Но вот настала минута, когда обе дивизии оказались полностью окружены и были пущены в ход все средства, чтобы разбить эти неколебимые смертоносные каре.
Мамлюков, атаковавших с десяти шагов, встречал двойной огонь — из ружей и пушек; и тогда, развернув своих лошадей, испуганных видом штыков, они заставляли их приближаться к каре пятясь, поднимали их на дыбы, падая вместе с ними, а затем, очутившись на земле, ползли на коленях или по-пластунски, как змеи, к нашим солдатам, стремясь перерезать им подколенные жилы.
Эта чудовищная схватка продолжалась три четверти часа.
При виде такой манеры вести бой наши солдаты решили, что они имеют дело не с людьми, а с призраками, привидениями, демонами.
Наконец, все закончилось: не было больше ни ожесточенных мамлюков, ни криков людей, ни ржания лошадей, ни огня и дыма; между двумя дивизиями осталось лишь залитое кровью поле битвы, ощетинившееся оружием и знаменами, усеянное мертвыми и умирающими, стонущее и шевелящееся, как не до конца стихшая зыбь на море.
В это время все каре двинулись вперед, чеканя шаг, словно на параде, и сжимая Эмбабе железным кольцом.
Внезапно, в свой черед, исторгла пламя артиллерия бея; тридцать семь пушек накрыли равнину перекрестным огнем.
На Ниле встряхнуло флотилию, испытавшую отдачу своих бомбард, и Мурад во главе трех тысяч всадников ринулся на противника, чтобы понять, можно ли, наконец, вцепиться зубами в эти адские каре.
Однако колонна, которая пошла в атаку первой и у которой было время перестроиться, узнала его и, со своей стороны, двинулась навстречу своим главным и смертельным врагам.
Должно быть, орлу, парившему над полем битвы, было удивительно наблюдать, как шесть тысяч лучших на свете всадников, сидя верхом на конях, копыта которых не оставляют следов на песке, кружили, словно свора гончих псов, вокруг этих неподвижных и брызжущих огнем каре, сжимая их в тиски, обвивая их кольцами, пытаясь их задушить, раз уж не удавалось разорвать их строй, а затем рассыпались по равнине, снова соединялись, вновь рассыпались, заходя с другой стороны, словно волны, бьющие о берег моря, затем выстраивались в одну линию и, напоминая гигантскую змею, головой которой был мелькавший иногда отряд под началом неутомимого Мурада, нависали над каре.
Внезапно в батареях бея, находившихся в укреплениях, сменились боевые расчеты: мамлюки услышали, что доносящийся до них пушечный грохот звучит теперь сильнее, и, увидели, что их настигают собственные ядра; их флотилию охватил огонь, и она взлетела на воздух.
Пока Мурад и его всадники стачивали свои львиные клыки и когти о наши каре, три атакующие колонны завладели укреплениями, и Мармон, командовавший боевыми действиями на равнине, громил теперь с высот Эмбабе озлобленных против нас мамлюков.
В эту минуту Бонапарт приказал осуществить последний маневр, и все было кончено: каре разомкнулись, развернулись, соединились и слились воедино, словно звенья одной цепи.
Мурад и его мамлюки оказались зажаты между своими собственными укреплениями и боевыми порядками французской армии.
Мурад понял, что битва проиграна.
Он собрал всех уцелевших мамлюков и сквозь двойной огонь, пустив галопом своих быстроногих коней, смело ринулся в просвет, остававшийся между дивизией Дезе и Нилом, промчался по нему, словно смерч, под огнем наших солдат, ворвался в Гизу, в одно мгновение пересек ее и устремился в сторону Верхнего Египта, уводя с собой две или три сотни всадников — все, что осталось у него от былого могущества.
Мурад оставил на поле битвы три тысячи воинов, сорок артиллерийских орудий, сорок навьюченных верблюдов, свои шатры, своих лошадей и своих невольников.
Вся эта равнина, заваленная золотом, кашемиром и шелком, была отдана на разграбление солдатам-победителям, которым досталась несметная добыча, ибо все эти мамлюки были облачены в лучшие свои доспехи и носили при себе все, чем они владели по части драгоценностей, золота и серебра.
Бонапарт заночевал в этот вечер в Гизе, а на другой день вступил в Каир через ворота Победы.
Оказавшись в Каире, Бонапарт тотчас задумывается не только о колонизации страны, которой он только что завладел, но и о том, чтобы захватить Индию, перейдя через Евфрат.
Он составляет для Директории записку, в которой требует прислать ему подкрепление, оружие, военное снаряжение, хирургов, фармацевтов, врачей, литейщиков, винокуров, комедиантов, садовников, нескольких продавцов кукол для народа и сотню француженок.
Он посылает к Типпо-Саибу курьера, чтобы предложить ему союз против англичан.
Затем, успокоенный надеждой на ту и другую помощь, он пускается в погоню за Ибрагимом, самым влиятельным из беев после Мурада, опрокидывает его возле Салихие, и, в то самое время, когда все поздравляют его с этой победой, гонец доставляет ему известие о полном уничтожении его флота.
Нельсон разгромил Брюе; французский флот погиб, как при кораблекрушении; нет больше сообщения с Францией, нет надежды на завоевание Индии.
