на заднем сиденье — король, Петион, королева;
на переднем, напротив короля, — принцесса Елизавета; напротив Петиона — юная принцесса Мария Тереза и дофин; напротив королевы, колено в колено, — Барнав.
На первый взгляд Барнав показался королеве холодным, черствым и злым.
Барнав мечтал заполучить наследство Мирабо.
Он уже почти достиг этого в Национальном собрании, но наследство нужно было ему все целиком.
Королева являлась частью этого наследства.
Разве в Сен-Клу королева не назначила свидание Мирабо?
Почему бы тогда и Барнаву не добиться подобной милости со стороны королевы?
Между тем проходит слух, что один их трех дворян, сидящих на козлах берлины, это г-н фон Ферзен.
Господин фон Ферзен, справедливо или нет, слывет в обществе любовником королевы.
Барнав ревнует Марию Антуанетту к г-ну фон Ферзену.
Благодарю своему восхитительному женскому инстинкту королева угадала это.
Она нашла возможность назвать имена трех телохранителей: г-на де Мутье, г-на де Мальдана и г-на де Валори.
Ферзена среди них нет.
Барнав облегченно вздыхает, улыбается и становится чрезвычайно мил.
Красивый, молодой, учтивый, наделенный открытыми манерами, красноречивый и исполненный уважения к великому несчастью, перед лицом которого он оказался, Барнав сам почти очаровал королеву, намеревавшуюся обольстить его.
Правда, учтивость Барнава оттенялась неотесанностью Петиона.
Между принцессой Елизаветой и дочерью короля стоял графин с лимонадом и стакан. Испытывая жажду, Петион решил без всяких церемоний напиться.
Он взял стакан и протянул его принцессе Елизавете; принцесса Елизавета взяла графин и стала наливать лимонад Петиону.
— Хватит, — сказал Петион, — подняв стакан таким жестом, словно находился в кабаке.
Дофин, с присущей детям непоседливостью, бегал взад-вперед в карете, что вывело из себя Петиона, который привлек его к себе и зажал между ног.
Это можно было счесть проявлением предупредительности.
Но, беседуя с королем о политике, Петион оживился; вначале он стал по-отечески поглаживать дофина по его белокурой головке, а в конце концов потянул его за волосы.
Ребенок скорчил болезненную гримаску.
Королева вырвала дофина из рук Петиона.
Барнав, улыбнувшись, открыл ему объятия.
— Ладно, — сказал ребенок и уселся к Барнаву на колени.
Детский инстинкт дофина подсказал ему, что в лице Барнава он имеет защитника.
Играя со всем, что попадалось ему под руку, малыш обратил внимание на пуговицы депутатского сюртука и попытался прочесть выбитый на них девиз.
Девиз гласил:
Королева вздрогнула и устремила на Барнава полные слез глаза.
У Барнава защемило сердце.
Он пребывал в этом душевном состоянии, грезя о своем личном и эгоистическом романе в разгар страшной беды, случившейся с королевской властью, как вдруг в нескольких шагах от кареты раздался сильный шум.
Эти крики, эта суматоха, этот ропот вырвали Барнава из волшебного круга, в котором он затворился.
Подобно г-ну де Дампьеру, какой-то священнослужитель приблизился к королевской карете и, воздев руки к небу, с полными слез глазами, хотел благословить своего короля, идущего на муки.
В то же мгновение несколько десятков охранников кареты бросились на священника и отволокли его в сторону, чтобы прикончить за ближайшим кустом.
Когда народ вкусил крови, он становится тигром, и горе тому, кто попадает в его когти!
Все это увидел Барнав.
Он бросил ребенка на руки его тетки и распахнул дверцу так стремительно и резко, что едва не вывалился из кареты.
Молодой человек в самом деле вывалился бы из нее, если бы принцесса Елизавета не удержала его за полу сюртука.
— О французы, нация храбрецов! — вскричал он. — Неужели вы превратитесь в нацию убийц?!
Услышав этот крик, палачи отпустили священника, и он удалился, охраняемый вытянутой рукой Барнава, а еще более — его властным взглядом.
В это мгновение Барнав был красив той возвышенной красотой, какой обладает всякий человек в тот момент, когда он спасает ближнего.
Вот почему, увидевшись снова с г-жой Кампан, королева сказала ей:
— Если когда-нибудь власть вернется в наши руки, прощение Барнаву заранее начертано в наших сердцах.
Прежде, вплоть до момента встречи с комиссарами, всякий раз, когда король и королевская семья делали остановку, чтобы пообедать или поужинать, они, в соответствии с этикетом, ели одни.
Но, когда комиссары присоединились к ним, король и королева, посовещавшись между собой, во время первой же трапезы пригласили их к столу.
Петион принял приглашение.
Латур-Мобур и Барнав отказались.
Барнав даже настаивал на том, что он будет стоять и прислуживать королю.
Однако королева подала ему знак, и он согласился сесть за столу.
Кортеж остановился в Дормане.
