«Сто дней»
Глава девятая
Мое служебное положение в Тюильри — Беседы императора с архиканцлером и герцогом Бассано — Формирование кабинета министров — Парад 22 марта — Эльбанский батальон
Доброжелательность со стороны императора и доверие, которым я пользовался у него, способствовали тому, что мое служебное положение, став предметом моей гордости, определило и мое обеспеченное существование. Однако после того как Его Величество вернулся в Тюильри, я стал гораздо меньше бывать рядом с ним, чем на Эльбе. Я обычно присутствовал при нем только тогда, когда он просыпался и когда ложился спать, но в течение нескольких дней я продолжал спать, расположившись у дверей его спальни, как это делал во время нашего похода от бухты Жуан до Парижа; уже затем я получил в свое распоряжение собственную комнату. Если у императора были какие-нибудь приказания для меня, то это случалось, когда он вставал с постели после сна; я обычно докладывал о выполнении его приказаний, когда он возвращался в свои апартаменты, как правило, в 10 часов вечера.
Я пользовался всеми привилегиями своего служебного положения: питание для четырех человек, карета с кучером, который приходил ко мне утром для получения инструкций, билеты на спектакли четырех главных театров Парижа, которые высылал мне обер-гофмейстер, граф де Монтескью. Он любезно сообщил мне, что в ведомости заработной платы он определил мое жалованье в размере 6000 франков и дополнительно 2000 на оплату одежды. Всю эту сумму получал и мой предшественник, но Его Величество повысил мое жалованье до 8000 франков, оставив без изменений сумму денег на одежду.
Я проводил время, посещая друзей, наблюдая за состоянием настроения публики. Вечером император обычно спрашивал меня, чем я занимался в течение дня; скорее он делал это ради любопытства, не придавая ответам особого значения. Как бы там ни было, в течение первых нескольких дней я докладывал ему о чувствах радости и об энтузиазме, охвативших жителей Парижа. Мои рассказы, судя по всему, глубоко трогали императора. Если от моих друзей, так же преданных императору, как и я, поступали важные сведения, то я обычно докладывал о них Его Величеству.
Как я уже говорил ранее, вечер 20 марта был посвящен всеобщему празднеству в связи с возвращением императора в Париж, но он также уделил время, чтобы разделить скорбь королевы Гортензии, носившей траур по императрице Жозефине. Королева специально приехала в Тюильри, чтобы приветствовать императора. Еще на Эльбе Его Величестве узнал о мерах, предпринятых Людовиком XVIII для того, чтобы она смогла сохранить свою личную собственность и получить титул герцогини Сен-До. Когда они остались наедине в его кабинете, император не удержался, чтобы не сказать несколько слов, огорчивших королеву Гортензию, которая тем не менее осталась очень привязанной к императору. Он считал, что люди довольно быстро забывают то, что они находятся в долгу перед его памятью. После этих первых минут он заверил ее в своих нежных чувствах к ней и вышел в гостиную, чтобы принять поздравления от своих друзей.
В гостиной он остался наедине с архиканцлером и герцогом Бассано (Маре), двумя его бывшими министрами, от которых он ожидал получить конфиденциальную и точную информацию о положении дел во Франции. На Эльбе Его Величество действительно собрал большое количество сведений о положении в стране, но они могли быть неточными и в них особенно могло отсутствовать единое толкование. Он заявил, что никогда бы не подписал Парижский договор, но, поскольку он был подписан, будет соблюдать его и информирует об этом Вену. Он не был уверен в том, довольствуются ли этим европейские державы, независимо от того, насколько искренне он связывает себя этим обязательством: несомненно, что они крайне заинтересованы в том, чтобы подтвердить этот договор, и император сообщил австрийскому императору, что в нынешнем положении Италии ничего не изменится. Об этой беседе мне было рассказано одним из двух лиц, присутствовавших на ней, когда я возвратился с острова Св. Елены. Мне было сказано: «Император беседовал с нами о сущности и форме правительства, которое он хотел восстановить». Оба собеседника императора обрисовали ему политический курс королевского правительства, указав, с одной стороны, на ошибки, к которым это правительство привели г-н Блака и эмигрантский моральный настрой, а с другой, беспечность и отсутствие опыта у кабинета министров, не обладавшего ни умением, ни энергией, чтобы предотвратить эти ошибки.
Выслушав мнения герцога Бассано (Маре) и архиканцлера, которого император называл здравомыслящим человеком, Его Величество сказал им: «Я не собираюсь во второй раз начинать собственную политическую карьеру; я заинтересован главным образом в том, чтобы жить спокойно и использовать остаток жизни на ликвидацию бедствий, принесенных Франции в течение двадцати лет войны, закончившейся вторжением врага на нашу территорию. Несчастья нашей родины лишили меня возможности продолжать уединенную жизнь; уверенность в том, что мне не дадут спокойно владеть островом Эльба, заставила меня поторопить события. Я прибыл во Францию без какого-либо соглашения на этот счет с европейскими державами, но стал более сильным благодаря разногласиям, существовавшим между ними. Какую позицию займет Вена? Мы скоро узнаем об этом. Когда державы узнают о единодушии, в атмосфере которого меня приветствовали во время возвращения во Францию, о том, что Бурбоны не смогли оказать никакого сопротивления и что никто или почти никто не взялся за оружие, чтобы обеспечить их отступление к границам королевства, то они дважды подумают, прежде чем ответить мне, а если они будут действовать поспешно, то пожалеют об этом. Не будем забывать, что монархи, собравшиеся на Венском конгрессе, не являются моими единственными врагами: европейские олигархи боятся меня, и у них достаточное количество представителей в Вене. Касльри и Веллингтон постараются настроить их против меня, и они придут к решению развязать войну, поэтому мы должны готовиться к этому».
Его Величество пригласил этих двух министров к себе на ужин и, выйдя из-за стола, перешел к вопросу о формировании кабинета министров. Архиканцлер принял портфель министра юстиции, которым он обладал во времена Директории. Герцог Гаете (Годен), граф Молльен и герцог Декре вновь стали министром финансов, главным казначеем и министром военно-морского флота. Портфель военного министра был вручен князю Экмюльскому (Даву), чей патриотизм и преданность императору, неослабное усердие и взыскательная честность были хорошо известны в армии. Герцог Бассано (Маре) вновь стал статс-секретарем в ранге министра. Пост министра иностранных дел оставался вакантным; через несколько дней на этот пост был назначен герцог Виченцский (Коленкур)[207], который согласился с этим назначением, чтобы представить императору очередное доказательство своей преданности.
Граф Карно[208] получил портфель министра внутренних дел. Ему предложили этот портфель как человеку, наиболее способному урегулировать разногласия с представителями старой патриотической партии (республиканцами) в правительстве. Император хорошо знал его таланты и силу характера, он помнил его благородную просьбу служить императору в 1813 году и то, как он блестяще проявил себя, когда защищал Антверпен; император только сожалел, что некоторые интриганы ввели его в заблуждение относительно Карно.
К императору также обратились с просьбой назначить герцога Отрантского (Фуше) министром полиции; он знал о пристрастии этого министра к интриге и о его стремлении во все вмешиваться. Как говорил император, Фуше был всегда готов воспользоваться любым шансом и особенно любил совать нос в чужие дела. Император, испытывая подлинную антипатию к этому человеку, не был расположен к тому, чтобы использовать его в качестве министра, но герцог Бассано (Маре), архиканцлер, графы де Лавалетт[209] и Реаль[210] и даже герцог Ровиго (Савари) по разным причинам сошлись во мнении, что поведение Фуше в 1814 году было достойно похвалы. Для некоторых назначение Фуше было дополнительной гарантией нейтрализации партии Карно; для других оно было оправданно, так как Фуше постоянно находился в оппозиции к правительству Людовика XVIII. Он пошел на это, как говорили, без колебаний и без скрытых мотивов, связанных с возвращением императора. По мнению этих господ, герцог Отрантский рисковал собственной безопасностью. Они добились своего, несмотря на явное нежелание императора видеть Фуше членом кабинета министров: Фуше был поставлен во главе полиции. Только потом император узнал, что этот министр, услыхав о высадке Его Величества на берегу Франции и прибытии в Лион, поспешил инспирировать восстание войск под командованием графа д’Эрлона[211], Лефевр-Денуэтта[212] и братьев Лаллеман[213] с тем, чтобы выглядеть достойно в глазах императора и вернуть его расположение.
В тот же вечер император раздумывал, следует ли ему приступить к военным действиям, совершив поход к Брюсселю и тем самым застать врасплох коалицию союзников, как это он уже сделал в отношении Франции, и, воспользовавшись враждебностью жителей этой страны к англичанам, вытеснить их из Бельгии и захватить берега Рейна до того, как союзники будут в состоянии помешать этому. Некоторые соображения вынудили его отказаться от реализации этой идеи, и Его Величество отложил на два месяца выполнение того, что он хотел сделать немедленно.
Император вернулся в свои апартаменты только между полуночью и первым часом ночи, сразу же вызвав меня. Со мной к нему явились г-да Сенешаль, Пелар и Юбер, его бывшие личные слуги (последние двое сопровождали его на Эльбу). Его Величество любезно приветствовал их; пока он раздевался, пожелал узнать от них, каково общественное мнение в Париже, после чего отпустил, предложив сообщить ему об их нуждах. Он оставил г-на Юбера у себя на службе, чтобы полностью укомплектовать свой личный обслуживающий персонал, в то время как двое других его слуг получили должности консьержей в замке, о которых они просили и которые были в это время вакантными. Я подождал, пока они покинут спальню императора, прежде чем вручить Его Величеству петицию от Рустама, его мамелюка. Эту петицию передал мне тесть Рустама, Дувиль, бывший швейцар в апартаментах Римского короля. Независимо от того, что я говорил Дувилю относительно неуместности подобной просьбы, которая всего лишь напомнит императору о поведении Рустама в Фонтенбло, Дувиль ни за что не хотел соглашаться со мной и столь упрямо настаивал, чтобы петиция была вручена императору — заявляя, что Рустам рассчитывает на мою любезность, — что я согласился.
Когда я вручил петицию императору, сообщив ему, от кого она поступила, и доложив, что ко мне обратились с просьбой вручить ее, он ответил: «Он трус! Брось ее в огонь камина и никогда более не упоминай мне его имя».
Констан лучше понимал чудовищность своей ошибки, и у него хватило здравого смысла не пытаться совершить подобную вещь.
Я сообщил императору о том, как сильно был удивлен, прибыв в Париж, когда обнаружил весь обслуживающий персонал дворца на своих прежних местах, даже персонал для обслуживания празднеств в гостиной дворца, и задавал себе вопрос, не вернулся ли Его Величество только что не с Эльбы, а из поездки по Франции, поскольку ничего практически во дворце не изменилось. Лишь несколько человек, совсем немного, остались после отъезда императора на Эльбу в услужении у короля. Один из них оставался в качестве швейцара канцелярии дворца. Император спросил у него: «Итак, Дени, ты оставался служить королю?» — «Да, сир, но для того, чтобы лучше служить Вашему Величеству!» Этот ответ не понравился императору, к тому же эти слова принесли их автору определенные затруднения после «Ста Дней».
Трудно выразить чувства, испытываемые различными лицами, с которыми я встречался; многим казалось, что правление императора совсем не прерывалось. Лицо каждого выражало полнейшее удовлетворение. Разговаривая со всеми с благорасположенной добротой, император вновь обретал влияние, которое он знал, как оказывать на всех тех, кто общался с ним.
Ночью 20 марта в Париж прибыли эльбанские гренадеры и Корсиканский батальон.
Утром 21 марта те, кого обычно в начале дня принимал император, уже присутствовали во дворце, когда Его Величество встал с постели. Первым появился гофмаршал. Император, заметив его, спросил: «Ну как, Бертран, нашел ли ты свою постель столь же удобной в Тюильри, как и на Эльбе?» — «Она, по крайней мере, лучшая из тех, которые мне попадались после нашего отъезда с Эльбы».
Через несколько минут гофмаршал сообщил императору, что во дворец явился г-н Фонтен[214]. Император пригласил его войти, и пока Его Величество брился, он стал задавать ему различные вопросы, на которые опытный архитектор обстоятельно отвечал. Воспользовавшись паузой в разговоре, Фонтен поведал императору о том, что он посчитал наиболее впечатляющим во время похода Его Величества из Канна в Париж. По мнению Фонтена, этот последний подвиг императора превзошел все остальные.
