Сами часы были вдребезги разбиты пулей.
Наконец, вот еще одно свидетельство против того, что графу отрезали голову, гораздо более определенное.
Господин Бюиретт, помогавший поднимать труп, говорит:
«Тело графа оказалось изрешечено пулями и штыковыми ранами. Лицо, еще залитое почерневшей от пороха кровью и изуродованное следами варварства его палачей, стало неузнаваемым; часы были разбиты».
Вы скажете мне, что в эпоху Террора такое огромное количество голов носили на пиках, что одной головой больше, одной меньше — значения не имеет.
Я отвечу, принимая во внимание дату 22 июня 1791 года, что, напротив, одной головой меньше тогда значило много.
«Суд, — добавляет г-н Бюиретт, — не пренебрег розыском виновников этого преступления. Предварительное следствие, проводившее в несколько заходов, дало возможность выявить убийц. Первые задержанные преступники выдали остальных. В их числе оказались жители Пассавана, Ана, Сом-Йевра, Бро-Сент-Койера и даже Сен-Мену, но сплошь отребье. Поскольку Национальное собрание издало впоследствии указ об амнистии всем лицам, которые могли быть виновны в каких-либо преступлениях или правонарушениях, имеющих отношение к бегству короля, убийцы г-на де Дампьера оказались застрахованы от всякого судебного преследования и наказания».
Чтобы судить о действиях людей, надо перенестись в ту эпоху, когда они были осуществлены, и, насколько это возможно, в ту среду, где они были совершены.
В ту эпоху царило ужасающее озлобление против короля, а особенно против королевы.
Мишле приводит два факта; мы заимствуем их у него, добавляя при этом третий.
«Клуэ из Арденн, — говорит он, — один из основателей Политехнической школы, суровый стоик, но нелюдим, никогда не имевший другой любви, кроме любви к отечеству, неожиданно явился из Мезьера, имея при себе ружье; он передвигался большими переходами, пешком (он никогда не перемещался иначе), и проделал шестьдесят льё за три дня, питая надежду убить короля. Однако в Париже он изменил свое решение.
Другой, молодой столяр из глубинки Бургундии (который позднее, обосновавшись в Париже, стал отцом двух видных ученых), также покинул родные края, чтобы стать свидетелем суда над предателем и его наказания. По дороге в столицу его приютил в своем доме хозяин столярной мастерской, давший ему понять, что прибудет он туда чересчур поздно, что ему лучше остаться здесь и побрататься с ним, и, чтобы скрепить это братство, женивший его на своей дочери».
Что же касается нас, то мы скопировали с подлинника приветственное послание, отправленное гражданками города Тоннена членам муниципального совета города Варенна.
Вот это послание:
Господа, позвольте гражданкам-патриоткам, имеющим честь состоять членами клуба Общества друзей Конституции города Тоннена, просить вас выразить наше восхищение, нашу благодарность и нашу признательность отважным гражданам, которые, задержав короля, помешали потокам крови затопить страну; каждый раз, когда будут звучать их имена, мы будем слушать их с умилением, ведь этим гражданам обязаны мы жизнью наших детей, мужей, друзей, братьев; благодаря им отсрочена та минута, когда их руки могли быть нужны для защиты свободы, а минута эта была совсем близка! Однако от имени моих согражданок осмеливаюсь сказать, что мы сами вложим оружие в руки своим близким, что мы не без муки, но без малодушия, проводим их в поход на защиту наших прав, на спасение отечества и свободы, ибо лучше умереть, чем жить рабами.
С уважением, гражданки-члены Общества друзей Конституции города Тоннена:
XII
Дорога из Сент-Мену в Шалон была долгая: девять бесконечных льё по белым как мел равнинам, под раскаленным небом, под слепящими отблесками солнца на стволах ружей и лезвиях кос.
Королевская семья, изнуренная, измученная, сломленная усталостью, прибыла в Шалон в десять часов вечера.
Городские власти во главе с мэром ждали пленников у ворот Дофины.
Странное совпадение! Эти ворота были не чем иным, как триумфальной аркой, воздвигнутой в честь дофины Марии Антуанетты по случаю ее прибытия во Францию.
На ней еще сохранилась надпись:
(«Да пребудет она вечно, как наша любовь!»)
В Шалоне настроение людей меняется.
Патриотическая суровость смягчается. Этот старинный город, который еще и сегодня живет лишь торговлей шампанских вин, возникшей совсем недавно, был населен дворянами, рантье и роялистски настроенными буржуа.