На протяжении двух дней королевская карета двигалась шагом при удушающей жаре, под палящим июньским солнцем, в лучах которого искрились клубы пыли на выжженной дороге и сверкали сабли и штыки.
Барнав понимал, какая мука для королевы ехать шагом среди этих клубов пыли, этих угрожающих выкриков и этого всеобщего любопытства.
И потому вместе с двумя своими коллегами он решил, что впредь у королевской кареты не будет никакого другого эскорта, кроме кавалерийского.
Таким образом, уже на третий день королевская семья прибыла в Мо.
Но Барнав страдал еще и из-за того, что Петион со своей так называемой республиканской грубостью заставлял страдать своих августейших спутников.
Как много Барнав отдал бы за то, чтобы оказаться наедине с королевой!
Злосчастная звезда Барнава приберегла для него такую милость; Мария Антуанетта, подобно другой королеве Франции, Марии Стюарт, неизбежно несла гибель всем, кто к ней приближался.
Приехав в Мо и расположившись под крышей епископской резиденции, этого мрачного дворца Боссюэ, с его кирпичной лестницей и садом, ограниченным старыми крепостными стенами, королева решила увидеть кабинет человека, который за сто с лишним лет до того воскликнул голосом, отозвавшимся во всем христианском мире:
— Ее королевское высочество умирает! Ее королевское высочество умерла!
Королева взяла Барнава под руку и поднялась с ним в покои, в то время как король спустился с Петионом в сад.
Каждый из них рассчитывал на разговор с глазу на глаз.
Барнав не осмеливался заговорить первым.
Королева навела его на тему.
— Ах, ваше величество, — воскликнул молодой депутат, сердце которого переполняли чувства, — как плохо защищали ваше дело! Какое незнание духа времени и духа Франции проявили при этом роялисты!
Королева посмотрела на него и ободрила его взглядом.
— Сколько раз, великий Боже, — продолжал Барнав, — я был готов посвятить себя вам и пожертвовать собою ради вас!
— Но в таком случае, сударь, — спросила королева, — что вы посоветовали бы мне?
— Только одно, ваше величество: сделать так, чтобы народ полюбил вас.
— Увы, — промолвила королева, чувствовавшая, сколь сильно ее ненавидят, — как мне снискать эту любовь, ведь все кругом стараются отнять ее у меня?
— Ах, ваше величество, — ответил Барнав, — уж если я, никому не известный адвокат из небольшого провинциального города, сумел выйти из безвестности и стать популярным, насколько же это легче было бы вам, если бы вы предприняли хоть малейшую попытку сохранить вашу популярность или завоевать ее вновь!
Между тем Петиону пришла в голову великодушная мысль, которую ему подсказало его доброе сердце: устроить побег трем телохранителям, переодев их в мундиры национальных гвардейцев.
Он нес ответственность за короля, королеву, принцессу Елизавету и королевских детей; но какую лепешку бросить этому Церберу, которого зовут народом?
Петион опасался, что народ убьет телохранителей.
Король не согласился на это предложение.
Почему? Быть может, потому, что ему взбрела на ум вздорная мысль, будто Петион задумал убить их и ищет способ сделать это?
Или потому, что ничем не желал быть обязанным Петиону?
Последнее более вероятно.
Петион был ему крайне неприятен.
Но куда подевалась эта неприязнь в тот день, когда, вместо того чтобы назначить мэром Парижа г-на де Лафайета, он предпочел назначить на эту должность Петиона?!
Настал следующий день, 25 июня.
Королевская семья возвращалась в Париж после пяти дней отсутствия.
Всего пять дней! Но какая бездна разверзлась за эти пять дней!
Когда кортеж подъезжал к Парижу, Барнав потребовал предоставить ему место на заднем сиденье.
Это место теперь не было почетным: оно стало опасным.
Если бы какой-нибудь фанатик выстрелил в короля (что было маловероятно) или в королеву (что было возможно), Барнав находился бы там для того, чтобы броситься навстречу пуле.
Лафайет поручил г-ну Матьё Дюма обеспечить въезд королевской семьи в столицу.
В его распоряжение были предоставлены четыре тысячи национальных гвардейцев Парижа.
Искусный стратег использовал все возможные средства, чтобы уменьшить опасность.
Он доверил охрану кареты гренадерам, чьи высокие меховые шапки скрывали ее окна.
Цепь конных гренадер окружала карету вторым кольцом.
Господин де Валори сам рассказывает о том, какие меры предосторожности были приняты для того, чтобы защитить его и двух его товарищей:
«Двух гренадеров с примкнутыми штыками поместили по обеим сторонам передка кареты, чуть ниже козел, на прилаженной позади них доске».
Стояла удушливая жара; по мере приближения кареты к Парижу все сильнее казалось, будто она погружается в адское пекло.
Королева несколько раз вскрикивала:
— Я задыхаюсь!
В Ле-Буржё король попросил вина и выпил стакан.
Но вот кортеж погрузился в оживленную и шумную толпу.
Кое-где над толпой виднелись большие афиши.