Император сказал: «Ты так думаешь? Видишь ли, у меня нет иного достоинства, кроме того, что я точно оценивал положение дел во Франции. Что же касается моего похода в сопровождении массы народа, то, если бы я захотел повести за собой два миллиона людей, я мог бы привести их прямо к стенам Парижа; общественное мнение было моим единственным сообщником в этом рискованном предприятии. На моем пути в Париж два человека безмерно помогли мне: Лабедуайер с его необычайным энтузиазмом в Гренобле и Брайер с таким же энтузиазмом в Лионе. Но временами судьба человека складывается таким образом, что — если бы мое решение покинуть Эльбу не увенчалось успехом — это рискованное предприятие было бы расценено как поведение сумасшедшего».
Г-н Фонтен рассказал императору о статуе Генриха IV на террасе Пон-Неф, пояснив, что весь Париж принял участие в сборе пожертвований, чтобы воздвигнуть этот памятник; император на это только ответил, что для памятника было подобрано прекрасное место. Император расспрашивал Фонтена о строительных работах, которые заказывала королевская семья, и заявил, упомянув членов этой семьи, что кроме Людовика XVIII единственным человеком со средствами был герцог Орлеанский.
Когда г-н Фонтен ушел, я доложил императору, что во дворец явились его врач г-н Фуро и г-н Юван, его бывший лейб-хирург. Император распорядился, чтобы я привел к нему первого из них, добавив, что он не желает видеть второго, так как этот человек покинул его в Фонтенбло. Г-н Юван никогда более не появлялся во дворце. Г-н Фуро продолжал посещать императора каждое утро, как это он обычно делал на Эльбе, как раз тогда, когда Его Величество мылся и одевался. Когда г-н Фуро уже выходил из спальной комнаты императора, Его Величество спросил его, находится ли Корвисар в Париже: знаменитого доктора в столице Франции не было.
В тот же день император устроил смотр Парижскому гарнизону и войскам, прибывшим вместе с ним с острова Эльба. Смотр проводился во внутреннем дворе дворца Тюильри. Император произнес зажигательную речь, полную энергии.
Он начал ее следующими словами:
Солдаты! Я прибыл во Францию в сопровождении шестисот человек, потому что я рассчитывал на любовь народа и на память старых солдат! Мои ожидания меня не разочаровали; солдаты, я благодарю вас! Триумф того, чего мы только что добились, целиком принадлежит народу и вам. Все, что сделал я, заключалось лишь в том, чтобы лучше познать и оценить вас!
А закончил он следующим образом:
Солдаты! Только императорский трон может гарантировать народные права, и превыше всего самое главное среди наших интересов — а именно нашу славу. Солдаты! Мы отправимся в поход, чтобы выдворить с нашей территории королевских принцев, пресмыкающихся перед иностранцами; страна не только поддержит нас, она также последует за нами под нашим руководством, французский народ вместе со мной рассчитывает на вас. Мы не хотим вмешиваться в дела иностранных государств, но горе тем, кто вмешивается в наши дела!
Затем он представил солдатам генерала Камбронна и тех гвардейских офицеров, которые были вместе с ним на Эльбе, после чего в центре площади был поднят прежний гвардейский флаг. В связи с этим император сказал:
Солдаты! Эти люди вернули вам ваши знамена. Так пусть эти знамена вдохновят вас: вручая их гвардии, я вручаю их всей армии! Измена и трудные обстоятельства покрыли их траурной завесой, но благодаря французскому народу и вам они вновь будут развеваться, озаренные светом собственной славы. Поклянитесь, что они всегда будут там, куда их призовут интересы родины! Так пусть же изменники и те, кто посягнет на нашу территорию, никогда не смогут выдержать их вида!
«Клянемся в этом!» — ответили солдаты возгласом, полным энтузиазма. После смотра войска прошли парадным строем, восклицая: «Да здравствует император!»
Эльбанский батальон, прибывший в Париж после того Как он покрыл расстояние в 240 лье за двадцать дней, был расквартирован в Эльбефских казармах на площади Карусель; на следующий день на двери казарм большими буквами было написано следующее: «Жилище храбрецов». Случайно я обратил внимание на эту надпись и упомянул о ней императору, когда он собирался ложиться спать. Я рассказал об этом императору не для того, чтобы каким-то образом внести раздор в ряды гвардейцев, но только с мыслью о том, чтобы польстить этому батальону, воздав ему должное. На следующее утро я с удивлением услышал, как император обсуждал это событие с графом Бертраном, приказав ему принять меры, чтобы стереть эту надпись. Император пояснил, что поскольку в этих казармах нельзя было разместить всю гвардию, то было бы несправедливо заявлять подобное только об одном батальоне. Он добавил, что Эльбанский батальон был только частью гвардии, депутацией от нее, и всем гвардейцам хотелось бы войти в состав подобной депутации. Поэтому в том, чтобы оставить эту надпись, которая могла внести раздор, не видно каких-либо положительных моментов, но только одни недостатки. Для того чтобы стереть эту надпись, было выбрано ночное время.
