Наполеон. Годы изгнания — Луи-Жозеф Маршан — страница 10 читать онлайн бесплатно

Избавление

Глава двадцать третья

Планы отъезда графини Бертран — Страдания императора усиливаются — Жалобы в отношении д-ра Антоммарки — Упадок энергии императора — Отъезд отца Буонавита и Жантилини — Болезнь усиливается — Завещание и дополнительные распоряжения к завещанию

В день Нового, 1820 года генерал Монтолон, гофмаршал, его дети, священники и доктор пришли поздравить императора. Он всех пригласил остаться позавтракать вместе с ним. Первые шесть месяцев этого года прошли сравнительно хорошо. В последующие месяцы все было по-другому, все, о чем можно было писать, касалось явного ухудшения здоровья императора, продолжительной болезни и, наконец, его кончины.

Во время последних месяцев этого года обсуждался вопрос об отъезде графа и графини Бертран в Европу. Здоровье графини ухудшалось от этого отвратительного климата, но она говорила, что прежде всего ее возвращение в Европу диктуется необходимостью дать образование сыновьям и дочерям. Гофмаршал решил переговорить с императором на эту тему и попросить, не для себя, но для своей супруги, разрешения забрать ее детей во Францию или в Англию с тем, чтобы они там могли получить образование. Император, хотя и высказывал возражения по поводу этой просьбы, все же дал свое согласие, когда понял, что графиня Бертран приняла твердое решение. Он только выразил желание, чтобы он сам назначил дату отъезда, а также чтобы гофмаршал сопровождал супругу и детей. В связи с этим гофмаршал по совету императора запросил отпуск на девять месяцев, чтобы сопровождать свою семью в Европу. Гофмаршал планировал устроить семью в Лондоне, привести в порядок свои личные дела и затем вернуться обратно в Лонгвуд, чтобы полностью посвятить себя императору. Для тех, кто знал хорошо гофмаршала, не существовало никаких сомнений в том, что это решение продиктовано его долгом отца и его искренней привязанностью и преданностью императору.

К этому времени граф де Лас-Каз, его сын, генерал Гурго и графиня де Монтолон с детьми вернулись в Европу. Если бы гофмаршал покинул Лонгвуд вместе с супругой, четырьмя детьми и слугами, то император оказался бы в вакууме. Он бы остался наедине с графом де Монтолоном, чье самопожертвование было таким же образцовым, как и его преданность императору, но который не был застрахован от болезни, приковывавшей его к постели. В этом случае император был бы предоставлен самому себе. Его Величество уклонялся от того, чтобы в беседах поднимать тему отъезда семьи гофмаршала, которая, вне всяких сомнений, огорчала его, но которую все вокруг обсуждали. В последующие месяцы эта проблема привела к некоторой холодности в отношениях, возможно, в меньшей степени с гофмаршалом, чем с графиней. Склонная иногда к капризу, графиня Бертран была изящной и очень привлекательной; ее быстрый и острый ум способствовал тому, что беседа с ней была приятной и занимательной даже в минуты ее плохого настроения, когда ее рот, и это бывало действительно так, произносил слова, которые в ложном свете представляли ее сердце. Несколько часов, проведенных с нею, давали императору возможность скоротать время, которое он не мог более из-за здоровья посвящать работе. Она не верила тому, что император болен до такой степени, что дни его сочтены, а д-р Антоммарки, который разделял эту точку зрения, поддерживал ее в убеждении, что гофмаршал может отвезти ее в Европу и затем вернуться на остров.

Со своей стороны, император готовил себя к грядущей изоляции, стараясь реже видеть графиню. Он видел, что ошибался в том, что, как он думал, добился чувства глубокой привязанности к своей особе со стороны графини; он не жаловался на это, но его сердцу была причинена боль.

Однажды, когда император находился в ванне, он заговорил со мной о предстоящем отъезде графини Бертран. «Именно я, — заявил император, — посоветовал Бертрану сопровождать жену в Европу, чтобы позаботиться и о своих личных делах и организовать расходование средств своей супруги, которая с присущей ей беззаботностью вскоре пустит на ветер все состояние их детей». Я напомнил ему о той пустоте, которая образуется вокруг него в результате отъезда семьи гофмаршала. «А разве я к этому уже не привык? — ответил мне император. — Супруга гофмаршала не балует меня». — «Это верно, сир, но гофмаршал всегда находится в распоряжении Вашего Величества, и этому дому, который так часто посещает гофмаршал и его семья, предстоит превратиться в пустыню. Ваше Величество более не сможет без чувства грусти смотреть в сторону военного лагеря».

«Но что я могу сделать? Я не заставляю ее уезжать; сам Бертран не понимает, что, когда он вернется, он не найдет меня здесь. У меня есть только одно средство держать его вблизи меня: а именно — делать для госпожи Бертран то, что я делаю для госпожи де Монтолон».

«Сир, — заявил я, — я глубоко разделяю чувство гофмаршала. Я думаю, что он может поехать в Европу и, вернувшись в Лонгвуд, быть снова с Вашим Величеством, но я предвижу то одиночество, которое предстоит испытать Вашему Высочеству в его отсутствие. Ваша привычка вызывать к себе одного или другого из этих господ будет основательно нарушена. Из-за отъезда графа Бертрана вы будете лишены возможности занимать свое время, которое было бы более продуктивным, если бы гофмаршал остался в Лонгвуде и смог уделять все свое время Вашему Величеству, как это делает сейчас граф де Монтолон после отъезда его семьи».

Я только успел высказать эту мысль, как вошел Сен-Дени, объявивший о прибытии гофмаршала, которого я оставил наедине с императором. На столе в спальной комнате императора я увидел написанный карандашом список имен: герцог Виченцский (Коленкур), Ровиго (Савари), Сегр, Монтескью, Дарю, Друо, Тюрен, Арно, Денон. Благодаря этому списку я узнал, кого именно император хотел с удовольствием видеть около себя вместо гофмаршала, если бы последний покинул остров Святой Елены. Судьба решила иначе, и слова, сказанные императором ранее, оказались пророческими: «Имя Бертрана связано с моим, и пока я жив, он будет жить».

Д-р Антоммарки был тем человеком, который с наибольшим трудом приспосабливался к монотонной жизни в Лонгвуде. Он серьезно заболел, но быстро выздоровел. Чтобы как-то его занять, император заставлял его совершать поездки верхом по острову, заходить в английский военный лагерь, посещать там больных и изучать наиболее распространенные там болезни. Эти задания предоставили доктору определенную степень независимости. Император не обращал внимания на его прогулки в город или в другие места, пока сам чувствовал себя хорошо, но они стали предметом строгой критики доктора со стороны императора, когда состояние здоровья Его Величества потребовало постоянной заботы и внимания врача.

Я уже говорил, что император более не работал, его силы убывали, и даже ветер вызывал у него боль. Доктор считал, что необходимо к обеим рукам императора приложить нарывные средства. Император отказался: «Не думаешь ли ты, — заявил император, — что г-н Лоу и без того подвергает меня основательным пыткам, чтобы еще и ты захотел принять в них участие». Доверие Его Величества к доктору пока еще не установилось, и поэтому граф де Монтолон и гофмаршал убедили императора в том, что предложение д-ра Антоммарки может дать отличный результат. Итак, однажды утром император протянул доктору обе руки, но нерасположение императора к предложенной процедуре было очевидным. Доктор приложил нарывные средства на каждую руку. Однако эти нарывные средства не имели положенной формы, то есть, вместо того чтобы быть круглыми или овальными, они были просто квадратными. Император выразил свое удивление, когда эти средства были уже приложены к его рукам, и пожаловался на то, что волосы не сбрили там, куда их приложили. Император весь день оставался в постели, и все это время его беспокоили эти средства, что повергло его в дурное настроение. Он предложил графу де Монтолону совершить прогулку вокруг военного лагеря, а меня попросил почитать ему. Он испытывал трудности в использовании рук во время обеда, и это еще больше испортило ему настроение. Он несколько раз вызывал доктора, но каждый раз ему докладывали, что тот еще не вернулся из города. Пришел гофмаршал; император пожаловался ему, что его плохо лечат и что его руки настолько скованны, что он не в состоянии даже двигать ими.

Когда доктор вернулся в Лонгвуд, его тут же привели к императору. Он спросил императора, как тот себя чувствует. «Не знаю, — резко ответил император, — оставь меня в покое. Ты приложил к моим рукам бесформенные нарывные средства, даже не побрив те места, куда ты их прикладывал; такую процедуру не назначили бы даже самому бедному пациенту в больнице; мне кажется, ты мог бы оставить одну мою руку свободной, не трогая обе руки! Это не дело, когда до такой степени связывают несчастного человека». Доктор хотел что-то ответить. «Убирайся прочь, — не дав доктору сказать слово, приказал император, — ты — невежда, а я еще больше, поскольку разрешил тебе сделать это». Когда нарывные средства были сняты с рук, оказалось, что они дали некоторый положительный результат и вернули императору аппетит; после нескольких недель перевязок ранки от нарывных средств высохли.

За последние пятнадцать месяцев разбивка садов и приведение их в порядок давали императору возможность ежедневно заниматься практическими делами и физическими упражнениями, необходимыми для его тела и ног; но теперь, с наступлением плохой погоды, состояние его здоровья ухудшилось. Отец Буонавита сильно расстроил доктора известием о том, что император предложил ему вернуться в Европу. Жантилини, основной лодочник на острове Эльба, попросивший разрешения последовать в Париж вместе с обслуживающим персоналом в качестве слуги, и на острове Святой Елены занимал эту же должность. Но он страдал от заболевания в груди до такой степени, что император решил, что он должен вернуться на Эльбу. И отец Буонавита, и Жантилини отложили свой отъезд, который состоялся только на следующий год.

Дни императора проходили в его комнате, которую он в течение дня в основном держал закрытой. Если он выходил из своих апартаментов, то для того, чтобы прокатиться в карете или немного погулять в саду, посидеть там и провести час в обществе графа де Монтолона или гофмаршала.

Сама графиня Бертран была больна и редко навещала императора, к тому же у ее младшего сына Артура тоже было заболевание печени. Летаргическое состояние императора возрастало с каждым днем: если он выходил на прогулку, то воздух казался ему плохим и сырым. Он возвращался и обычно шел в бильярдную комнату, давая указание, чтобы все окна и двери плотно закрыли. Граф Бертран и граф де Монтолон сменяли друг друга, а во время их отсутствия с императором оставался я. У него пропал аппетит, любая еда казалась ему невкусной. Он ел только жареное мясо, и ему обычно подавали самую мягкую часть; он высасывал из мяса сок, будучи не в состоянии проглатывать само мясо. Бульон ему казался вкусным только тогда, когда он напоминал ему сок, что было вредно для его пищеварения; он принимал врача, не рассказывая ему о своем самочувствии.

Последний не скрывал серьезности состояния здоровья императора; он говорил об этом графу де Монтолону и гофмаршалу, уверяя их в том, что если император будет продолжать подобный образ жизни, то он не проживет более трех месяцев: необходимо было как можно скорее применить прижигающее средство. Эти господа настаивали на применении этой процедуры с такой настойчивостью, что они убедили Его Высочество испытать это средство на его левой руке. Сначала это прижигание, казалось, дало тот эффект, который ожидался доктором; после нескольких дней у него появился аппетит, а частые спазматические вздохи стали менее регулярными.

Однажды он почувствовал, что ему плохо наложили повязку, и днем вызвал доктора, но пришедший к нему Сен-Дени сообщил, что доктор отправился в город. «Он мог бы, по крайней мере, — заявил император, — сообщать нам, когда он отправляется туда, чтобы меня не оставляли одного в моем нынешнем состоянии здоровья». Его Величество подождал доктора еще час, затем, раздраженный болью, которую ощущал, сказал мне, что хочет сам сменить повязку. Я расстегнул ему фланелевую рубашку и, сняв с него халат и закатав рукав рубашки, добрался до нужного места. Ежедневно наблюдая за процедурой перевязки, я был уверен, что смогу сделать это сам. Приготовив все, что было необходимо для этой процедуры, с помощью графа де Монтолона, который держал руку императора, я удалил бандаж и снял кусочек наклеенного на рану пластыря, который полностью промок. Я промыл рану, подставив под руку маленький серебряный таз, приложил к ране свежий пластырь, затем наложил на него маленький кусок материи, сложенный вчетверо, поверх него бандаж и все это скрепил полоской пластыря. Император почувствовал облегчение. Я заметил, что рана, вместо того чтобы быть красного цвета, приняла фиолетовый оттенок. Императору понравилось, как я справился с процедурой, которую смог провести впервые в жизни и без помощи доктора. «В будущем, — заявил он мне, — ты будешь делать мне перевязку, я более не хочу, чтобы он дотрагивался до меня». И я продолжал делать ему перевязку до последних дней его жизни, пока рана от этого прижигания полностью не подсохла.

К этому времени губернатор сообщил нам, что корабль из Индии, которому предстояло забрать гофмаршала и его семью, находится в гавани острова Святой Елены; но гофмаршал решил не плыть этим кораблем, не желая оставлять императора в его нынешнем состоянии здоровья. Простояв несколько дней в гавани, корабль отплыл в Европу.

Так мы вступили в 1821 год, начало которого император увидел, но, увы, не был свидетелем его конца. Как и в предыдущие годы, он от всех принял новогодние поздравления. Тем утром, когда я вошел в его комнату, он лежал в постели. «Итак, — обратился он ко мне, когда я открыл ставни, — какой подарок ты собираешься преподнести мне?»

«Сир, — ответил я ему, — надежду очень скоро видеть Ваше Величество здоровым и покидающим климат, который плохо действует на вас».

«Это произойдет скоро, сын мой: мой конец близок, я не смогу долго протянуть». Я поспешил сказать ему, что это совсем не то, что я имел в виду, высказывая свое пожелание. «Будет так, — ответил он, с трудом вставая с постели, — как пожелают небеса».

У д-ра Антоммарки отсутствовала та усердная заботливость, к которой император всегда был приучен со стороны тех, кто окружал его. В некоторых случаях он становился предметом острой и вполне заслуженной критики, вызванной гневом императора, который не находил его поблизости, когда он был нужен. Император сказал, что, поскольку он не может полностью доверять ему, то разрешает доктору выяснить у британских властей на острове Святой Елены, нельзя ли ему отплыть в Европу с тем же кораблем, на котором поплывет отец Буонавита, чтобы во время плавания оказывать помощь этому доброму пожилому человеку. Шанделье, повар, которого мучил ревматизм, ждал приезда другого повара, чтобы также уехать обратно в Европу. Эти отъезды, о которых все говорили, создавали грустную атмосферу среди остальных членов колонии. В то же время в соответствии с указанием императора в Европу были написаны письма, в которых сообщалось, что он бы с удовольствием поручил заботы о своем здоровье г-дам Корвисару, Ларрею, Деженетту или Перси[322]. Как только гнев императора в отношении доктора поостыл, гофмаршал и генерал Монтолон выступили перед императором с ходатайством о докторе. Император простил доктора, и тот вновь приступил к своим обязанностям.

Теперь император, вставая с постели, редко одевался полностью. Он просил графа де Монтолона заставлять его выходить наружу, но, несмотря на часто повторяемые просьбы, генералу не удавалось преодолевать нежелание императора подставлять себя юго-восточному ветру, который, как утверждал император, вредно действовал на него и расшатывал его нервную систему. Его прогулки и поездки в карете стали все более и более редкими. После них он всегда в изнеможении бросался на свою кушетку. У него всегда мерзли ноги, и он мог согреть их только с помощью сильно нагретых полотенец, которые предпочитал бутылкам, наполненным горячей водой, или еще чему-нибудь.

В течение предыдущих шести месяцев состояние его здоровья постоянно ухудшалось, а 17 марта император слег в постель и уже почти никогда не покидал ее. В тот же день отец Буонавита из Лонгвуда уезжал в Джеймстаун, чтобы затем на корабле отплыть в Европу. В утро своего отъезда он пришел попрощаться с императором, которого не видел в течение нескольких недель. Император слушал мессу в своей постели при открытой двери, соединявшей его спальную комнату с часовней. Когда этот добрый человек с трудом подошел к постели императора, он преклонил колени и поцеловал руку императора. Император пригласил его встать и присесть в кресло. Я подошел к священнику и протянул ему руку, чтобы он смог опереться на нее. Император сказал ему то, что он должен был передать его матери и его семье, когда прибудет в Рим. Отец Буонавита был глубоко тронут спокойствием императора и его смирением; он был настолько потрясен разрушительным воздействием болезни на черты его лица, что не смог сдержать слез, когда покидал комнату. «Мой дорогой друг, — обратился священник ко мне, — император неузнаваемо изменился; я намерен сообщить его семье, что если его не увезут как можно скорее, то он погибнет». После того как я помог ему спуститься по нескольким ступенькам, я обнял его, пожелал благополучного плавания и затем вернулся обратно к императору.

Две недели спустя Жантилини, который не захотел воспользоваться кораблем, отплывшим с отцом Буонавита, один отправился в Европу. Император дал Жантилини рекомендательное письмо, адресованное семье императора, с просьбой о выплате ему пенсии в размере 1200 франков; у него также был чек на сумму 16 000 франков, результат его сбережений и жалованья. Так как он не хотел брать с собой такие деньги, то он передал чек мне, чтобы положить эту сумму на счет императора, который затем попросил кардинала, чтобы тот выплатил эту сумму Жантилини, когда тот прибудет в Рим. Мы очень беспокоились о том, что эти два отъезда скажутся на состоянии здоровья императора.

До всех этих событий император узнал о кончине своей сестры — великой герцогини Тосканской Элизы. Эта весть очень опечалила его, и он сказал бывшему с ним графу де Монтолону: «Ну что ж, сын мой, теперь моя очередь». И так как генерал пытался отвлечь императора от подобных гнетущих мыслей, то Его Величество добавил: «Вы напрасно стараетесь вселить в меня надежду. Я чувствую, что я более не гордый Наполеон; вскоре монархи не будут опасаться моего побега с этой скалы».

Я уже рассказывал, что император настоятельно просил графа де Монтолона заставлять его выходить наружу. Утром 17 марта граф пришел, чтобы, как обычно, попытаться убедить императора сесть в карету; при этом разговоре присутствовал и доктор, который также настаивал на этом. Император лежал в постели, возражая против их предложений: «Я чувствую себя так скверно, когда возвращаюсь домой, — заявил он, — и мне так хорошо в постели! Ладно, Монтолон, если вы настаиваете, то посмотрите, стоит ли там карета». Генерал вернулся и сказал, что карета ждет императора и снаружи почти нет ветра. Император поел немного желе, которое я предложил ему, надел брюки, домашние туфли, шарф, зеленое пальто, круглую шляпу и вышел, опираясь на руку графа де Монтолона. Но когда он подошел к карете, то не смог взобраться в нее. Он вернулся обратно в свою комнату, чувствуя, как все его тело пронизывает ледяной озноб, и тут же направился прямо к постели, чтобы лечь в нее. Я накрыл его вторым одеялом в то время, как Сен-Дени и Новерраз нагревали полотенца, которыми я закутывал его ноги и которые я менял по мере того, как они остывали. «Ты возвращаешь меня к жизни, — заявил император, — боюсь, что меня ожидает возврат болезни: он или спасет меня, или убьет». Так как он жаловался на живот, то я и на живот положил нагретые полотенца. Император почувствовал себя лучше, и ему удалось немного вспотеть, после чего он отпустил доктора, а графу де Монтолону сказал: «Сын мой, идите и завтракайте, я знаю, что засну». Когда эти господа ушли, император попросил меня почитать ему о кампаниях Дюмурье.

Днем, в обычное для него время, пришел граф Бертран, и император обсудил с ним военные операции генерала Дюмурье. Император потел так сильно, что несколько раз чувствовал необходимость сменить свое нижнее белье. Почувствовав себя лучше, он захотел выйти к своему дубу и посидеть под ним, пока будут проветривать его спальную комнату. Долго оставаться снаружи дома он не смог и вернулся в постель, поддерживаемый с обеих сторон Новерразом и графом де Монтолоном, и в этот момент у него случился новый приступ. Он послал за доктором, который еще не вернулся из города, куда отправился сопровождать отца Буонавита. Когда доктор появился в Лонгвуде, кризис у императора миновал, и он, раздраженный тем, что доктора не было, отказался его видеть. Я провел ночь поблизости от императора, но в соседней комнате; ночь прошла спокойно.

На следующий день, 18 марта, граф Бертран, которому сообщили о новых приступах озноба, охвативших императора, пришел в девять часов утра, чтобы осведомиться о состоянии здоровья Его Величества. Этот час визита для графа был необычен: император был этим удивлен и дал мне указание сказать графу, что он чувствует себя прекрасно. Он съел бисквит и выпил немного малаги, и поскольку был готов выйти в сад, то вызвал графа де Монтолона. Добравшись до своей скамейки, он ощутил сильнейший приступ рвоты, и его вырвало всем, чем он только что подкрепился, но тем не менее он настоял на том, чтобы еще посидеть на скамейке, пока не вынужден был вернуться в свою комнату. Черты лица императора сильно исказились; как и накануне, он был вынужден лечь в постель и смог согреть ноги и тело только при помощи нагретых полотенец. Был немедленно вызван доктор: он стал говорить о приеме лечебных средств; император ничего не хотел принимать. Ему составлял общество граф де Монтолон, пока не пришел граф Бертран. После ухода гофмаршала император попросил меня продолжить чтение описаний кампаний Дюмурье.

19 марта императора вновь потряс приступ лихорадки, «которая подкрадывалась, словно змея», как объяснил свои ощущения император. Он распорядился, чтобы я накрыл его несколькими шерстяными одеялами, и безуспешно пытался заснуть. Он вызвал графа де Монтолона, который провел с ним часть утра, и послал за доктором, вновь не оказавшимся дома. Когда пришел гофмаршал, император выразил неудовольствие по поводу того, что доктор еще не осмотрел его. А графу де Монтолону император посоветовал выйти прогуляться и подышать свежим воздухом, который был ему так необходим.

20 марта состояние императора не изменилось. Ночь прошла спокойно, и в это утро императору захотелось совершить небольшую прогулку. Он увидел на персиковом дереве плод, который показался ему созревшим, и стал есть его, обильно посыпав сахаром. Но его стало тошнить, и через несколько минут он отбросил персик прочь. Вернувшись в комнату, император произнес: «Как же мне нехорошо!» День прошел в беседах то с графом де Монтолоном, то с гофмаршалом, но вечером лихорадочное состояние императора усилилось. Император попросил поставить в соседней комнате зажженную лампу с абажуром, чтобы отвлечь из своей комнаты комаров, которые беспокоили его. Хотя он распорядился опустить на окнах сетки против комаров, они все равно проникали внутрь. Император встал с постели, чтобы не мешать мне отгонять комаров, а затем вновь улегся и вызвал графа де Монтолона; днем несколько часов с ним провел граф Бертран.

21 марта императору предложили принять рвотное, но он отказывался от любых лечебных средств. Доктор объяснил, каких результатов следует ожидать от рвотного; генерал Бертран и граф де Монтолон поддержали предложение доктора, и император на следующий день решил принять его. Пришла графиня Бертран, чтобы осведомиться о состоянии здоровья императора; он попросил меня выразить ей свою благодарность за визит, а также свое сожаление по поводу того, что не смог принять ее. Она сказала мне, что очень волнуется о здоровье императора, поскольку доктор сообщил ей, что ситуация сложилась весьма серьезная и что очевидны симптомы гастрита.

22 марта император пошел навстречу желаниям этих господ и принял рвотное средство в двух дозах с небольшим интервалом; это средство оказалось сильнодействующим. С императором находились граф де Монтолон и доктор. После повторных попыток рвоты пошла слизь. Днем императора сморил сон. Я опустил вниз сетки от комаров на окнах, и духота заставила императора покинуть постель: он уселся в кресло, в котором в темноте провел часть вечера, распорядившись, чтобы лампу с абажуром поставили в соседнюю комнату.

23 марта после перевязки того места, где ему делали прижигание, император почувствовал необходимость побриться и почистить зубы. После этого император почувствовал себя посвежевшим. Утром он согласился вновь принять рвотное, но спазмы в животе были настолько сильными, что он более не хотел принимать это средство. Когда ушли граф Бертран и граф де Монтолон, я остался с императором наедине. Он заснул, когда я читал ему. Проснувшись, он съел немного супа и желе — его единственная еда с того времени, как он слег в постель. Ночью он потел и несколько раз менял фланелевое нижнее белье. Он попросил меня принести небольшую бутылку и немного лакрицы. Опустив немножко лакрицы в бутылку, он сказал мне, чтобы я наполнил бутылку водой, добавив при этом, что в будущем он ограничится только этим напитком. Затем он запретил мне подавать ему любую жидкость без его разрешения.

24 марта он показал графу де Монтолону напиток, который собирался принимать: «Если этот напиток не принесет мне пользы, — заявил он, — то, во всяком случае, он не принесет мне вреда». Присутствовавший при этом разговоре доктор улыбнулся, услыхав слова императора, но заявил, что желудок императора нуждается в рвотном, которое он должен предложить Его Величеству. «Почему бы тебе не пойти и не прыгнуть в озеро, — заявил император, — самому принять это рвотное!» В тот же день доктор доложил императору, что Новерраз слег в постель с очень острым приступом заболевания печени и что он, доктор, только что ухаживал за ним. Император высказал опасение, что заболевание Новерраза затянется надолго, и поскольку я сам не восстановился полностью после моей болезни, то у меня может случиться ее рецидив из-за накопившейся за последнее время усталости. Я действительно провел ночи с 18 по 24 марта, ухаживая за императором с помощью Сен-Дени или Новерраза, которые спали в соседней комнате. Граф де Монтолон, к заботе которого в дневное время привык император, предложил свои услуги и в ночное время. Император принял решение, что граф де Монтолон будет находиться с ним с 9 часов вечера до 2 часов ночи с тем, чтобы в этот ночной час я сменил графа. Таким образом, в дополнение к тем часам, которые граф де Монтолон проводил с императором в течение дня, он взял на себя и ночное дежурство. Гофмаршал регулярно приходил в 3 часа дня и уходил в 6 часов вечера. Я использовал его присутствие в спальне императора для того, чтобы пообедать самому. Император сообщил гофмаршалу о новом распорядке дежурств, который он только что установил. Граф Бертран немедленно предложил и свои услуги, но император ответил ему: «Мне достаточно услуг Монтолона, я привык к тому, как он ухаживает за мной; если этого будет недостаточно, то тогда я приму и ваши услуги». Вновь приходила графиня Бертран, чтобы узнать новости об императоре. Он попросил меня поблагодарить ее за проявленное участие к нему.

25 и 26 марта несколько раз на живот императора накладывались влажные полотенца; доктор поделился со мной своей озабоченностью по поводу состояния здоровья императора и сказал, что его болезнь прогрессирует день ото дня, потому что император отказывается от помощи. «Я вижу только один выход из создавшегося положения, — заявил мне доктор, — а именно, чтобы добавить рвотное средство в бутылку с тем напитком, который он сам назначил себе. В таком виде это средство можно будет предложить ему, не говоря об этой маленькой хитрости». Доктор высказал мне это предложение шепотом в спальне императора, который в это время спал. Я ответил, что ни в коем случае не предложу императору его напиток, смешанный с рвотным средством, поскольку я уже получил от императора строгое указание на этот счет, и императору очень не понравится, если с ним будут обращаться подобным образом. «Посоветуйтесь с Монтолоном и гофмаршалом, — добавил я, — но, что касается меня, я отказываюсь принимать участие в этом деле». Разговор на эту тему закончился, и доктор более никогда к нему не возвращался.

На следующий день, 27 марта, доктор, как обычно, пришел в 8 часов утра. Император рассказал ему, что ночь была неплохой и что граф де Монтолон несколько раз помогал ему менять нижнюю фланелевую рубашку. Воспользовавшись хорошим настроением императора, доктор заявил, что тот должен больше доверять медицине. «Все это прекрасно, — заявил император, — но вы работаете, как слепые, и медицина больше убивает людей, чем спасает их». День прошел как обычно: император то лежал в постели, то садился в кресло в соседней комнате, сначала беседовал с графом де Монтолоном, затем с заменявшим его графом Бертраном. Перед императором стоял стол с несколькими графинами, наполненными холодными напитками, но он в течение всего дня ничего не пил.

Увидев графа Бертрана, император спросил его: «Итак, сэр гофмаршал, как вы себя чувствуете?»

«Идеально, сир. Мне хотелось бы, чтобы то же самое было сказано о Вашем Величестве; как вы находите эти напитки с добавленным к ним рвотным? Они приносят вам пользу?»

Император ничего не знал о сделанном мне предложении, и так как он испытывал боли в животе, то немедленно вызвал меня; я находился в соседней комнате. Внезапно его лицо охватил гнев. «С каких это пор, сэр, ты позволяешь себе отравлять меня, смешивая напитки на моем столе с рвотным? Разве я не говорил тебе, чтобы ты ничего не давал мне без моего разрешения? Разве я не запрещал тебе этого? Вот так ты оправдываешь мое доверие к тебе! Ты знал об этом! Убирайся вон!»