Придется либо остаться в Египте, либо покинуть его столь же великим, как античные завоеватели.
Бонапарт возвращается в Каир, празднует годовщину рождения Магомета и годовщину основания Республики.
В разгар этих празднеств восстает Каир, но, в то время как Бонапарт пушками громит город с высот Мокаттама, Бог приходит на помощь французам и приносит грозу; на четвертый день все утихает.
Бонапарт уезжает в Суэц, он хочет видеть Красное море и в возрасте Александра Великого ступить на землю Азии.
Он едва не погибает там, как фараон, но его спасает гид.
Теперь его взор обращается к Сирии.
Время возможной высадки противника в Египте прошло и повторится лишь в июле следующего года, но остается опасность нападения со стороны Газы и Эль-Ариша, который только что захватил Джаззар-паша, прозванный Мясником.
Необходимо уничтожить этот форпост Оттоманской порты, разрушить укрепления Яффы, Газы и Акры, опустошить страну и уничтожить все ее запасы с тем, чтобы сделать невозможным переход войска через пустыню.
Это известная сторона плана; но не таит ли он в себе один из тех грандиозных походов, мысль о которых Бонапарт всегда держит при себе?
Вскоре мы это поймем.
Во главе десяти тысяч человек он выступает в поход, разделяет пехоту на четыре корпуса и ставит их под командование Бона, Клебера, Ланна и Ренье, кавалерию поручает Мюрату, артиллерию — Доммартену, а инженерные войска — Каффарелли-Дюфальга.
Эль-Ариш атакован и захвачен 1 вантоза; 7-го числа занята без сопротивления Газа; 17-го числа взята приступом Яффа, и ее пятитысячный гарнизон полностью перебит на глазах у жителей.
Победоносное шествие продолжается; армия Бонапарта подходит к Сен-Жан-д’Акру, и уже 30-го числа того же месяца в стене крепости пробита брешь; но вот тут и начинаются неудачи.
Обороной крепости командует француз, бывший соученик Наполеона.
Проэкзаменованные вместе в Военной школе, они в один и тот же день были направлены в разные воинские части.
Приверженец роялистской партии, Фелиппо устроил побег Сиднея Смита из Тампля, последовал за ним в Англию и раньше него прибыл в Сирию.
Это скорее на его инженерный гений, чем на укрепления Акры, предстоит натолкнуться Бонапарту.
С первого взгляда ему становится понятно, что обороной крепости руководит человек выдающийся.
Правильная осада невозможна, город надо брать штурмом.
Три приступа, один за другим, оказываются безуспешными.
Во время одного из них к ногам Бонапарта падает бомба.
Два гренадера тотчас бросаются к нему, загораживают его своими телами, руками прикрывают ему голову, облепляют его со всех сторон.
Бомба взрывается, но каким-то чудом ее осколки щадят эту самоотверженность: никто из них не ранен.
Одного из этих гренадеров зовут Доменилем; в 1809 году он станет генералом, в 1812-м потеряет ногу в Москве, а в 1814-м займет должность коменданта Венсена.
Тем временем к Джаззару со всех сторон прибывают подкрепления.
Сирийские паши объединили свои силы и идут к Акре; Сидней Смит спешит на помощь ему с английским флотом; наконец, чума, союзник более страшный, чем все прочие, приходит на выручку сирийскому палачу.
Но прежде всего надо избавиться от армии, идущей из Дамаска.
Вместо того чтобы ожидать эту армию или отступить при ее приближении, Бонапарт идет навстречу ей, сходится с ней и рассеивает ее по равнине у горы Фавор, затем возвращается и предпринимает еще пять попыток взять крепость штурмом, таких же тщетных, как и первые.
Сен-Жан-д’Акр — про́клятый для него город, он так и не преодолеет эту преграду.
Все удивляются, что он упорствует в своем стремлении взять эту второразрядную крепость, что он каждый день рискует там своей жизнью, теряет там своих лучших офицеров и храбрейших солдат.
Все порицают его за это упорство, которое кажется бесцельным.
Но цель у него есть, он сам объясняет ее после одного из безуспешных приступов, в ходе которого был ранен Дюрок; он испытывает потребность в том, чтобы люди с такими же великими сердцами, как его, знали, что он не играет в безрассудную игру.
— Да, — говорит он, — я понимаю, что это жалкая крепость стоила мне многих человеческих жизней и отняла у меня много времени, но дела зашли слишком далеко, чтобы не предпринять еще одну попытку штурма. В случае успеха, во что я верю, я найду в городе сокровища паши и оружие для трехсот тысяч человек; я подниму и вооружу всю Сирию, возмущенную жестокостью Джаззара, о падении которого все население молит Бога при каждом штурме. Я пойду на Дамаск и Алеппо. Продвигаясь по стране, я пополню свою армию всеми недовольными; я объявлю народу об уничтожении рабства и тиранического правления пашей. Я вступлю в Константинополь во главе вооруженных людских масс, ниспровергну Турецкую империю и создам на Востоке новую и великую империю, которая закрепит мое место в истории, и, возможно, вернусь в Париж через Андрианополь и Вену, уничтожив перед этим Австрийский дом.