Для всех этих людей видеть несчастного короля в подобном положении было общим горем.
Был приготовлен званый ужин.
Король и королева ужинали на глазах у всех, словно в Версале; им представляли гостей; дамы явились с огромными букетами, и королеву усыпали цветами.
Пейте из этого кубка, государь, это ваш последний глоток!
Было решено, что на другой день, хорошо отдохнув, они уедут, выслушав перед этим мессу и позавтракав, а точнее говоря, пообедав, ведь в те времена еще обедали в полдень.
Мессу должен был служить г-н Шарлье, конституционный священник церкви Богоматери.
К несчастью, на другой день все изменилось.
В десять часов король отправился на мессу, но, едва началась служба, послышался сильный шум.
Шум этот подняли национальные гвардейцы из Реймса; из толпы, собравшейся вокруг дворца, доносятся крики; разъяренные люди врываются в часовню, несмотря на противодействие национальной гвардии. Король и королева покидают мессу и поднимаются на балкон, однако их появление лишь усиливает раздражение людей; они требуют, чтобы король уехал немедленно, и выкатывают из каретных сараев экипажи.
Король лично объявляет, что он уезжает.
Только это сообщение успокаивает народ, хотя произнесенная королем фраза была не чем иным, как протестом:
— Поскольку меня принуждают к этому, я уезжаю.
И в самом деле, около одиннадцати часов он уезжает.
Когда сорок лет спустя герцогиня Ангулемская проезжала через Шалон, все это страшное утро предстало в ее памяти с такой силой, что в ответ на приветствия, с которыми к ней обратились у ворот Дофины, она нашлась сказать лишь одно:
— Кучер, трогай!
Между Эперне и Дорманом, ближе к Дорману, в Пор-а-Бенсоне, как отмечает в своем дневнике Людовик XVI, кортеж внезапно остановился.
Король высунул голову из берлины и осведомился о причине этой остановки; не будем забывать, что королевскую карету по-прежнему сопровождали три или четыре тысячи людей.
Друэ и Гийом, казалось исчезнувшие, поехали вперед, чтобы объявить в Париже о скором прибытии короля.
Король, повторяем, осведомился о причине остановки.
Причина состояла в появлении трех депутатов Национального собрания, приехавших руководить возвращением короля и обеспечивать его безопасность.
Все трое были выбраны из левого крыла Национального собрания и представляли собой три оттенка этого крыла:
Латур-Мобур был роялист,
Барнав — конституционалист,
Петион — республиканец.
Королевская карета, как уже было сказано, остановилась; три депутата подошли к ней. Петион вытащил из кармана указ и во всеуслышание зачитал его.
Это был указ Национального собрания, предписывавший им выехать навстречу королю и заботиться не только о его безопасности, но и о соблюдении уважения к королевской власти в его лице.
По окончании чтения Барнав и Петион сели в королевскую карету.
Госпожа де Турзель вышла из нее и вместе с г-ном де Латур-Мобуром села в карету, где находились горничные.
Королева предпочла бы, чтобы рядом с ней остался Латур-Мобур.
Барнав, этот адвокатишка из Дофине, обладавший внешностью бретёра и высоко задиравший голову, был ей крайне неприятен, равно как и Петион с его розовыми щеками, пыжившийся от сознания собственной значимости.
Однако г-н де Латур-Мобур вполголоса сказал ей:
— Ваше величество, я согласился взять на себя эту печальную миссию, приблизившую меня к вам, лишь в надежде быть полезным королю. Так что ваше величество может рассчитывать на меня, преданного вам до глубины души. Но иначе обстоит дело с Барнавом, пользующимся в Национальном собрании огромным влиянием; он тщеславен, как всякий адвокат, и его тщеславию польстит, если он будет находиться в карете короля; так что важно, чтобы так и было и у королевы появилась возможность поближе познакомиться с ним; поэтому я умоляю вас счесть правильным, что я уступаю ему свое место.
Королева утвердительно кивнула.
Она намеревалась снова сделаться женщиной и обольстить Барнава, как прежде обольстила Мирабо.
Конечно, это означало спуститься на целую ступень, но все же это было бы забавой.
Петион сразу же обнаружил меру своей воспитанности.
Он заявил, что ему как представителю Национального собрания полагается место на заднем сиденье.
Король и королева подали знак принцессе Елизавете, и она пересела на переднее сиденье.
Таким образом, пассажиры королевской кареты расселись в следующем порядке: