство Новой улицы и площадь Латри.
Высунувшись из окон, горожане кричали:
— Короля в Париж! В Париж! В Париж!
Людовика XVI попросили показаться в окне, чтобы успокоить толпу.
Увы, надо было показаться!
Однако на сей раз предстать перед народом следовало не на балконе, выходящем на Мраморный двор, как это было 6 октября… а в окнах бакалейщика Соса!
Король впал в глубокое оцепенение.
Крики усилились.
Короля видели, а точнее сказать, мельком заметили не более пяти или шести человек.
Остальные непременно желали лицезреть его.
В те времена, когда требовалось почти неделя, чтобы дилижансом добраться из Варенна в Париж, увидеть короля было в диковинку.
Каждый представлял его себе по-своему.
Велико же было изумление людей, когда Людовик XVI предстал перед ними отяжелевшим, с опухшими глазами, являя собой всей этой толпе доказательство того, о чем она не догадывалась: что король может быть бледным, тучным, молчаливым человеком с тусклыми глазами и отвислыми губами, носящим жалкий парик и серый сюртук.
Вначале толпа сочла, что над ней насмехаются, и глухо зароптала.
Затем, убедившись, что перед ней в самом деле король, она горестно вздохнула:
— О Господи! Что за несчастный человек!
Затем ее охватила жалость.
Сердца людей преисполнились состраданием, на глазах у них выступили слезы.
— Да здравствует король! — закричала толпа.
Если бы Людовик XVI сумел воспользоваться этим мгновением, если бы он призвал эту толпу помочь ему и его детям, то, быть может, она сама проводила бы короля через забаррикадированный мост и передала в руки гусаров.
В первом протоколе, датированном 23 июня, такое впечатление очень хорошо ощущается.
Однако из этой жалости, из этого умиления король не извлек никакой пользы.
В эти минуты был явлен пример того сострадания, какое вызывала тогда королевская семья.
В доме г-на Соса жили его старая бабушка, женщина лет восьмидесяти, родившаяся в царствование Людовика XIV и сохранившая веру в королей; она вошла в комнату и, увидев своего короля и свою королеву столь удрученными, увидев двух детей, спавших рядом на кровати, при том что старушка не могла даже предположить, что однажды их семейному ложу выпадет подобная печальная честь, упала перед кроватью на колени, помолилась и, повернувшись к королеве, спросила:
— Ваше величество, не дозволите ли вы мне поцеловать ручки этим невинным младенцам?
Королева кивнула в знак согласия.
Старушка поцеловала руки детей, благословила их и, рыдая, вышла из комнаты.
В ту ночь совсем не спала только королева.
Король, всегда, что бы ни тревожило его ум, испытывавший потребность поспать и поесть, на этот раз плохо поспал и плохо поел и потому казался впавшим в помешательство.
В половине седьмого утра ему доложили о приходе г-на Делона.
Господин Делон прибыл из Дёна с сотней солдат.
Он обнаружил Больничную улицу забаррикадированной, вступил в переговоры с национальными гвардейцами, потребовал разрешения переговорить с королем и добился своего.
Господин Делон рассказал королю, что примчался в Варенн, услышав набат, и что г-н де Буйе, предупрежденный обо всем своим сыном и г-ном де Режкуром, несомненно тоже скоро будет здесь.
Король никак не отзывался на слова г-на Делоне и, казалось, даже не слушал его.
Трижды г-н Делон повторил ему одно и то же и, наконец, спросил почти повелительным тоном:
— Государь, вы не слышите меня?!
— Чего вы от меня хотите, сударь? — спросил король, словно очнувшись от забытья.
— Я спрашиваю, какие приказы мне следует передать господину де Буйе, государь.
— Я больше не даю приказов, сударь, — промолвил король, — я пленник.
— Но все же, государь?
— Пусть он сделает для меня все, что сможет.
Господин Делон удалился, не сумев добиться иного ответа.
Король и в самом деле был пленником.
Набат сделал свое зловещее дело: каждая деревня выслала свой отряд добровольцев; улицы Варенна заполнили четыре или пять тысяч человек.
Около семи часов утра два человека, на взмыленных лошадях прибывшие по Клермонской дороге, с трудом пробились сквозь эту толпу.
Крики народа возвестили королю о новом событии.
Вскоре дверь распахнулась и пропустила офицера национальной гвардии.
Это был Байон, тот самый офицер, который, остановившись передохнуть в Шалоне, отправил нарочного в Сент-Мену.
Уставший, возбужденный, почти обезумевший, без галстука, с ненапудренными волосами он входит в комнату к королю.
— Ах, государь! — кричит он прерывающимся голосом. — Наши жены! Наши дети! В Париже резня! Государь, вы не поедете дальше!.. Интересы государства!..
И, едва не теряя сознание, он падает в кресло.
— Ах, сударь, — восклицает королева, беря его за руку и указывая ему на юную принцессу и дофина, спящих рядом друг с другом на кровати г-на Соса, — а разве я не мать?!
— Что, собственно, происходит, сударь, и что вы имеете мне сообщить? — спрашивает король.
— Государь, указ Национального собрания.
— Ну и где этот указ?
— Он у моего спутника.
— У вашего спутника?
Офицер подает знак открыть дверь.
Один из телохранителей распахивает ее, и в дверном проеме становится виден г-н де Ромёф, который стоит, прислонясь к окну первой комнаты, и плачет.
Опустив глаза, он входит.
Увидев его, королева вздрагивает.
Напомним, что г-н де Ромёф сопровождал Лафайета во время его визита к королю за четверть часа до бегства королевской семьи.
— Как, это вы, сударь?! — восклицает королева. — Никогда бы не поверила!
Господин де Ромёф держал в руке указ Национального собрания.
Король вырвал бумагу у него из рук, пробежал ее глазами и воскликнул:
— Во Франции больше нет короля!
Королева в свой черед взяла указ, прочитала его и вернула королю.
Король перечитал его, а затем положил на кровать, где спали дофин и юная принцесса.
— О нет, нет! — в раздражении и ярости вскричала охваченная ненавистью и гневом королева, сбрасывая бумагу на пол. — Я не хочу, чтобы эта гнусная бумага касалась моих детей и марала их!
— Ваше величество, — обратился к ней Ромёф, — только что вы упрекнули меня в том, что я взялся исполнить эту миссию; но разве не лучше, что свидетелем вашей вспыльчивости оказался я, а не кто-нибудь другой?
И действительно, эта выходка королева вызвала страшный ропот среди присутствующих.
«Я поспешил, — говорит г-н де Шуазёль в своем описании бегства королевской семьи (именно ему мы обязаны всеми этими подробностями), — поднять указ и положил его на стол».
— Тем не менее, сударь, — обращаясь к Ромёфу, произнесла королева, — я препоручаю вам господина де Дама́, господина де Шуазёля и господина де Гогела́, когда мы уедем отсюда.
И в самом деле, королева окончательно поняла, что предстоит уезжать.
Было уже семь часов утра.
Господин де Буйе не появлялся.
Крестьяне из окрестностей Варенна продолжали стекаться к городу, вооруженные ружьями, вилами и косами, и каждый вновь прибывший кричал еще громче, чем те, кто пришел до него:
— В Париж! В Париж!
Карета была полностью запряжена.
Король цеплялся за любое препятствие, считая каждую минуту в ожидании г-на де Буйе.
Однако нужно было решаться.
Король встал первым.
За ним поднялась королева.
Одна из ее горничных, то ли в самом деле, то ли чтобы выиграть время, упала в обморок.
— Пусть меня разрежут на куски, — заявила королева, — но я не уеду без той, что в горе стала мне подругой.
— Ну что ж, хорошо! Оставайтесь, если хотите, — сказал ей какой-то человек из народа, — а я уношу дофина.
Он взял королевское дитя на руки и направился к двери.
Королева вырвала у него дофина и сошла вниз, дрожа от ярости.
Королевская семья совершенно обессилела.
Выйдя на улицу, принцесса Елизавета с ужасом заметила, что половина волос королевы поседела.
Другой половине предстояло поседеть в Консьержери, в течение другой ночи, не менее страшной.
Все сели в карету.