Батальон гренадеров, которые заняли посты охраны у дворца Тюильри в ночь с 20 марта на 21-е, был назначен для выполнения этого задания еще в По-сюр-Ионне 19 марта в восемь часов вечера; гренадеры совершили марш в 25 лье за 24 часа и прибыли к своим постам охраны, никого не оставив позади себя. Весь батальон получил орден Почетного Легиона; император распорядился о выдаче каждому солдату батальона дополнительной субсидии в размере 300 франков, а офицеров, которые уже были легионерами, повысили в чине на одну ступень.
Во время приема в воскресенье, 26 марта, император получил поздравления от министров Государственного совета, от верховного апелляционного суда, от суда по финансовым вопросам, от суда империи, а также от других судов и высокопоставленных государственных служащих. Речи отражали характер лиц, подготовивших их, а также самих ораторов; все говорили о свободе, независимости и чести родины. Речь графа де Фермона от имени Государственного совета являла собой декларацию принципов, вся суть ответов императора содержалась в одной реплике, адресованной архиканцлеру:
«Чувства, которые вы выразили, это и мои чувства. Все для нации, все для Франции — таков мой девиз. Я и моя семья, которую этот великий народ возвел на трон Франции и после этого продолжал оказывать нам поддержку, несмотря на политические перевороты, не хотим, не должны и никогда не сможем претендовать на какие-либо другие титулы».
В тот вечер на приеме присутствовал г-н Поджи. Когда император уходил, г-н Поджи сказал ему, что во всех речах просматривалось почти умышленное намерение говорить о свободе и конституции, словно ораторы старались уже сейчас выпросить обещания по этому поводу.
Император ответил: «Страна более стремится к равенству, чем к свободе; концепция свободы этих ораторов плохо усваивается, они забывают о том, что я люблю свободу так же, как и они, и даже еще сильнее. Но при всем этом вам не должны противостоять 800 000 врагов, которые хотят лишить вас свободы; я более, чем эти господа, предан цели спасения и достижения благосостояния Франции. Я хочу равенства для всех при выборе средств достижения успеха; именно в этом заключается преобладающая страсть нашего века, мы не должны подавлять ее. Что же касается свободы, если она возникнет, то это будет следствием обстоятельств, в которых я не буду участвовать».
Ежедневно, начиная со дня прибытия императора в Тюильри, жители Парижа, жаждавшие увидеть его, собирались толпами в саду под окнами его апартаментов и неизменно, когда бы он ни появился у окна, приветствовали его возгласом, единственным, который можно было услышать в то время: «Да здравствует император!»
Спустя несколько дней после прибытия в Париж император отправился в городское предместье Сент-Антуан, где его вскоре узнали. Императора тут же окружила толпа местных жителей, которые сопровождали его до самого дворца Тюильри. Свита императора, оказавшаяся отрезанной от него, забеспокоилась при виде такой массы людей, взявших его в плотное кольцо. Из такой толпы мог появиться человек с самыми худшими намерениями. Но слышались только крики, проникнутые чувством любви к императору.
Во время периода «Ста Дней» император был перегружен работой, однако он ничего не откладывал в сторону. Он вернул барона Фэна и своих бывших секретарей в состав сотрудников императорской канцелярии, оставив в их числе секретаря из Эльбы г-на Ратери и включив г-на Флери де Шабулона.
Его Величество спал не более трех часов подряд. Проснувшись, он шел в свой кабинет, работал несколько часов и затем принимал ванну, которая ждала его по первому указанию; вода в ванне постоянно поддерживалась горячей. В 6 часов утра по его распоряжению открывались ставни в спальне. Он требовал принести ему утреннюю почту, с которой знакомился, усаживаясь перед камином в одном халате. Письма, представлявшие интерес, он откладывал в сторону, чтобы вернуться к ним позднее, а все остальные бросал на ковер; эти письма он характеризовал как «получившие ответ». Вместе с письмами ему подавали газеты, которые он внимательно просматривал, иногда отмечая те, в которых он находил интересные статьи, выясняя потом, кто был их автором.