Я потерял дар речи: никогда император не говорил со мной таким образом, но его гнев был неуместен. «Сир, — заявил я ему, — я могу заверить Ваше Величество, что, насколько мне известно, в этих напитках нет рвотного. Действительно, вчера в спальной комнате Вашего Величества доктор говорил мне о необходимости смешать рвотное с напитками, предназначенными для вас, не поставив вас об этом в известность; но я подумал, что отговорил его, сказав, что он не может позволить себе поступить подобным образом в отношении Вашего Величества. Что касается меня, то я никому не разрешал входить в эту комнату. Если же доктор осуществил свою идею, то мне не сказали об этом, и это могло быть сделано в буфетной».

«Пришлите ко мне Антоммарки».

К счастью для доктора, его не оказалось дома; я выдержал основную тяжесть взрыва императорского гнева, и этим же вечером пришел доктор, чтобы получить свою долю. Он пытался оправдать себя тем, что убеждал императора, что его продолжительный отказ от предлагаемой ему помощи ставит под угрозу его жизнь. «Ну что ж, сэр, разве я нахожусь перед тобой в долгу? Разве ты не веришь, что для меня смерть будет означать благодеяние небес? Я не боюсь смерти, я ничего не буду делать, чтобы ускорить ее, но я не буду хвататься за соломинку, чтобы сохранить жизнь». Император резко приказал доктору удалиться и в течение двух дней не принимал его. Этот инцидент испортил императору настроение до конца дня. Он приказал мне выбросить все графины с напитком, стоявшие на столе, в открытое окно и с раздражением сказал: «Конечно, я надеюсь, что никто не позволил себе что-либо добавить к моей лакрице».

Днем я сделал ему перевязку на руке: кожа на месте прижигания побледнела, и кусочек пластыря не очень промок. Как я уже упоминал, единственной пищей императора с того времени, как он перестал выходить из своих комнат, были суп и желе. Губернатор, обеспокоенный тем, что дежурный офицер более не видел императора, настаивал на том, чтобы его навестил британский доктор.

28 и 29 марта ничем не отличались от предыдущих дней. Ставни держались закрытыми, и император ночью и в течение дня часто переходил со своей постели на кушетку или садился в кресло. Он распорядился, чтобы открыли дверь из его комнаты в сад и попросил графа Бертрана выйти туда и найти ему цветок. Гофмаршал принес ему анютины глазки, и император поставил этот цветок в стакан с водой на свой стол. Гофмаршал и граф де Монтолон выступили в защиту доктора, рассказав императору о том, как сильно был расстроен доктор, поскольку на его плечах лежала огромная ответственность. Доктор думал только об одном: хоть немного облегчить страдания императора. Доктор был бы доволен, если бы император позволил ему привести другого доктора, который мог бы вызвать у императора доверие, чего не смог добиться д-р Антоммарки. «Прекрасно, скажите ему, что я увижу его завтра». На следующий день император принял д-ра Антоммарки и произнес: «Доктор, я — мертвец».

«Да, если Ваше Величество будет отказываться от всякой помощи!» Доктор подошел к постели, прослушал у императора пульс, положил на его живот руки, нашел его вздувшимся и посоветовал принимать пилюли, которые бы привели живот в нормальное состояние. «Доктор, — сказал ему, смеясь, император, — ты удивительно невежественный человек, мой друг; известно ли тебе, что Гиппократ сказал: «Да», а Гален сказал: «Нет». В этой ситуации самым лучшим лекарством является вот это», — и император показал доктору маленькую бутылку с лакричной водой, которую он предпочитал всем различным напиткам, поставленным на его стол.

Как я уже говорил, гофмаршал и генерал Монтолон передали императору о желании доктора привести к нему другого врача. Ночью граф де Монтолон обсуждал с императором эту возможность. Но император высказался против этого предложения, сказав мне, когда ушли эти господа: «Какая будет польза от того, что ко мне приведут другого доктора; он лучше разберется в моей болезни? Если бы Корвисар или Ларрей были здесь, я бы доверился им, и у меня появилась бы надежда; но эти невежественные люди ничего не смыслят в моей болезни. Хорошая прогулка верхом на коне, вот в чем я нуждаюсь! Возьми книгу и почитай мне немного».

Покидая императора, граф де Монтолон сообщил мне, что ночью он разговаривал с императором о том, чтобы к нему пришли вместе д-р Арнотт и д-р Антоммарки, и что император проявил большую терпимость, чем это было накануне. Если бы император упомянул в разговоре со мной об этом, то я бы поддержал это предложение, поскольку визит д-ра Арнотта был тем более необходим, что дежурный офицер не видел императора уже более двух недель, и губернатор приказал дежурному офицеру найти возможность увидеть «генерала».

Дежурный офицер в самом деле представил письменный приказ, который он получил от губернатора. Граф де Монтолон объяснил офицеру, что, принимая во внимание состояние здоровья императора, вторжение в его дом равносильно убийственной акции и, более того, дежурный офицер будет встречен Его Величеством с пистолетом в руках. Граф немедленно написал письмо губернатору, в котором предложил подождать до следующего дня с тем, чтобы он, граф, смог переговорить с императором по этому вопросу. Эта отсрочка в принятии губернатором решения продолжалась несколько дней и была использована для того, чтобы подготовить императора к визиту д-ра Арнотта. Некоторое время император рассуждал следующим образом: «Этот калабрийский мошенник из мошенников, этот губернатор, не беспокоит нас. Что бы это означало? Он, вероятно, знает о том, что я болен, благодаря китайцам».

Император не подозревал, что как раз в это время отдавался приказ о вторжении в его дом. Дежурный капитан получил указание войти в апартаменты императора. Дежурный офицер, уверенный в болезни Наполеона, был удручен этим чрезвычайно и заявил, что он скорее подаст рапорт о своей отставке, чем станет выполнять подобные приказы. Через несколько дней его заменил капитан Кроукэт. Граф де Монтолон сумел убедить губернатора в том, что он с гофмаршалом настоятельно советуют императору принять британского доктора вместе с Антоммарки. Граф попросил губернатора подождать до того времени, когда они убедят императора сделать это. Тогда губернатор сможет быть уверенным в том, что император находится гораздо ближе к смерти, чем к побегу, чего последний, судя по всему, более всего опасался.

Глава двадцать четвертая

Д-р Арнотт — Император диктует свои последние завещания — Император ослабевает — Беседы с д-ром Арноттом — Последние просьбы императора

1 апреля, чувствуя, что силы оставляют его день ото дня, император согласился принять д-ра Арнотта. «Ваш британский доктор, — сказал он графу Бертрану, — отправится докладывать о моем состоянии этому палачу. Ему доставит огромное удовольствие весть о моей агонии; но, в конце концов, чего еще он может сделать, если я соглашусь принять этого доктора? Ладно! Этот визит больше удовлетворит окружающих меня, чем меня самого, ибо я ничего не жду от того, что он скажет! Ладно, Бертран, скажите ему, чтобы он пришел в ваш дом; пусть он проконсультируется с Антоммарки, объясните ему, как прогрессирует моя болезнь, и затем приведите его ко мне».

Гофмаршал немедленно вызвал д-ра Арнотта, который, после того как его информировали о течении болезни императора, ответил, что для того, чтобы определить заболевание, он должен увидеть пациента. В тот же вечер, в 9 часов, его провели в императорскую спальную комнату, которая была лишь едва освещена лампой с абажуром, поставленной в соседней комнате. Я снял сетку от комаров с постели императора, к которой подошел доктор. Определив пульс и прощупав живот, доктор сказал, что узнает больше о течении заболевания, переговорив с д-ром Антоммарки, и попросил разрешения вернуться обратно в 9 часов утра следующего дня.

Император ежедневно запрашивал новости о Новерразе, который в течение нескольких дней был прикован к постели заболеванием, которое истощало его силы. «Как только ему станет лучше, — заявил император, — я хочу, чтобы он вернулся в Европу. Это у него уже второй подобный приступ, и я не хочу, чтобы этот хороший человек умер, став жертвой этого ужасного климата». Граф Бертран знал, что Сен-Дени спал каждую ночь в комнате, соседней с императорской спальней, и вновь предложил свои услуги императору, который поблагодарил его, сказав: «У вас масса забот с вашей супругой и детьми; мне достаточно помощи Монтолона. Я устроил все так, чтобы он и Маршан могли заботиться обо мне, не уставая слишком сильно». Хотя графиня Бертран получала новости об императоре, по крайней мере, раз в день, она по-прежнему приходила сама к апартаментам императора, чтобы осведомиться о его состоянии здоровья. Я всегда докладывал императору о ее визите, но он просил меня благодарить ее и выражать сожаление, что его нынешний вид не позволяет ему принять ее. Я был уверен, что император хотел дать почувствовать графине его неудовольствие в связи с высказанным ею намерением вернуться в Европу. На следующий день, 2 апреля, д-р Арнотт в сопровождении графа Бертрана прибыл к императору; император позволил ему явиться вместе с д-ром Антоммарки. Император, наполовину приподнявшись с постели, любезно принял его, сказав, что согласился видеть его из-за испытываемого им уважения к доктору, а также благодаря его обещанию не докладывать губернатору о состоянии его здоровья. Лицо императора, всегда величественное и красивое, тем не менее не могло скрыть следов продолжительных страданий. Отросшая за несколько дней борода еще более подчеркивала бледность его лица, а выразительные глаза свидетельствовали о спокойствии и полном смирении. После ответов на вопросы относительно его брюшных органов, приема пищи и ее выхода император сказал: «Я ощущаю острую боль в этом месте, словно режет меня бритва. Не считаете ли вы, что, возможно, затронут привратник желудка? Мой отец умер от этой болезни в возрасте 35 лет; не может ли это быть наследственной болезнью?»

Д-р Арнотт приблизился к нему, вновь прощупал живот и сказал, что у императора воспаление желудка, но, судя по всему, привратник желудка не затронут воспалением. Печень вообще непричастна к заболеванию, боль, которую он ощущает в кишечнике, является результатом попавшего в него воздуха; и если он не будет отказываться от лекарств, то все боли исчезнут. Доктор прописал припарки и некоторые микстуры, которые император должен был принимать каждый час. Гофмаршал перевел слова императора: «Скажите ему, что мой желудок никогда не причинял мне страданий, что иногда у меня бывали колики, но всю жизнь мое пищеварение было отличным». Вновь натянув на себя одеяло, император поговорил с доктором о Египте и об экспедиции Аберкромби[323], в которой участвовал доктор. Отпуская его, император сказал: «Доктор, мы вновь обсудим эту экспедицию: в последующие дни я буду ждать вас вместе с гофмаршалом к четырем часам, — обратившись к графу Бертрану, император добавил, — этот час станет часом моего обеда». Эти визиты доктора стали потом для императора некоторым развлечением, к тому же они отвлекали его от страданий. Он обычно держал у себя и того, и другого доктора от тридцати до сорока пяти минут, затем отпускал их и беседовал с гофмаршалом до шести или до семи часов вечера. Для графа де Монтолона это было время, когда он выходил подышать свежим воздухом и пообедать; он обычно возвращался между девятью и десятью часами и оставался с императором до двух или трех часов ночи, когда уже я менял его. Император сказал о д-ре Арнотте, что тот кажется ему неплохим человеком.

В тот же самый вечер, когда я сменял гофмаршала у постели императора, я сказал императору, что мы сможем увидеть комету. «А, моя смерть, — сказал он мне, — будет отмечена, как и смерть Цезаря». Пораженный словами императора, я поспешил сказать, что комета не угрожает нам такой катастрофой. Курс кометы показывал, что она следует в сторону Франции: «Ах, сын мой! У меня более нет надежды вновь увидеть Париж». Эти слова были сказаны с таким внутренним убеждением, что они просто потрясли меня. Граф де Монтолон подтвердил существование кометы, но запретил д-ру Антоммарки упоминать о ней во время своего вечернего визита.

На следующий день гофмаршал пришел за несколько минут до четырех часов дня. Он сообщил императору о предстоящем приезде двух поваров, которые выехали из Англии, чтобы сменить Шанделье, чье физическое состояние стало еще хуже. Одного звали Перрюссе, а другого — Шанделье, последний был двоюродным братом того человека, которого он ехал менять. В эту минуту прибыли доктора, которых пригласили к императору.

Д-р Арнотт сообщил императору, что строительство нового дома закончено и что императорские апартаменты теперь большие, что обеспечивает приток большой массы воздуха; императору в них будет гораздо лучше, чем в его нынешней спальной комнате, которая слишком мала. «Доктор, — ответил император, — это уже слишком поздно; я довел до сведения вашего губернатора, когда он представил мне план строительства этого дома, что для его завершения потребуется пять лет и к тому времени мне нужна будет могила. Вы сможете увидеть, что, когда они предложат мне ключи от дома, я уже буду конченым человеком!» Д-р Антоммарки сказал, что переезд в новый дом может привести к серьезным осложнениям в состоянии здоровья императора и что, если императору не хватает свежего воздуха в его спальне, то его следует поместить в гостиной. Исследуя рвоту больного, содержавшую черное вещество, д-р Арнотт пришел к выводу, что в желудке императора появилось изъязвление. Доктор информировал об этом гофмаршала и продиктовал графу де Монтолону несколько рецептов, но император продолжал оставаться таким же недоверчивым к рекомендациям этого доктора, как и к предыдущим рекомендациям д-ра Антоммарки.

Последующие дни не принесли какого-либо улучшения здоровья императору. Ночью обильное выделение пота вынудило императора менять его нижнее фланелевое белье пять или шесть раз; в течение дня его состояние беспокойства не было столь значительным благодаря тому, что ему удавалось отвлечься от болезненных ощущений с помощью бесед или чтения. Однажды вечером, после того как ушел граф Бертран, я остался наедине с императором; он стал говорить мне о принцессе Полине и о ее небольшом доме в Сан-Мартино на острове Эльба, о его уединении в «Мадонне» и о той прохладе в тени, которая делала визит туда таким приятным. Затем он попросил меня прочитать ему главу о Сирии, которая была переписана Сен-Дени таким мелким почерком, что было очень трудно прочитать ему написанный текст.

Во время каждого визита доктор всегда предлагал пилюли или другие лекарства; император обычно напрямую не возражал против них, но при этом менял тему разговора и всегда ухитрялся ничего не принимать. Однажды, когда д-р Арнотт проверял его пульс, он спросил императора, как он себя чувствует. «Не очень хорошо, доктор, я собираюсь возвратить земле остатки жизни, обладать которыми королям кажется очень важным». И, поскольку доктор настаивал на том, чтобы император принял лекарства, он ответил доктору: «Всегда лекарства! Хорошо, доктор, мы немного их примем. Расскажите, с какими болезнями вам приходится сталкиваться в ваших госпиталях». Затем, встав с постели, он надел халат и пошел садиться за стол, на котором ему подавали обед. Он предложил доктору попробовать некоторые блюда и бокал вина «кларе». На столе был небольшой кусок савойского торта: император разрезал его на четыре части и по одной порции раздал гофмаршалу, д-ру Арнотту, д-ру Антоммарки и мне.

Двумя днями раньше императору захотелось побриться: все было подготовлено для этой процедуры, но она была отложена. «Мне следует быть менее ленивым, — признался император, — потому что я чувствую себя гораздо бодрее, когда побреюсь. Это ты виноват, — заявил он, взяв меня за ухо, — если я не бреюсь. В будущем ты должен заставлять меня бриться. Горе мне!» — произнес он, поглядев на себя в зеркало. Через несколько дней он почувствовал себя плохо и стал испытывать сильную жажду; я предложил ему ячменного отвара из графина, стоявшего на столе. «Я, конечно, надеюсь, — заметил он, посматривая на меня, — что никто не посмел добавлять чего-нибудь в мои напитки?»

«Сир, — заверил я его, — урок для всех был слишком строгим, чтобы снова попытаться пойти на это». Император пребывал в явно раздраженном состоянии. За обедом он лишь притронулся к желе; д-р Арнотт предложил ему немного тонизирующего вина, но он ответил, что подумает.

Ночь на 7 апреля оказалась беспокойной. Граф де Монтелон сообщил мне, когда я заступил на дежурство вместо него в 3 часа ночи, что он трижды менял императору фланелевое нижнее белье. Такое обильное отделение пота обессилило его; утром, однако, он почувствовал себя лучше и захотел побриться, но, опасаясь, что силы подведут его, уселся в кресло. Со времени Консулата никто не дотрагивался бритвой до его щек. Поняв, что он испытывает неудобство, когда кто-то бреет его, император взял за правило бриться самому, используя при процедуре бритья обе руки. Посмотрев на себя в зеркало несколько минут, он ласково взглянул на меня и, скорчив гримасу, сказал: «Я явно выгляжу скверно, сын мой: позови Сен-Дени, чтобы он подержал для меня это зеркало». После нескольких попыток ему удалось побриться и помыть лицо. Он облачился в халат и, оставаясь в кресле, мельком просмотрел несколько газет, затем распорядился открыть окно и попросил вызвать графа де Монтолона, которого послал подышать свежим воздухом. Посланный за графом Сен-Дени вскоре вернулся и сообщил, что графа де Монтолона дома на оказалось. «Погода стоит прекрасная, — обратился ко мне император, — он, должно быть, отправился в военный лагерь, чтобы сообщить мне новости». Через несколько минут генерал прибыл.

В 4 часа дня император поел немного желе с супом. Я уже говорил, что гофмаршал переводил слова императора доктору Арнотту и наоборот. «Ваши сатирики, — заявил он д-ру Арнотту, — полностью перевирают факты: они обвиняют меня в том, что я отравлял солдат, тогда как на самом деле я отдавал своих лошадей, чтобы перевозить их. Фармацевт, который упоминается в ваших сказках, умерший в Египте, так как я не разрешил ему вернуться во Францию, был ничтожным человеком, изгнанным из армии за то, что присваивал наркотики из своих аптечных запасов и продавал их ради собственного обогащения; есть свидетели, которые могут подтвердить это[324].

Несколько больных, которых нельзя было транспортировать, остались в госпитале: я приказал своему адъютанту Лавалетту задержаться в госпитале до их кончины, которая наступила на следующий день».

Д-р Арнотт принес с собой немного тонизированного вина в концентрированном виде, и император распорядился, чтобы я попробовал его. Я нашел вино горьковатым, но приемлемым. Император согласился попробовать его, пообещав, что начнет пить его со следующего дня. Д-р Арнотт сказал, что пульс императора стал лучше прощупываться, что несколько обнадежило нас.

9 и 10 апреля я предложил императору это вино. Несколько раз он в довольно резкой форме отказывался от него, заявив, чтобы я вместо него пил это вино; оно принесет ему такую же пользу, как если бы он сам выпил его. Ставни в обеих комнатах императора оставались закрытыми весь день. У императора болел бок, и ему немного стало легче после того, как к боку были приложены нагретые полотенца. С императором оставался граф де Монтолон, не покидавший его до тех пор, пока не появился гофмаршал вместе с докторами. Император, положив руку на бок, заявил д-ру Арнотту: «Доктор, боль здесь, это — печень!» Д-р Арнотт заверил его, что это не так, но император оставался убежденным в своей правоте. Император спросил д-ра Антоммарки, как обстоят дела у Новерраза. «Опасность еще не миновала, — доложил доктор, — но я думаю, что мне удалось справиться с болезнью». Вечером император стал жаловаться на тошноту. В 6 часов вечера я сменил гофмаршала; в 9 часов вечера меня сменил граф де Монтолон. Император не заблуждался в отношении состояния собственного здоровья: днем он говорил с графом де Монтолоном о составлении своего завещания и спросил его в моем присутствии, будет ли достаточно двух миллионов для того, чтобы выкупить собственность его семьи в Бургундии. Собирался ли император писать другое завещание? Мне было известно об одном завещании, которое в тот вечер я относил графу Бертрану. Император жаловался на то, что пули минули его только для того, чтобы оставить беспомощным и без той заботы, которая необходима в его состоянии. В ночь на 11 апреля император чувствовал себя более спокойно; доктор приписал это воздействию успокаивающего средства, которое император принял по настоянию графа де Монтолона.

13 апреля Его Величество продолжал диктовать; граф де Монтолон оставался за запертыми дверями вместе с императором, который диктовал ему свои последние завещательные указания до 3 часов дня. Когда впустили докторов, император спросил д-ра Арнотта, можно ли умереть от слабости: «Я так мало ел в последние два дня, и мой желудок ничего не задерживает из того, что получает от меня: моей единственной едой остается немного желе». Дважды у императора были приступы рвоты, которые на несколько минут прерывали его диктовку графу де Монтолону. Вечером император поел немного супа, но сразу же его вырвало.

14 апреля император воспользовался моментом затишья в своей болезни для того, чтобы продолжать диктовать графу де Монтолону, с которым он заперся в своей комнате. В 4 часа дня с докторами появился граф Бертран; несколько пятен от чернил на простынях свидетельствовали о том, что император был очень занят письменной работой. Но сам он об этом ничего не сказал, а сказал о своей слабости. Д-р Арнотт по часам, подаренным мне императором, справился о его пульсе. Доктор настаивал на том, чтобы император на следующий день принял несколько пилюль.

Император прекратил разговор о своем здоровье и стал беседовать с доктором об экспедиции Аберкромби; как обычно, гофмаршал переводил то, что говорил император. «Вы не можете себе представить, — заявил император, — более бездарно задуманную экспедицию, чей исход едва ли мог быть успешным! Владыки моря, вы высадились на берег без лошадей для артиллерии и без кавалерии. Если бы Мену последовал моему плану сражения при Абукире, вы были бы разбиты. И, если бы у Ланна было на 2000 человек больше, он бы полностью разгромил вас во время флангового марша, совершенного вами перед его войсками. Потеря моего флота в Абукире имела огромные последствия для судьбы Франции: если бы этого не случилось, я бы достиг своей цели сделать ее владычицей всего мира. Мену был добрым человеком и хорошим администратором, но плохим генералом; если бы я поручил командование Ланну, который горел от усердия, ваша экспедиция полностью бы провалилась. Рейнье был отличным генералом, но слишком сдержанным; если бы Клебер был жив, Франция сохранила бы за собой Египет». Отпустив докторов, император оставался наедине с графом Бертраном до 6 часов. Когда я пришел на смену графу де Монтолону в 2 часа ночи, последний сказал мне, что д-р Арнотт считает, что император очень серьезно болен.

Утром 15 апреля император побрился и после легкого умывания почувствовал себя более бодрым. Он лег обратно в постель и вызвал д-ра Антоммарки, который нашел, что у императора хороший пульс, и посоветовал ему принять те же пилюли, что и накануне. Поскольку Его Величество согласился на это с большой неохотой, то я предложил положить эти пилюли между двумя кусочками лапши в супе, который ему только что принесли: я поднес эти пилюли вместе с бульоном в суповой ложке к его рту. «От мысли проглотить их, — заявил император, — у меня все в животе переворачивается. Глотай ты их», — и пилюли немедленно оказались на пути к моему желудку. «Смотри-ка, — заявил император, — они, кажется, не беспокоят тебя». Я тут же положил новые пилюли в столовую ложку с бульоном и кусочками лапши и поднес ложку к его рту; на этот раз он решил проглотить их и, опасаясь, что они вызовут у него приступ рвоты, схватил левой рукой серебряный тазик. Проглотив пилюли, император сказал, что не почувствовал их и что в будущем я должен давать их ему таким же образом. Тем не менее в то же утро у него все же случился приступ рвоты.

В этот же день император дал мне указание составить список столового серебра, севрского фарфора, гардероба и других его вещей. Он продолжал работать с графом де Монтолоном до 3 часов дня; в 4 часа дня к императору были приглашены гофмаршал и доктора. Император встал с постели и, опираясь на руку графа Бертрана, пошел к креслу и немного поел из того, что ему подали. Он поговорил с д-ром Арноттом об английском военном лагере, спросил, есть ли у полка хорошая библиотека, обсудил генералов, которые командовали британскими армиями, и похвалил Мальборо. Император предполагал написать комментарии к военным кампаниям этого генерала, как он писал их в отношении кампаний Цезаря, Тюренна, Фридриха Великого и Ганнибала. Он спросил д-ра Арнотта, имеется ли в полковой библиотеке книга о кампаниях Мальборо; доктор ответил, что он в этом не уверен. «Хорошо, тогда я хочу преподнести эту книгу в качестве подарка вашему полку». Император распорядился, чтобы я принес эту книгу из его библиотеки: это был прекрасный экземпляр с иллюстрациями и в красивой обложке. «Вот, доктор, — сказал он, забирая у меня книгу, — мне импонируют храбрые люди, независимо от того, какую страну они представляют». В этот момент д-р Антоммарки засмеялся; император бросил в его сторону негодующий взгляд, который дал понять д-ру Антоммарки, насколько неуместен его смех. «Положите книгу на полку в вашей полковой библиотеке. Если я и согласился видеть вас, доктор, то это потому, что хотел доставить удовольствие людям моего окружения, а также потому, что вы — порядочный человек, почитаемый офицерами вашего полка». Гофмаршал, переводивший слова императора на английский язык, выразил благодарность д-ра Арнотта уже на французском. Доктор был явно тронут и понимал ценность слов, сопровождавших подарок. «Тюремщик острова Святой Елены, — продолжал император, — для того, чтобы испортить мои отношения с 66-м полком, не постеснялся оклеветать меня, заявив, что мне не нравятся военные в красных мундирах; вы можете раскрыть им глаза и сказать им, что это все неправда. Я намерен написать принцу-регенту и вашим министрам: они хотели моей смерти, они вот-вот ее получат, убивая меня булавочными уколами. Я желаю, чтобы мой прах был предан французской земле. Ваше правительство будет возражать против этого, но я предсказываю, что памятник, воздвигнутый в мою честь, станет символом позора для вашего правительства и что Джон Буль воспрянет из моего праха, чтобы свергнуть британскую олигархию. Последующие поколения отомстят за меня палачу, назначенному для содержания меня в тюрьме, и ваши министры умрут жестокой смертью». Доктор, который мог видеть, как смерть приближается к императору, был восхищен проявленной императором стойкостью духа, которую невозможно было подавить.

Отпустив докторов, император задержал у себя графа Бертрана. В тот же вечер мы узнали, что губернатор запретил, чтобы книги вывозили с территории Лонгвуда, но офицеры британского полка, информированные о любезности императора, передали ему свою благодарность; и после его кончины потребовали, чтобы губернатор вернул им книги.

Когда я вернулся в Европу, то с изумлением прочитал в книге д-ра Антоммарки на 94-й странице второго тома, посвященного событиям на острове Святой Елены, что император, похвалив Мальборо и передав д-ру Арнотту книгу о кампаниях этого генерала в качестве подарка для полка д-ра Арнотта, стал подшучивать над Мальборо и спел первый куплет песни, сочиненной об этом генерале.

С тем, что д-р Антоммарки, присутствовавший во время вручения подарка д-ру Арнотту, не смог сдержать смех, вызванный песнью, которой его укачивали, когда он был ребенком, — а именно так заявил д-р Антоммарки, — я не стану спорить. Но он был совершенно неправ, приведя в своей книге выдуманный анекдот, подвергающий насмешке благородные причины, в силу которых 20-й полк получил от императора любезный подарок. Д-ру Антоммарки было бы лучше помолчать, тогда бы я, конечно, не стал обнародовать причину того строгого и негодующего взгляда, который заслужил смех д-ра Антоммарки.

У д-ра Антоммарки был легкомысленный характер, хотя он и был неплохим человеком. Его чувство юмора, склонного к высмеиванию других, привело к тому, что император несколько раз делал ему замечания. Последний ставил под сомнение профессиональные способности доктора. Мне потребовалось всего лишь несколько дней после приезда д-ра Антоммарки, чтобы судить если не о его знаниях, то, по крайней мере, о его характере. Никогда в своей жизни не приближавшийся к обществу знаменитых и могущественных личностей, таких, как император, д-р Антоммарки был далек от той среды, куда он вдруг попал. Когда он приехал, то часто обсуждал со мной состояние здоровья императора, а я пытался предупреждать его поступки, в результате которых император мог составить отрицательное мнение о нем. «Будь более серьезным, когда находишься в обществе императора, — говорил я ему, — и отвечай на вопросы, касающиеся тебя лично; и когда говоришь о графе де Монтолоне и о гофмаршале, воздерживайся от того, чтобы называть их «Бертраном» и «Монтолоном»; это император обращается к ним подобным образом, но ты не должен позволять себе поступать точно так же». Он поблагодарил меня и последовал моему совету; возможно, он даже решил, что сам император просил меня сказать ему об этом, что не соответствовало действительности. Священники, с другой стороны, вели себя очень уважительно и всегда пользовались титулом «граф» или «превосходительство», когда обращались к графу Бертрану и к генералу де Монтолону.

16 апреля ночью ноги императора можно было поддерживать теплыми только с помощью нагретых полотенец. Когда доложили о приходе д-ра Антоммарки, император резким тоном сделал ему выговор за его легкомысленное и неуместное поведение накануне. Доктор пытался оправдаться тем, что внезапно вспомнил песню, которой его убаюкивали перед сном, когда он был ребенком; отпустив доктора, император вызвал к себе графа де Монтолона. Он оставался с графом до 3 часов дня. В течение этого времени я заходил в комнату только для того, чтобы поддерживать голову императора, когда дважды подряд у него был приступ рвоты, а также для того, чтобы обернуть его ноги нагретыми полотенцами. Император распорядился, чтобы я дал ему вина, оставшегося после отъезда Лас-Каза. Я взял на себя смелость выразить опасение о последствиях, которые может вызвать это вино.

Граф также считал, вино не пойдет ему на пользу. Император все же настоял на том, чтобы ему дали бокал вина, в которое он макал печенье. Он также возобновил свою письменную работу, заявив графу де Монтолону: «Сын мой, настало время, когда я должен завершить это, я это чувствую». Усевшись на постели, император одной рукой держал дощечку, а другой писал на дощечке; граф де Монтолон, стоявший радом с постелью, держал чернильницу.

Когда с докторами пришел гофмаршал, император ничего не сказал им о том, чем он занимался, но почувствовал сильную тошноту и тогда сообщил д-ру Антоммарки, что, для того, чтобы набраться сил, он немного выпил констанского вина с печеньем. Доктор ответил, что это равносильно тому, как если бы плеснуть масло в огонь. Император затем спросил д-ра Антоммарки, какие у него шансы; доктор ответил, что шансы у императора очень хорошие и его положение не безнадежное. «Доктор, ты не говоришь мне правду, — ответил император, — ты поступаешь неправильно, стараясь скрыть от меня мое истинное состояние здоровья, а я знаю, каково оно. Приходилось ли тебе слышать о Корвисаре или о Ларрее? Больше о последнем, чем о первом? Какое внимание Ларрей уделял своим пациентам и в Египте, и во время нашего похода через пустыню, а также в Европе! Его всегда можно было видеть следовавшим то в конец одной колонны, то другой, чтобы предложить свои врачебные услуги; какой это человек! Каким храбрым и благородным человеком был Ларрей! Я проникся к нему уважением, которое никогда не подвергнется сомнению; если бы армии пришлось воздвигнуть памятную колонну, олицетворяющую благодарность, то Ларрей заслуживает того, чтобы служить в качестве ее оригинала».

При других обстоятельствах, когда император выражал свое неудовольствие д-ру Антоммарки, потому что того никогда не было дома, когда мы искали его, Его Величество сказал: «Если бы Ларрей был здесь, он бы не покидал моей комнаты и спал бы у подножия моей постели, как это делают Монтолон и Маршан».

Император продолжал расспрашивать доктора Арнотта об одежде британской армии; насколько больны были пациенты доктора, которых он лечил в британском военном лагере; несли ли англичане больше потерь после сражения, чем французы. Д-р Арнотт ответил, что французские врачи были весьма знающими профессионалами, но он считает, что потери были большими со стороны французов. Император же считал, что дело как раз обстояло наоборот, и полагал, что проведенная должным образом ампутация спасала людей, которые в противном случае были бы потеряны для страны. «Это мнение, — заявил император, — которого придерживался Ларрей. Ваша пехота хорошо проявила себя в сражении при Ватерлоо и выглядела лучше, чем ваша кавалерия. У вас были бы хорошие солдаты, если бы вы знали, как вдохновить их, но ваше наказание розгами только превращает их в животных. Французскому солдату, способному глубоко понимать и давать оценку людям, нужен кто-то, кто бы затрагивал струны его души. Солдат, только что получивший несколько дюжин розог, не может захотеть отличиться перед товарищами. Мне рассказывали, — продолжал император, — что английский солдат настолько не заинтересован в повышении до чина офицера, что во время испанской войны, когда наблюдались большие потери, ваши солдаты с неприязнью относились к тому, что сержанты становились офицерами, потому что они не были джентльменами».

Графиня Бертран, не появлявшаяся в течение нескольких дней, пришла после того, как удалились доктора, чтобы осведомиться о состоянии здоровья императора. О ее визите я сообщил Его Величеству, который оставался наедине с гофмаршалом; император сказал мне, чтобы я поблагодарил ее. Когда уходил д-р Антоммарки, он выразил надежду на улучшение здоровья императора, которую не разделяли д-р Арнотт, а также д-ра Шортт и Митчелл[325], созванные для консультации днем в доме графа де Монтолона.

17 и 18 апреля император провел наедине с графом де Монтолоном несколько часов. Поскольку императору надоела вода, настоянная на лакрице, он понемногу стал пробовать другие напитки, выставленные на столике рядом с постелью, такие как лимонад, вода, настоянная на малине, и ячменный отвар. Граф Бертран пришел за несколько минут до появления докторов. Когда они вошли, император, сидевший в кресле, сказал мне слабым голосом: «Открой эту дверь в сад, сын мой, чтобы я мог подышать этим божественным воздухом. Бертран, — обратился он к гофмаршалу, — пойдите и сорвите мне розу. Воздух — это такая прекрасная вещь, — добавил он, обратив взор к небесам. Затем, взяв розу, он сказал, повернувшись в сторону д-ра Арнотта: — Нам мало того, что розы окружают нас, мы хотим наслаждаться ими еще больше и потому подносим их к своему лицу, подобно тому, как легкие, расширяясь, никогда не могут вдоволь надышаться чистым и ароматным воздухом. Нам нравится поближе подносить к себе розу, чтобы лучше насладиться ее ароматом. Что вы думаете по этому поводу, доктор? Мы здесь не очень-то избалованы».

Гофмаршал немедленно перевел высказывание императора, на которое доктор ответил следующим образом: «Воздух на острове Святой Елены не такой уж плохой. Развлечений и физических упражнений — вот чего вам не хватает».

«Вы имеете в виду могилу, доктор, ее не придется дожидаться долго; ваше правительство будет довольно». Император уже настолько ослаб, его физические силы настолько уменьшились, что не было сомнений в том, что он говорит правду. В обед он поел немного супа с желе и утром следующего дня побрился с большим трудом. Днем я передал графу де Монтолону список вещей императора, о котором он просил меня. «Ночь была такой же беспокойной, как и все предыдущие», — констатировал граф де Монтолон, покидая императора.

17 апреля, когда граф де Монтолон пришел намного раньше, чем обычно, император попросил его продолжить чтение книги о кампаниях Ганнибала. Д-ра Арнотт и Антоммарки пришли в 4 часа дня; император встал с постели и, опираясь на графа Бертрана, пошел к своему креслу, чтобы сесть в него. Из того, что ему было предложено на обед, император съел очень мало, и д-р Арнотт настоятельно просил его поесть еще. «Какой в этом смысл, — ответил император, — поскольку мой желудок все равно не держит пищу? Вы точно узнаете о моей болезни только тогда, когда вскроете меня».

В это утро император завел разговор с графом де Монтолоном о нашем возвращении в Европу. Он проверил наличие имеющейся провизии и примерно подсчитал то ее количество, которое, вероятно, потребуется нам во время плавания; даже овцы, содержавшиеся в овчарне, не были забыты. Император говорил об этих вещах со всеми подробностями и со спокойствием, которое свойственно сильному духом человеку, такому, каким он был сам. В тот же вечер, когда ушел гофмаршал, император попросил поставить лампу с абажуром у изголовья его постели так, чтобы свет не беспокоил его, и распорядился, чтобы я продолжил ему чтение книги о кампаниях Ганнибала. В 9 часов вечера появился граф де Монтолон; я оставил его наедине с императором, а Сен-Дени — спящим в соседней комнате. Поскольку император был прикован к постели, он слушал мессу, не вставая. Ночь 19 апреля была трудной, император был не в состоянии отдохнуть; последовавший день был отмечен беспокойным состоянием, которое во второй половине дня, наконец, прошло[326]. Отпустив графа де Монтолона, император послал меня в библиотеку, чтобы я принес ему книгу Гомера, и попросил графа Бертрана почитать ему: «Гомер так хорошо описывает сцены смотров и совещаний, которые я сам проводил накануне сражений, что я всегда наслаждаюсь, когда слушаю его поэму». В 4 часа дня он положил себе на тарелку немного мясного желе, предварительно попросив д-ра Арнотта попробовать его, д-р Арнотт нашел желе хорошим. В течение дня император не чувствовал тошноты, поскольку, как он сам сделал вывод, он не двигался по комнате.

Улучшение состояния здоровья императора продолжалось часть ночи и все утро. Погода была прекрасной, и император потребовал, чтобы граф де Монтолон вышел погулять и подышать свежим воздухом, а также разузнал о новостях. Когда я остался наедине с императором, он сказал мне, что назначил меня вместе с графами де Монтолоном и Бертраном душеприказчиком его завещания. Мое удивление было столь же большим, как и честь, оказанная мне; запинаясь, я сказал, что всегда буду достойным того доверия и положения, которое он определил для меня. Чувства, охватившие меня, были необычайно сильными. «Я передал гофмаршалу, — заявил император, — завещание в запечатанном конверте, который гофмаршал должен будет вскрыть после моей смерти; скажи ему, чтобы он отдал его тебе, и затем принеси его мне». Когда от имени Его Величества я передал эту просьбу гофмаршалу, тот не скрыл своего удивления; тем не менее он подошел к своему письменному столу, взял оттуда конверт с завещанием и вручил его мне. Император взял конверт, вскрыл его, пробежал глазами по страницам документа и, разорвав его на две части, сказал мне, чтобы я бросил разорванный документ в камин. Это были прекрасные страницы, собственноручно написанные императором, которые следовало хранить. Я держал эти страницы в руке, но император хотел, чтобы они были уничтожены, и я бросил их в огонь камина, где их вскоре поглотило пламя. Я ничего не знал об их содержании. Генерал де Монтолон сказал мне, что в бумагах императора он обнаружил эти страницы, написанные карандашом; согласно сожженным страницам, бриллиантовое ожерелье, которое император отказал мне в одном из дополнений к завещанию, предназначалось поровну в его оценочной стоимости графине Бертран и ее дочери, а также графине де Монтолон и ее дочерям.

Днем граф Бертран пришел в обычное для него время. После него подошли доктора; император встал с постели и, поддерживаемый гофмаршалом, пошел к своему креслу, чтобы пообедать, но поел очень мало из того, что ему было предложено. Он довел до сведения д-ра Арнотта свое отношение к тому позорному обращению, которое британское правительство позволило себе по отношению к нему. Император попросил гофмаршала перевести доктору его слова: «Я приехал, чтобы сидеть у домашнего очага британского народа, обратившись с просьбой об искреннем гостеприимстве, и вопреки всем порядкам, существующим на земле, мне ответили кандалами. Вне всяких сомнений, я был бы гораздо лучше встречен Александром, императором Францем, даже королем Пруссии; эти монархи повели бы себя более великодушно. Но роль Англии заключалась в том, чтобы вести за собой королей и показать всему миру неслыханный спектакль, в котором четыре великие державы все свое внимание сосредоточили на том, чтобы причинить зло одному-единственному человеку. Именно ваш кабинет министров выбрал эту ужасную скалу, где жизнь европейца обречена на гибель через несколько лет, для того, чтобы покончить с моей жизнью, прибегнув к вероломному убийству. Как обращались со мной за то время, что я находился здесь? Нельзя найти хотя бы одного оскорбления, с помощью которого они в свое удовольствие не глумились бы надо мной! Мне было отказано в самых элементарных связях с моей семьей; они не разрешали мне получать какие-либо новости о моей супруге и о моем сыне; в качестве резиденции мне выделили наименее годное для жилья место, где сильнее всего ощущается убийственный климат тропиков; я вынужден был запереть самого себя, привыкшего ездить верхом на коне по всей Европе, внутри четырех стен в условиях нездорового воздуха. Таково, доктор, гостеприимство, которого я удостоился от вашего правительства. Меня медленно и с величайшей аккуратностью, за которой стоял злой умысел, умерщвляли, а исполнителем этого преступления ваших министров является гнусный Хадсон Лоу. Вы прекратите свое существование, подобно величавой Республике Венеции, а я, умирая на этой ужасной скале, завещаю позор своей смерти правящему дому Англии».

Император был превосходен, когда произносил свою краткую, но пылкую речь, которая, с большой точностью переведенная фраза за фразой графом Бертраном, глубоко тронула доктора Арнотта. Он не стал отвечать на обвинения, которые признавал обоснованными, но его лицо выражало неодобрение поведения его правительства. После недолгой беседы император отпустил двух докторов и продержал у себя графа Бертрана до 7 часов вечера.

Я пришел в комнату императора; лампа с абажуром стояла в соседней комнате. Я тихо подходил к его постели, когда он сказал мне, чтобы я принес ему бриллиантовое ожерелье, которое ему передала королева Гортензия в тот момент, когда он покидал Мальмезон. Я пошел забрать его из походного рюкзака, в котором ожерелье было тщательно заперто вместе с расписками за полученные суммы, хранившиеся в банке г-на Лаффитта. Я принес ожерелье императору, который сказал мне: «Добрая Гортензия отдала его мне, считая, что оно может мне понадобиться. Я оцениваю стоимость ожерелья в 200 000 франков; надень его на себя, я отдаю его тебе. Я не знаю, в каком состоянии находятся мои дела в Европе, это — единственная ценная вещь, которой я могу располагать. Ожерелье позволит тебе спокойно ждать выполнения условий моего завещания и дополнений к нему; ты будешь удостоен титула[327], и я напишу императрице, чтобы она передала тебе из своих состояний украшения, соответствующие этому титулу. Женись благородно, сделай свой выбор среди семей офицеров или солдат моей старой гвардии. Есть много храбрых солдат, которые не чувствуют себя счастливыми; им была бы уготована лучшая судьба, если бы не перемена в судьбе Франции. Последующие поколения поймут, что я мог бы сделать для них, если бы обстоятельства были иными».

Император устал и некоторое время молчал, затем вновь заговорил: «Когда ты вернешься во Францию, то сразу же поезжай и повидайся с императрицей и моим сыном. Когда ему исполнится пятнадцать лет, передай ему мои вещи, которые я поручаю пока хранить тебе. Помоги ему вернуть себе имя Наполеона». Я заверил императора, что сделаю все, что в моих силах, чтобы выполнить его указания, так как его пожелания священны для меня. Я обещал ему — насколько позволяло мое эмоциональное состояние, так как меня душили слезы, — что состояние и почести, которыми он удостоил меня, будут разделены с девушкой, чей отец пролил кровь за родину и ради славы императора.

Я не мог заставить себя надеть ожерелье, как об этом просил император, и положил ожерелье в походный рюкзак, где оно и хранилось раньше. Я могу даже сказать, что, когда я ухаживал за императором, мысль о таком ценном подарке некоторое время беспокоила меня; моя готовность ухаживать за императором и мое рвение до этого времени не могли вызвать подозрений, и я в какой-то момент стал опасаться, что мое большое рвение может быть расценено как результат той участи, которую император уготовил для меня. Конечно, я вел себя очень глупо, но я действительно чувствовал некий страх из-за всего этого, который я смог преодолеть, только осознав свою собственную глупость.

Когда я сказал императору, что в течение всего дня у него наблюдается улучшение состояния здоровья, он ответил: «Я выгляжу немного спокойнее, но это не значит, что мне стало лучше; это просто момент отсрочки. Если бы моей болезнью занялись своевременно, то, возможно, меня бы смогли вылечить; мой конец близок. Природа расщедрилась, решив подарить мне хороший день, чтобы я привел в порядок дела. Я сказал Монтолону, чтобы он помог тебе купить поместье недалеко от его собственного в Бургундии; ты будешь там счастлив, местные жители — прекрасные люди, в которых я всегда видел истинных патриотов».

В эту минуту объявили о приходе графа де Монтолона, который пришел дежурить около императора.

Глава двадцать пятая

Религиозные приготовления императора — Завещательные отказы и инструкции — Последние дни ухода за больным императором — Визит графини Бертран — Отец Виньяли с императором — Агония императора и его кончина

21 апреля император чувствовал себя хуже, чем накануне. Он послал графа де Монтолона, который провел с ним несколько часов, подышать свежим воздухом и вызвал доктора, а затем отца Виньяли. Он сообщил доктору, что процедура бритья утомила его и силы покидают его; затем, повернувшись к отцу Виньяли, император сказал:

«Вам известно, что такое похоронная обитель?»

«Да, сир».

«Вам приходилось служить в ней?»

«Никогда, сир».

«Ну что ж, вы будете служить в моей, когда у меня наступит агония. Вам соорудят алтарь в соседней комнате, вы будете совершать святое причастие и читать молитвы умирающему. Я родился в семье, которая исповедовала католическую веру; я хочу выполнить обязательства, которые она предписывает, и получить ее помощь».

Эта сцена была весьма трогательной; император собирался продолжать говорить, но, повернувшись к д-ру Антоммарки, стоявшему у подножия его постели, он заметил на его лице следы некоторой легкомысленной веселости. Оскорбленный тем, что император называл признаком бессердечности, он заявил доктору: «Сэр, твоя глупость меня утомляет; я могу простить твое легкомыслие и отсутствие у тебя хороших манер, но бессердечность — никогда! Убирайся! — Затем император вновь обратился к священнику: — Когда я умру, меня положат в похоронную часовню! Вы будете служить обедню и не прекратите молиться, пока меня не опустят в могилу». Император замолчал. Священник и я находились под впечатлением только что происшедшей сцены, когда император нарушил тишину в комнате. Он заговорил со священником о Корсике, о Понте-Нуово и о Ростино, сказав ему, что он должен там построить дом. Император с удовольствием описывал счастливую и мирную жизнь, которую там в будущем обретет священник, имея в виду, что он оставит ему средства для того, чтобы реализовать на практике те мечты, о которых он только что говорил. Тронутый ласковой добротой императора, отец Виньяли преклонил колени и схватил руку императора, лежавшую на краю постели. Священник прижал руку императора к своим губам и вновь встал во весь рост с глазами, полными слез. После того как император отпустил священника, он сказал мне: «Сердце этого бедняги Виньяли поражено печалью, когда он видит, в каком положении я сейчас нахожусь; мне нравится его характер, это же характер корсиканского ребенка. Что же касается того дурака, то он едва ли стоит моего внимания. Лечили кого-либо хуже, чем он меня?» Я не ответил императору, но подумал, что его гнев не будет долгим; и присущее ему благородство, которое заставляет его прощать, не изменит ему и в случае с д-ром Антоммарки. Я не ошибся.

Разговор императора с отцом Виньяли, который я слышал, хотя он был первым на подобную тему, не удивил меня. С тем же хладнокровием, с которым он только что уделял внимание своим мирским делам, император, чувствуя, что приближается его последний час, хотел как истинный христианин также привести все в порядок для своей загробной жизни. Я слышал, как император утверждал, что Бог существует, что обладание религиозным чувством является большим благом[328].

22 апреля император согласился принять успокаивающее средство, предложенное д-ром Арноттом, который пришел один, без д-ра Антоммарки. Император сказал, что его лихорадит, и, положив руку на живот, произнес: «Это здесь, доктор, ничего здесь не проходит, поражен привратник желудка, я чувствую это». После скудной еды императора в тот же вечер вырвало. Гофмаршал, оставшись наедине с императором, рассказал ему, что д-р Антоммарки сильно раскаивается в том, что вызвал у императора по отношению к нему такое чувство осуждения. Гофмаршал считал, что состояние здоровья императора не должно позволять ему волноваться по поводу подобных вещей. «Что же мне делать, — заявил император, — возможно, у него не такая уж плохая душа, но все же он дурак». Несомненно, в течение ночи граф де Монтолон и гофмаршал выступили в защиту доктора, поскольку на следующий день он получил приказ вернуться с визитом к императору вместе с д-ром Арноттом.

Император подписал все списки, представленные ему, но еще оставалось подготовить список с перечислением табакерок. Он попросил меня принести ящик с табакерками и продиктовал мне список в отсутствие графа де Монтолона. Он отставил в сторону одну табакерку, украшенную очень красивой камеей и предназначенную для леди Холланд; эта табакерка была преподнесена ему Пием VI после подписания договора в Толентино. Он написал на карточке: «От Наполеона леди Холланд как знак уважения и дружеского расположения». Он попросил графа де Монтолона передать ей эту табакерку, выразив при этом его благодарность за ту заботу, которую она и ее супруг оказывали ему. Император также отобрал еще одну табакерку для д-ра Арнотта и сказал графу де Монтолону, чтобы к табакерке были приложены 12 000 франков золотом. Эта табакерка сначала была предназначена для священника, который сопровождал Киприани на пути к могиле: табакерка была украшена сверху гербом. Император сначала сказал мне, чтобы я выгравировал на табакерке букву «Н», но затем сам вырезал на крышке табакерки эту букву кончиком ножниц. «Сир, — заметил я по этому поводу, — когда станет известно происхождение этой буквы, эта табакерка станет более ценной, чем любая другая с гравировкой».

После кончины императора табакерка была вручена д-ру Арнотту графом де Монтолоном.

Когда инвентаризация табакерок закончилась, император спросил меня, какие предметы остались у графа де Тюренна; я пошел к себе в комнату, нашел список этих предметов и передал его императору. Он сделал письменные распоряжения в отношении этих предметов, о чем свидетельствуют списки № 1, № 2 и № 3. Он также сказал мне, что следует сделать с его волосами, которые будут отрезаны после его кончины: «Раздай каждому члену моей семьи по медальону с небольшим количеством моих волос, браслет с волосами вручи императрице, а часовую цепочку с волосами — сыну». Этот день, бесспорно, был одним из самых утомительных для императора и одним из самых печальных для нас из-за быстро развивающихся симптомов, свидетельствовавших о его неминуемом конце. Утром он был занят тем, что писал свои дополнительные распоряжения к завещанию; хотя император чрезвычайно устал, он распорядился, чтобы я сел рядом с его постелью, чтобы он мог диктовать официальные распоряжения для своих душеприказчиков; эти распоряжения я переписал, и 26 апреля, прочитав их вновь, он их подписал. Во время этой работы императора беспокоили приступы рвоты, заставлявшие его каждый раз прекращать диктовку на несколько минут. «Я в самом деле чувствую себя очень уставшим, — признавался он, — но у меня осталось мало времени, и я должен закончить работу: дай мне немного констанского вина из запасов Лас-Каза». Я взял на себя смелость напомнить ему о том воздействии, которое произвело на него это вино несколько дней назад. «Ба, — воскликнул он, — капля вина не должна принести мне вреда, и, к тому же, у этих докторов полностью отсутствует понимание того, что хорошо и что плохо, впрочем, на этом острове все отсутствует.

Так ради чего ты хочешь, чтобы я чего-то ждал?

Я не хочу что-либо делать, чтобы сократить свои дни, но я также не хочу что-либо делать, чтобы продлить их. Возьми это, — распорядился он, вручая мне небольшой бокал с констанским вином, — оно подобно лезвию бритвы, которое режет меня, когда льется вниз в желудок». После продолжительной диктовки императору захотелось самому упаковать три ящика с табакерками, список которых он мне продиктовал, и еще с некоторыми другими вещами. Он обернул ящики лентами, затем опечатал их своей гербовой печатью и вручил мне ключи от ящиков, назначив меня их доверительным собственником.

Констанское вино не заставило себя долго ждать, чтобы вызвать рвоту, но это не помешало императору продолжить работу до прихода гофмаршала и докторов. Когда они вошли в комнату, их взору предстали опечатанные ящики, обернутые голубыми лентами, а на полу комнаты клочки порванной бумаги. «Я слишком много занимался письменной работой, — объяснил император д-ру Арнотту, — и чувствую себя уставшим, а в животе у меня постоянные спазмы». Он немного поел, минуту спустя отпустил докторов и задержал у себя графа Бертрана. Пришла графиня Бертран, чтобы осведомиться о состоянии здоровья императора. С тех пор как он заболел, она не видела его; передо мной она не скрывала своих душевных страданий, которые испытывала из-за этого. Я рассказал об этом императору, который ответил, что в один из тех дней, когда он побреется, он примет ее.

В тот же день император сообщил графу Бертрану, что он хочет, чтобы его похоронили на берегу Сены; в противном случае на острове у слияния рек Роны и Соны около Лиона или, наконец, на Корсике в кафедральном соборе, где похоронены его предки, потому что там он все же будет во Франции. «Но, — заявил он, — британское правительство предвидело мою смерть. В том случае, если британское правительство дало указание, чтобы мое тело не покидало остров, — в чем я сомневаюсь, — похороните меня в тени ив, где я отдыхал в те времена, когда навещал вас в «Воротах Хатта», около источника, из которого мне каждый день привозят воду».

Природа оставила императору достаточно энергии для того, чтобы он привел в порядок свои дела. 26 апреля он почувствовал себя более спокойным и захотел использовать этот день, чтобы полностью завершить их. Накануне, во время визита в 4 часа дня, д-р Арнотт проверил пульс императора и нашел его очень слабым. После этого император протянул руку д-ру Антоммарки, чего он не делал уже несколько дней, и предложил докторам печенье. Он также налил д-ру Арнотту бокал вина «кларе» и затем отпустил докторов со словами: «Увижу вас завтра».

27 апреля император побрился в постели, и я надеялся, что он вызовет к себе графиню Бертран. Он заявил, что чувствует себя посвежевшим, но думает, что выглядит очень нездоровым. Он был более или менее в хорошем настроении, беседовал с графом де Монтолоном и, казалось, был доволен тем, что ему удалось совершить в предыдущие дни. Он вызвал д-ра Антоммарки и вел себя с ним довольно дружелюбно, что обрадовало меня. Во время предыдущих визитов, заметив на лице доктора чувство раскаяния, император спросил его, будет ли д-р Арнотт удовлетворен суммой в 12 000 франков за лечение, которой тот обеспечил его. «Ты будешь доволен тем, что я делаю для тебя, — минутой позже добавил император. — Я оставлю тебе 100 000 франков и, если ты этого пожелаешь, напишу рекомендательное письмо императрице в отношении тебя». Покидая императора, д-р Антоммарки выразил ему свою глубокую признательность.

В течение дня к ногам императора прикладывали нагретые полотенца. В 4 часа дня император принял докторов и попросил графа де Монтолона вернуться к 8 часам вечера и о том же попросил гофмаршала, который ушел в 6 часов вечера. Император почти ничего не ел и после ухода докторов вернулся в постель. В 8.30 император, встав с постели, пошел к своему креслу, тяжело опираясь на меня и на Сен-Дени. Он распорядился, чтобы со стола убрали графины, и попросил поставить на стол лампу с абажуром, положить письменные принадлежности и пачку бумаги. Он попросил меня передать ему различные запечатанные пакеты, лежавшие на комоде, и пригласить графа де Монтолона и отца Виньяли. Вскоре пришел и гофмаршал; император, указав ему на пакеты, лежавшие на столе, попросил его подготовить заявление и поставить наши подписи и печати под его собственными на каждом дополнительном распоряжении к завещанию и на самом завещании, так как свои он уже поставил. Заявление было следующим:

Остров Святой Елены, 27 апреля 1821 года

Заявление, устанавливающее существование завещания императора и дополнительных распоряжений к завещанию.

В этот день, 27 апреля 1821 года, в 9 часов вечера, граф Бертран, гофмаршал императора Наполеона, во исполнение его указаний, представил нам различные завещания, дополнительные распоряжения к завещаниям и инструкции, находящиеся на хранении у г-на Маршана. Эти девять отдельных конвертов-пакетов, все имеющие приблизительно одну и ту же форму, но разную толщину, загнуты в одном из четырех углов, три пакета из них связаны вместе красной лентой. Все пакеты несут на себе подпись императора и запечатаны его печатью, а также имеют подписи графа Бертрана, графа де Монтолона, г-на Маршана и отца Виньяли. После того как нам были представлены три ящика из красного дерева, запертые на ключ, обернутые зелеными лентами и опечатанные печатью в виде императорского герба, а также печатями перечисленных выше четырех лиц, а именно, графа Бертрана, графа де Монтолона, г-на Маршана и отца Виньяли, мы прочитали примечания, написанные собственноручно императором Наполеоном, и переписали их следующим образом:

На конверте, не имеющем номера, написано: «Это мое завещание, написанное собственноручно. Подписано: Наполеон».

На конверте №1 написано: «Это дополнительное распоряжение к завещанию, полностью написанное моей рукой. Подписано: Наполеон».

На конверте №2 написано: «Это второе дополнительное распоряжение к завещанию, полностью написанное моей рукой. Подписано: Наполеон».

На конверте, не имеющем номера, написано: «Это третье дополнительное распоряжение к завещанию, полностью написанное моей рукой, подписанное и опечатанное моей печатью. Конверт должен быть вскрыт немедленно после вскрытия конверта с моим завещанием. Подписано: Наполеон».

На конверте №5 написано: «Это мое дополнительное распоряжение к завещанию и заявление о моих последних просьбах, чье исполнение я вверяю моей любимой супруге императрице Марии Луизе. Подписано: Наполеон».

На конверте №6 написано: «Это мое дополнительное распоряжение к завещанию и заявление о моих последних просьбах, чье исполнение я вверяю моему сыну Евгению Наполеону; оно полностью написано моей рукой. Подписано: Наполеон».

На конверте без номера написано: «Это список инструкций для моих душеприказчиков Монтолона, Бертрана и Маршака. Я написал завещание и семь дополнительных распоряжений к завещанию, доверительным собственником которых является Маршан. Подписано: Наполеон».

В соответствии с указаниями императора Наполеона я, граф Бертран, его гофмаршал, подготовил настоящее заявление, которое служит в качестве списка пакетов и протоколом.

Исполнено в спальной комнате императора в Лонгвуде в день и в дату, указанные выше.

Подписано: граф Бертран.

После того как была закончена подготовка заявления, император через несколько минут отпустил этих господ и оставил у себя только отца Виньяли. Вскоре после этого отец Виньяли вышел из комнаты. Я вошел в спальню императора и увидел его лежащим в постели. Он вручил мне свое завещание, дополнительные распоряжения к завещанию и подготовленное заявление для г-на Лаффитта, дав мне указание вручить все это после его кончины графу де Монтолону в присутствии графа Бертрана и отца Виньяли. Все это я запер в дорожный рюкзак, в котором уже находилось врученное мне императором ожерелье. Я оставался с императором до тех пор, пока не прибыл граф де Монтолон, что произошло в этот день только в 11 часов вечера. Увидев графа, император сказал: «Ну что ж, сын мой, не стыдно умереть после того, как мои дела так хорошо устроены».

«Сир, только Вашему Величеству могла прийти такая мысль», — ответил генерал. Я удалился, чтобы оставить его наедине с императором. В тот же вечер император распорядился, чтобы я отнес в дом графа де Монтолона императорские рукописи и коробку, в которой содержалось то, что император называл своим резервом, упомянутым им в одном из его дополнительных распоряжений к завещанию, в дом графа Бертрана — оружие и в мою квартиру — дорожный рюкзак, а также три ящика из красного дерева, хранивших его табакерки. После такого напряженного дня ночь обещала стать тревожной, такой она и оказалась. Император пытался заснуть, но безуспешно.

День 28 апреля начался плохо; силы императора буквально таяли на глазах, а ноги были постоянно холодными. Большое количество горячо нагретых полотенец немного восстановило тепло; император спросил Сен-Дени, принесшего полотенца, как чувствует себя его ребенок. «Ты, должно быть, сильно устаешь, просиживая со мной так много времени, мальчик мой; как сегодня дела у Новерраза? У него же было серьезное заболевание». Мы ответили, что Новерраз чувствует себя лучше, уже начинает выздоравливать.

Накануне доктора и граф Бертран настаивали на том, чтобы император поменял комнаты, заявив, что его две спальные комнаты недостаточно проветриваются. Император не любил делать то, что противоречило его привычкам, тем не менее он согласился с предложением докторов и графа Бертрана. Д-р Антоммарки напомнил императору, что тот обещал сделать своей спальной комнатой гостиную. «Я не возражаю, там все готово?» — спросил император, взглянув в мою сторону.

«Да, сир», — ответил я. Между двумя окнами в гостиной была поставлена небольшая походная кровать, складной ширмой прикрыли дверь, а сбоку от постели поместили небольшой стол. Император, который накануне чувствовал себя очень слабым, когда переходил с постели в кресло, казался еще более измученным, еле-еле передвигаясь из спальной комнаты в гостиную. Он встал с постели, набросил на себя халат, надел комнатные туфли и, когда встал во весь рост, произнес: «Горе мне, ноги более не держат меня». Мы предложили перенести его, но он отказался от этого. Поддерживаемый графом де Монтолоном и мною, он с большим трудом добрался до гостиной и забрался в постель. Во время этого перехода из спальной в гостиную он, тяжело опираясь на графа де Монтолона, сказал ему: «Сын мой, у меня более не осталось сил, я полностью физически опустошен». Как только он лег в постель, мы обернули его ноги горячо нагретыми полотенцами. Затем мы поставили вторую походную кровать в углу гостиной около двери, ведущей в бильярдную комнату, на той же стороне, где был камин. Другая кровать, поставленная между окнами напротив камина, была той самой, на которой император скончался.

В ночь с 28 на 29 апреля император не смог заснуть; он объяснял свое состояние бессонницы тем, что сменил комнаты для сна. Когда я пришел к нему в 3 часа утра, я увидел, что граф де Монтолон пишет под его диктовку, и собирался уже уйти, когда император сказал, чтобы я остался: «Монтолон, сын мой, пойдите и отдохните, вы нуждаетесь в этом, а я продолжу работу с Маршаном». Я занял место г-на де Монтолона, и император сказал мне, чтобы я озаглавил работу, которую он диктовал, как «Вторые раздумья». В течение часа и тридцати минут он подробно диктовал свои мысли на тему об организации национальной гвардии, чтобы защитить территорию Франции, о чьем благополучии и величии он всегда думал. Когда он закончил диктовать, то сказал мне, чтобы я аккуратно все переписал и приложил этот письменный материал к тому, что он уже продиктовал графу де Монтолону, который продолжал стоять у кровати императора. Император сказал мне: «Я чувствовал себя таким слабым вчера, и мне так хорошо сегодня, что я ощущаю силы для того, чтобы поездить верхом на коне».

Когда наступил рассвет, я раскрыл ставни. Поскольку ночью он сменил кровати, а сейчас солнечный свет больно резал его глаза, то он попросил вернуть его обратно в свою прежнюю спальню, что он и сделал с большим трудом, опираясь на Сен-Дени и на меня. Природа наградила его последними силами, продиктованные им две рукописи были его лебединой песнью. К большому сожалению, эти рукописи были потеряны.

Граф де Монтолон вернулся около И часов утра. Император жаловался на небольшую слабость, но все же хотел добавить к своему завещанию восьмое дополнительное распоряжение. После нескольких строчек силы покинули его. «Бедный Наполеон», — произнес император, и поскольку он оказался не в состоянии продолжать сидеть в постели, то склонил голову на подушку. Незаконченное дополнительное распоряжение к завещанию сформулировано следующим образом:

С больным телом, но в здравом рассудке, я собственноручно пишу восьмое дополнительное распоряжение к моему завещанию:

1. Я назначаю моими душеприказчиками г-д Бертрана, Монтолона и Маршана, а графа Лас-Каза или его сына моим казначеем.

2. Я прошу Марию Луизу взять в свое услужение Антоммарки и выплачивать ему пенсию в размере 6000 франков, которые я завещаю ему.

Император, почувствовав себя лучше, после минутной слабости сказал генералу де Монтолону: «Сын мой, идите и подышите свежим воздухом, вам это надо. Перед тем как уйти, генерал отвел меня в сторону и вручил мне черновики двух писем, написанных им по поручению императора: одно для г-на Лаффитта, а другое для г-на де Ла Бульери. Он попросил меня переписать их, с тем чтобы он мог представить их императору на подпись. Генерал опасался, что, если он не подпишет их сегодня, то, возможно, он не будет в состоянии сделать это завтра. Император заснул, и, оставив с ним Сен-Дени, я отправился в библиотеку, чтобы переписать следующих два письма.

Г-н Лаффитт!

В 1815 году, в то время, когда я покидал Париж, я передал вам сумму, близкую к шести миллионам, за которые вы вручили мне расписку в двух экземплярах. Я уполномочиваю графа де Монтолона представить вам вторую расписку, с тем чтобы вы могли вручить ему указанную сумму после моей смерти с процентной ставкой в размере 5 % начиная с 1 июля 1815 года; после выплаты платежей, совершенных вами в соответствии с полученными от меня указаниями. Я хочу, чтобы ликвидация моего счета была осуществлена в результате обоюдного соглашения между вами и графом де Монтолоном, графом Бертраном и г-ном Маршаном. Как только ликвидация этого счета будет завершена, я настоящим уполномочиваю вас полностью выплатить указанную сумму.

Я также передал вам коробку с моими медалями; и я прошу вас вручить эту коробку с медалями графу де Монтолону.

Я молюсь Богу, чтобы он продолжал хранить вас.

Лонгвуд, остров Святой Елены, 25 апреля 1821 года.

Наполеон.

Барон де Ла Бульери, казначей моего личного имущества, я предписываю, чтобы вы предоставили отчетность о моем личном имуществе и о его размере графу де Монтолону после моей смерти, которого я уполномочиваю быть исполнителем моего завещания.

Я молюсь Богу, барон де Ла Бульери, чтобы он продолжал хранить вас.

Лонгвуд, 25 апреля 1821 года.

Наполеон.

Когда я переписывал эти письма, меня удивило, что в одном из них в отношения меня было использовано обращение «господин», хотя граф де Монтолон хорошо знал о том, что император удостоил меня чести, присвоив мне титул графа в подготовленном им завещании. Граф де Монтолон сам говорил мне об этом до того, как император подписал завещание. В эти решающие минуты, когда смерть была на пороге, чтобы забрать того, кто был велик и добр ко мне, моя душа была далека от тщеславия. Когда граф вернулся, я молча вручил ему оба письма, которые он дал мне переписать. Единственное, что я сделал, это датировал их 25-м апреля, хотя на самом деле это происходило 29 апреля.

Если я рассуждаю об этих двух письмах, то только потому, что граф де Монтолон в своих двух книгах, опубликованных на острове Святой Елены, — где память часто подводит его, — пишет, что эти письма были продиктованы мне самим императором. Это не соответствует истине[329]. Черновики этих писем были подготовлены графом де Монтолоном: слово «господин» не предшествует моему имени ни в завещании императора, ни в его дополнительных распоряжениях к завещанию, и это так же верно, как и то, что в восьмом дополнительном распоряжении к завещанию, написанном после этих двух писем, говорится: «Я назначаю в качестве моих душеприказчиков г-д Бертрана, Монтолона и Маршана, а Лас-Каза или его сына моим казначеем». Когда появилась книга графа де Монтолона, я сделал ему несколько замечаний относительно допущенных в книге ошибок, и в частности именно об этом. Граф де Монтолон ответил, что эти письма были написаны моей рукой, поэтому он решил, что они продиктованы мне императором.

Днем пришли доктора в сопровождении гофмаршала. Император рассказал этим господам о своей бессоннице, которая оказалась для него полезной, поскольку он смог каждому из нас диктовать по два часа. «Я чувствовал себя таким сильным, — заявил он, посмотрев на д-ра Арнотта, — а сейчас уже нет. Я полностью истощен». Доктор, которому эти слова были переведены гофмаршалом, ответил, что истощение императора вызвано напряженностью его работы в течение четырех часов. В тот же вечер император много говорил, и его речь мне казалась несколько затрудненной. Между 8 и 9 часами вечера, несмотря на то, что все утро его было занято распоряжениями к завещанию и нежной заботой о сыне, император попросил у меня немного бумаги, чтобы что-то написать. Я ответил, что у меня есть бумага, хотя ее у меня не было, считая, что его мысли заняты чем угодно, но только не письменной работой. Однако через некоторое время он вновь спросил, есть ли у меня бумага. Я ответил, что она у меня есть, и взял находившуюся под рукой игральную карту[330] и карандаш. Он продиктовал мне следующие строки, которые я написал на этой игральной карте: «Я завещаю моему сыну дом в Аяччо и прилегающие к нему постройки, два дома с садами около соляных копий, всю мою собственность на территории Аяччо, которая должна приносить ему доход в размере 30 000 фунтов стерлингов».

«Я завещаю моему сыну…» — он остановился на этой фразе и сказал: «Я очень устал, мы продолжим завтра». Вместе с памятью жизнь этого великого человека убывала с каждым днем. Я слышал о собственности императора на Корсике, но она никогда не оценивалась в такую сумму. Бредовое состояние, проявившееся в этот вечер, часто повторялось до 5 мая, когда этот великий гений покинул земной мир.

На следующий день, 30 апреля, доктора стали говорить о фиксации нарывного средства на его живот, поскольку прижигание, рану от которого я перевязывал каждый день с тех пор, как император почти не покидал свою комнату, более не давало никакого эффекта и кожный покров раны принял резко-фиолетовый оттенок. Д-р Антоммарки попросил поставить его кровать в библиотеку, чтобы быть поблизости от знаменитого пациента и оказывать ему постоянную лечебную помощь. Днем император поручил доктору тщательно исследовать его живот, когда наступит время, чтобы спасти сына императора от болезни, которая привела отца императора и его самого в могилу. Граф де Монтолон, остававшийся с императором часть дня, отвлекая его разговорами, удалился, когда граф Бертран пришел с докторами. Император выглядел полностью погруженным в свои мысли, был мало расположен к тому, чтобы разговаривать, и не принимал обычного участия в беседе. Доктора ушли, оставив гофмаршала наедине с императором, глаза которого оставались прикрытыми. Открыв глаза, он заметил графа Бертрана и сказал ему несколько слов, в том числе: «Бертран, вы выглядите грустным, в чем дело?» Гофмаршал ответил на это одним из тех взглядов, которые сильнее слов свидетельствовали о том, насколько потрясено и опечалено его сердце. Я удалился, чтобы не мешать графу сказать императору то, что он хотел сказать ему о графине. До этого времени этой даме так и не удалось повидаться с Его Величеством: она говорила мне об этом, и поэтому я знал, до какой степени это расстраивает ее. Гофмаршал сам сильно страдал от этого; несомненно, он разговаривал с императором на эту тему, поскольку, когда вышел от императора, с чувством глубокого удовлетворения сказал мне, что император попросил его привести к нему его супругу с детьми. Вечером император узнал, что Пьеррон был в городе. Император вызвал его и спросил, удалось ли ему найти хороших апельсинов и не прислали ли их с мыса Доброй Надежды или из Рио-де-Жанейро. Он также спросил, говорят ли люди в городе о его болезни. Пьеррон ответил, что он сам первым упомянул об этом в магазинах, которые посещал. «Что? — спросил император. — Они в городе не знают, что я болен? Хадсон Лоу и Бакстер скрывают это от жителей острова? — Затем, спустя несколько минут, он сказал ему: — Это прекрасно, ты доставил мне удовольствие, будь счастлив после моей смерти». В течение дня император часто останавливал свой взгляд на портрете Римского короля, выполненном масляными красками. Ночью его мучили приступы икоты.

1 мая в 11 часов утра к императорской постели была приведена графиня Бертран. Пригласив ее присесть и спросив, как она себя чувствует, император сказал ей: «Ну что ж, мадам, вы также были больны. Теперь вы здоровы. Сущность вашей болезни известна, моей же — нет, и я умираю. Как ваши дети? Вам следовало взять с собой ко мне Гортензию».

«Сир, — ответила графиня, — с ними все в порядке. Вы настолько приучили их к вашей доброте, что они очень огорчены, что более не видят вас. Они приходят со мной ежедневно, чтобы осведомиться о здоровье Вашего Величества».