После первого раунда своей работы он обычно одевался: именно в это время к нему приходили для получения указаний гофмаршал, врач, архитектор и библиотекарь императорской библиотеки г-н Барбье; император затем отпускал их и шел в свой кабинет.
Во время одного из этих утренних совещаний д-р Фуро посоветовал императору поменьше работать и больше уделять внимания прогулкам и зарядке. Император ответил ему: «Вот те раз, доктор: вы думаете, что я, как вы, болтаюсь без дела, засунув руки в карманы; где, по вашему мнению, я найду время для прогулок?»
«Но, сир, Елисейский дворец предоставляет Вашему Величеству возможность и для работы, и для прогулки в саду!»
«Вы правы, но у меня нет времени думать о прогулке. Я рожден для работы, но не для такой, чтобы орудовать мотыгой, — заявил император, показывая врачу одну из своих рук: она была весьма красивой, и в эту минуту он тщательно обрабатывал ногти. — Мой организм не знает каких-либо ограничений, препятствующих работе, мой интеллект настроен таким образом, что после полуночи я могу мгновенно проснуться; когда я встаю после сна, никто не может догадаться, судя по моим глазам, что я только что спал. Когда я диктую, то демонстрирую свежесть мысли в любую минуту в течение дня. У меня в голове для каждой проблемы как бы существует отдельный ящичек; когда я завершаю решение одной проблемы, я открываю другой ящичек, и все они никогда друг другу не мешают».
Утром 8 апреля император, проснувшись, принял герцога Бассано (Маре), который сообщил важные новости, переданные телеграфом, о капитуляции герцога Ангулемского. Его Величество решил, что она должна быть доведена до конца, и в связи с этим направил следующее письмо маршалу Груши:
Граф Груши! Королевский ордонанс от 6 марта и декларации, подписанные представителями короля в Вене 13 марта, дают мне право обращаться с герцогом Ангулемским точно таким же образом, каким этот ордонанс и декларации предписывали обращаться со мной и с моей семьей. Но верный решению, которое стало причиной моего приказа о том, что семье Бурбонов будет разрешено свободно покинуть Францию, я предполагаю, что вы отдадите приказ об отправке герцога Ангулемского в Сет, где его посадят на борт корабля. Примите меры для обеспечения его личной безопасности, а также распорядитесь, чтобы в отношении него не допускалось плохое обращение. Вам только следует позаботиться о том, чтобы были возвращены денежные запасы, изъятые из общественных депозитов. Также попросите герцога Ангулемского вернуть королевские драгоценности, которые являются собственностью нации. Поставьте также его в известность о законах наших национальных ассамблей, которые вновь вступили в силу и которые касаются членов семьи Бурбонов в случае их проникновения на французскую территорию.
От моего имени поблагодарите национальную гвардию за проявленный ею патриотизм и за преданность мне, которые она продемонстрировала во время этих важных событий.
Генерал Эксельман, которому было поручено сопровождать короля и принцев, сообщил, что король и его семья Покинули Лилль, чтобы отправиться в Гент. Маршал Массена провозгласил правление империи в Тулоне; над всей Францией развевался трехцветный флаг.
Обремененный многочисленными делами, император не забыл об усердии и преданности своих должностных лиц, служивших ему на Эльбе. Г-н Поджи де Талаво более всех других заслужил его доверие, которое тем более было почетным для этого мирового судьи, поскольку было заслуженным. Император обычно принимал его и беседовал с ним главным образом вечером, когда Его Величество собирался ложиться спать. Через этого мирового судью жители Эльбы и Корсики передавали императору свои просьбы о работе и помощи; и все просители получали работу, денежные вознаграждения и пособия. Паоли, Бриньоли и Маркоджи были оделены императорской щедростью: для сына Бриньоли я попросил содействия в приеме в школу-интернат с бесплатным обучением и выдачей пособия для покупки одежды. Император удовлетворил эту просьбу.
Когда г-н Пон де л’Ерол, заключенный в замок д’Иф маршалом Массена, вернулся в Париж, то император, чтобы вознаградить его за усердие и преданность, назначил его префектом Лиона и выдал ему пособие в размере 20 000 франков из своего личного кошелька; барон Галеаццини получил префектуру Анжера и 10 000 франков из того же кошелька. Этим господам также возместили их расходы по переезду и переселению. Г-н Поджи получил временное жалованье в размере 12 000 франков.