«Я знаю об этом, Маршан докладывал мне. Благодарю вас». Император поговорил с ней еще несколько минут и пригласил вновь навешать его. Графиня Бертран удалилась, чтобы более не утомлять императора. Покинув его, графиня не смогла сдерживать своих эмоций, ее глаза были полны слез. Я проводил ее до сада, где она сказала мне: «Как изменился император с того времени, когда я видела его в последний раз! Мне больно видеть эти изнуренные черты лица, этот заросший длинной бородой подбородок. Император поступал жестоко, отказываясь видеть меня. Я очень рада этому возвращению дружеских чувств. Но я была бы гораздо счастливей, если бы он принял мою заботу о нем».

После этого визита графиня Бертран приходила каждый день, чтобы провести несколько минут у постели императора, и он продолжал оставаться с ней любезным. Речь императора становилась в течение этих последних двух дней все более краткой. Д-ра Арнотт и Антоммарки теперь постоянно спали в библиотеке. Граф де Монтолон и граф Бертран по очереди дежурили у постели императора.

2 мая оказался более спокойным днем: император часто бросал взгляд на портрет своего сына. Он по очереди принимал заботу своих генералов и часто дремал. Я оставался с ним до полуночи вместе с графом Бертраном, затем нас сменили граф де Монтолон и Сен-Дени. Я, не раздеваясь, прилег на матрас в столовой. Император, который, несмотря на свою слабость, всегда хотел встать при малейшей необходимости, и сейчас желал покинуть постель; тогда к нему подошли граф де Монтолон и Сен-Дени. Император встал на какое-то мгновение во весь рост, но его ноги не выдержали веса его тела, и император упал бы, если бы граф де Монтолон и Сен-Дени не поддерживали его. После возвращения в постель императора охватила такая слабость, что какую-ту минуту граф де Монтолон и Сен-Дени думали, что жизнь готова покинуть его. Сразу же вызвали д-ра Антоммарки, который возвратил его к жизни.

Весь день 3 мая граф и графиня Бертран провели в Лонгвуде и даже обедали там. Император более ничего не хотел, кроме подслащенной воды с небольшим количеством вина; каждый раз, когда я предлагал ему этот напиток, император говорил, удовлетворенно взглянув на меня: «Это хорошо, это очень хорошо». Нарывное средство, которое ему положили на грудь, привело к весьма незначительным результатам, а рана от прижигания стала совершенно сухой и более не требовала перевязки.

В тот же день губернатор высказал пожелание, чтобы была проведена консультация д-ра Антоммарки с д-рами Арноттом, Шорттом и Митчелом. Гофмаршал поговорил об этой консультации с императором, сказав, что это идея д-ра Арнотта, на что император ответил, что он ничего плохого в этом не видит. Эти доктора собрались в соседней комнате и обсуждали состояние здоровья императора в присутствии графа Бертрана и графа де Монтолона. Гофмаршал доложил императору о результатах этой консультации: доктора пришли к выводу, что необходимо массировать бок императора одеколоном, разбавленным простой водой, потому что бок начал воспаляться. Император должен принимать успокаивающие настойки, которые, как предполагалось, принесут ему облегчение. «Это прекрасно, — сказал император гофмаршалу, — посмотрим». Затем, когда граф Бертран вышел из комнаты, император сказал, обращаясь ко мне и скорчив при этом гримасу: «Какие потрясающие результаты мы получили от медицинской науки! Какая консультация! Массировать бок одеколоном с водой! Отлично! Что же касается остального, то мне нет до него никакого дела».

Когда Новерраз узнал о состоянии императора и понял, что император может умереть, так и не повидавшись с ним, он встал с постели, в которой сам находился в течение целого месяца. Бледный, истощенный от болезни, он, шатаясь, поплелся к постели императора. Когда император увидел его, он сказал: «Ты сильно изменился, мальчик мой, тебе сейчас лучше?»

«Да, сир».

«Я очень рад, что ты уже вне опасности: не утомляй себя тем, что стоишь на ногах, иди и отдыхай».

Новерраз чувствовал себя очень слабым; обеспокоенный тем состоянием, в котором он увидел императора, он едва смог добраться до следующей комнаты, где упал в обморок. Когда он пришел в себя, то сказал мне: «Не могу даже выразить тебе то, что я почувствовал, когда смотрел на императора. Но мне казалось, что когда он говорил со мной, то притягивал меня к себе, чтобы я следовал за ним». Обильные слезы облегчили сердце Новерраза, на которого так сильно подействовал вид императора.

В тот же день, около 2-х часов, я был наедине с императором, когда в комнату тихо вошел Сен-Дени и сказал, что со мной хочет поговорить отец Виньяли. Я вышел встретиться с ним. «Император, — сказал мне отец Виньяли, — попросил меня через графа Монтолона подойти к нему, но мне нужно быть наедине с ним». Священник был в гражданской одежде, но под своим плащом он что-то пытался спрятать. Я не стал догадываться, что именно он скрывал, зная, что отец Виньяли пришел совершить религиозный акт. Мое сердце больно сдавило при мысли, что потеряна всякая надежда. Оставив отца Виньяли наедине с императором, я встал у дверей комнаты, чтобы помешать кому-либо войти. Ко мне подошел гофмаршал и спросил, чем занимается император. Я сказал, что отец Виньяли попросил меня провести его к императору, чтобы остаться с ним наедине, и что я полагаю, что отец Виньяли в данный момент совершает религиозный акт, при котором, по желанию императора, не должно быть свидетелей. «Я намерен отправиться к Монтолону, — заявил гофмаршал, — сообщи мне, как только от императора уйдет Виньяли».

Через полчаса из спальной комнаты императора вышел священник и сказал: «Император только что совершил последние обряды, состояние его желудка более не позволяет ему причащаться»[331]. Я вернулся в комнату императора и увидел его лежащим с закрытыми глазами и с рукой, вытянутой вдоль края постели. Я склонился к его боку и приложил губы к его руке. При этом император глаза не открыл. Ранее то же самое сделал Сен-Дени, и император также не открыл глаза. Я оставался один, стоя у постели императора, стараясь сдержать рыдания, но при этом слезы обильно текли из моих глаз. Появился Сен-Дени, сказавший мне, что пришел д-р Арнотт; я вышел поздороваться с доктором. Понимая мое состояние горя, доктор с чувством пожал мне руку. Приблизившись к постели императора, я тихо объявил о прибытии д-ра Арнотта, стараясь сохранять на лице спокойное выражение, хотя сердце мое буквально разрывалось на части. Я тут же отошел в сторону, чтобы более не сдерживать слезы. Вскоре после этого пришел гофмаршал. Император поговорил с доктором о результатах консультации, которые он нашел незначительными, и попросил меня дать ему чего-нибудь попить.

Я остался с императором наедине после того, как гофмаршал и доктор ушли. Император не стал говорить мне о религиозном акте, который он только что совершил.

В результате проведенной докторами консультации мне было сказано, чтобы я дал императору немного каломели, являющейся желчегонным и противомикробным средством. Я заявил гофмаршалу и графу де Монтолону, которые сказали мне об этом, что император самым решительным образом запретил мне давать ему любой напиток или любую настойку без его личного одобрения и что они должны помнить гнев императора в отношении д-ра Антоммарки в аналогичной ситуации. «Да, несомненно, — согласился со мной в своей обычной манере гофмаршал, — но это последнее средство, к которому мы прибегаем. Жизнь императора кончена, у нас не должно быть оснований для того, чтобы осуждать себя, что мы не пытались сделать все возможное, чтобы спасти его». Ободренный этими последними словами гофмаршала, я растворил порошок в небольшом количестве воды, добавил в стакан немного сахара и, когда император попросил меня дать ему что-нибудь попить, дал ему эту настойку в виде подслащенной воды. Император с трудом проглотил настойку и даже попытался, но безуспешно, выплюнуть все обратно. Затем повернулся ко мне и сказал, словно упрекая, но так ласково, что описать это невозможно: «Ты тоже обманываешь меня?»

Увидев его взгляд, обращенный в мою сторону, в котором выражалась такая боль от того, что его обманули, гофмаршал, присутствовавший при этой сцене, был глубоко тронут и с чувством сказал мне: «В этом упреке так много дружеского чувства!» Это было действительно так, и я был страшно расстроен тем, что нарушил обещание. Конечно, император был очень болен, но я бы чувствовал себя воистину несчастным, если бы эти слова были последними, с которыми он обратился ко мне. Его слова настолько огорчили меня, что я опасался, что он более не захочет что-либо принимать от меня. Затем через тридцать минут он вновь попросил меня, чтобы я дал ему что-нибудь попить, и доверчиво взял из моих рук стакан с водой, подкрашенной вином и подслащенной сахаром. «Это хорошо, это очень хорошо», — сказал император, выпив напиток. Должен признаться, что только после этого я почувствовал себя лучше в связи с содеянным мною, потому что император более сам не вспоминал о нарушенном мною обещании.

Ноги императора были постоянно закутаны в горячо нагретые полотенца. Граф Бертран и граф де Монтолон всю ночь дежурили около него. Супруга гофмаршала зашла на минуту к императору, чтобы повидаться с ним, и весь день провела в библиотеке, где для обеда был накрыт стол. Несколько французских слуг, которые не имели доступа в спальную комнату императора, с нетерпением ждали новостей от меня или от Сен-Дени, когда мы выходили к ним.

4 мая император отказывался от любой помощи, предлагавшейся ему. Он продолжал пить воду, смешанную с вином и сахаром, или подслащенную воду, ароматизированную цветками апельсинового дерева: это были единственные напитки, которые, казалось, доставляли ему удовольствие. Каждый раз, когда я подавал их ему, он говорил мне: «Это очень хорошо, мальчик мой». Его часто рвало тем, что он принимал, позывы к рвоте стали более постоянными. Он сделал попытку встать с постели. Д-р Антоммарки попытался помешать ему сделать это, но император оттолкнул его, явно недовольный тем, что его хотели удержать в постели, и потребовал, чтобы его оставили одного. Днем начался приступ икоты, который продолжался до позднего вечера. Время от времени граф де Монтолон предлагал ему чего-нибудь выпить. Около 10 часов вечера он, казалось, заснул под сеткой от комаров, которую низко опустили. Я оставался рядом с его постелью, наблюдая за каждым его движением, в то время как оба доктора, граф де Монтолон и гофмаршал тихо разговаривали друг с другом, расположившись у камина. У императора возник позыв к рвоте: я немедленно приподнял сетку от комаров, чтобы предложить ему небольшой серебряный таз, в который его вырвало черной жидкостью, после чего его голова устало упала на подушку. Икота, появлявшаяся с интервалами, стала более частой. У императора начался бред. Император произносил много невнятных слов, из которых можно было разобрать «Франция… мой сын… армия…» Можно с большой уверенностью прийти к выводу, что его последние мысли касались Франции, его сына и армии. Это были его последние слова, которые нам предстояло услышать. Такое его состояние продолжалось до четырех часов утра, и нарывные средства, приложенные к его ногам, не дали никакого эффекта.

В 4 часа утра возбужденное состояние императора сменилось спокойствием. Это было спокойствие мужества и смирения; взгляд императора оставался устремленным в одну точку, рот — опавшим. Несколько капель подслащенной воды, влитых графом де Монтолоном в его рот, немного усилили его пульс; из благородной груди императора вырвался вздох, в нас пробудилась надежда, но — увы! — это был лишь полет его души, покидавшей свою смертную оболочку и улетавшей в вечность.

В 6 часов утра были открыты ставни. Гофмаршал распорядился, чтобы графиню Бертран информировали о состоянии императора. Она пришла в 7 часов утра. К подножию постели императора было придвинуто кресло, и графиня, усевшись в него, оставалась в нем весь день. Французские слуги, чьи обязанности не допускали их вовнутрь здания, пришли к императору[332]. Они сдерживали боль в себе; тишина комнаты не могла не леденить их души, все они присоединились к нам, окружив постель императора. Новерраз, предельно ослабевший, по-прежнему хотел присутствовать при последнем вздохе императора. Взгляд наших глаз был устремлен на эту величественную голову, над которой склонился только д-р Антоммарки, старавшийся увидеть, осталась ли какая-нибудь жизнь. Все было напрасно, среди нас воцарилась безжалостная смерть. Время от времени, используя губку, немного смоченную подслащенной водой, граф де Монтолон утолял жажду императора, у которого более не осталось сил глотать воду иным путем. Только с помощью губки освежались неподвижные губы императора; та влага, что не попадала в рот императора, собиралась с губ и с подбородка графом де Монтолоном его льняным носовым платком.

В 5.50 после полудня послышался пушечный выстрел, служивший сигналом отбоя. Солнце, блеснув своим последним лучом, скрылось за горизонтом. Это был также тот самый момент, когда великий человек, властвовавший своим гением над всем миром, был готов облачиться в свою бессмертную славу. Тревожное состояние д-ра Антоммарки достигло предела: рука стала ледяной. Д-р Арнотт подсчитывал секунды между вздохами; сначала пятнадцать секунд, потом тридцать, затем прошло шестьдесят секунд.

Императора больше не было!

Его глаза неожиданно раскрылись; д-р Антоммарки, стоявший около головы императора и уловивший последний толчок пульса на шее, сразу же прикрыл их. Губы императора стали бесцветными, рот слегка сжался; в этом состоянии его лицо выражало спокойствие и безмятежность, стало заметно, как оно разгладилось. К постели подошел гофмаршал, склонил колени и поцеловал руку императора. Граф де Монтолон и все присутствовавшие подошли к императору и с чувством религиозного почтения целовали его руку, которая была так добра к ним и которую только что смерть превратила в лед.

Графиня Бертран вызвала своих детей, с тем чтобы и они смогла поцеловать руку, которая в течение последних шести лет расточала им столько ласки. Их юные сердца не смогли справиться с охватившими их сильными эмоциями при виде представшей перед ними сцены горя; старший из детей упал в обморок, и их всех увели с этого места, где все были убиты горем. Г-жа Сен-Дени также захотела, чтобы ее маленькая дочь, которой едва исполнился год, прикоснулась губами к руке, уже проявившей по отношению к ней доброту. Я взял девочку на руки и, наклонив ее, приподнял руку императора поближе к ее лицу, чтобы ее губы могли дотронуться до руки.

Д-р Арнотт отправился за капитаном Кроукэтом, чтобы сообщить ему о кончине императора. Капитан Кроукэт прибыл вместе с д-ром Арноттом, чтобы удостоверить время смерти императора. Его походка свидетельствовала о смятении, охватившем его душу; он удалился, выражая почтительность и словно извиняясь за то, что обязан выполнять порученное ему задание. Вскоре после этого пришли двое британских докторов, которые с почтительным видом подошли к телу жертвы. Они вернулись, чтобы подтвердить доклад д-ра Арнотта сэру Хадсону Лоу.

Часть VIII

Предыдущая Стр. 10 из 13 Следующая

Избавление

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Часть VIII

Оглавление