Двое господ, чья безупречная служба высоко оценивалась императором — генерал барон Брайер и полковник Лабедуайер, — были произведены в графы и пэры Франции. Первый стал командиром дивизии молодых гвардейцев, камергером, управляющим Версальского замка и Трианона, а также командиром Лионской национальной гвардии; его жалованье возросло до 100 000 франков, к которому император добавил доход от эксплуатации Орлеанского канала в размере 6000 франков. Второй был произведен в генералы, став адъютантом императора. Оба, в соответствии с завещанием, подписанным на острове Св. Елены, получили по 100 000 франков каждый.
Получив информацию о проведенной чистке в составе дворцовой обслуги, которая коснулась лиц, остававшихся на службе у Людовика XVIII, я сообщил о случившемся императору. Я добавил, что среди пострадавших был отец человека, который сопровождал Его Величество на Эльбу; мне об этом рассказал сам пострадавший, и меня не могли не тронуть глубокие переживания этого человека. Император немедленно приказал, чтобы все пострадавшие слуги были возвращены на свои рабочие места. Хотя работа всех служб дворца возобновилась так, словно император никогда и не покидал Францию, Его Величество все же пожелал, чтобы главные слуги, работавшие у него на Эльбе, оставались и в Париже на тех же должностях: таким образом Тотен остался в должности первого дворецкого, Пьеррон — в должности главы кладовой, Шовен возглавил конюшни, а Аршамбо и Матиас руководили работой лакеев.
В апартаменты императора была доставлена карикатура, оскорбительная для Людовика XVIII, причем никто не знал, как она туда попала; человек, оставивший ее в апартаментах императора, очевидно, имел к ним доступ, но своим поступком на стал хвастаться. Только в тот же вечер я узнал, что карикатуру обнаружил император на облицовке камина в своей спальне. Бросив на нее беглый взгляд, император швырнул ее в огонь камина.
Поспешность, с которой король покинул Париж, заставила его личный персонал забыть во дворце некоторые вещи короля и часть его мебели. Мебель была направлена на хранение, но портфель короля лежал по-прежнему на его столе, а вскрытые письма остались в выдвижных ящиках стола. Император просмотрел письма, узнав из них, что многие из тех лиц, кто ранее проявлял большое усердие на службе у императора, с таким же усердием служили и Бурбонам. Этот факт не представил для императора особого интереса, чтобы использовать его в каких-то целях. Но то обстоятельство, что он не предал огласке ни один из этих документов и продолжал считать искренними те чувства, которые выражались теми людьми по отношению к нему, дает идеальное представление о доброте императора. Это было проявлением той мудрости императора и знания им людей, которые позволяли ему не судить их слишком строго и принимать во внимание непостоянство их мнений и чувств.
Его Величество распорядился, чтобы все эти письма были вновь заперты в королевский портфель, а также чтобы были сохранены все государственные докладные записки или меморандумы, отпечатанные в течение последних девяти месяцев. Когда у него выдавалась свободная минута, император обычно бегло просматривал их: эти документы, заявил он на острове Св. Елены, не были какими-то таинственными материалами, как говорили, а составляли подборку более 500 секретных донесений и важных петиций.
Внутри ящиков этого же королевского стола были обнаружены пять шкатулок. Одна из них, малахитовая, отделанная золотом, содержала портрет госпожи де Савойя, супруги принца; в другой, сделанной из панциря черепахи, находился рисунок, изображавший охоту в Фонтенбло, а на оборотной стороне рисунка приводилась карта этой резиденции; в третьей была покрытая эмалью золотая коробка работы Дьеппа, на которой слоновой костью изображался ландшафт. Четвертая шкатулка из панциря черной черепахи была с крышкой, на которой слоновой жестью изображались королева, Людовик XVI, дофин и дофина, все в окружении ангелов; пятая, покрытая эмалью золотая шкатулка содержала недавно отчеканенную медаль с портретом короля и серебряную медаль с портретом Пия VII. Император передал мне все эти шкатулки, предупредив, чтобы я берег их; они были переправлены на остров Св. Елены и после смерти Римского короля возвращены императорской семье.
Переписка г-на Блака и другая переписка, обнаруженные в сундуках в помещении королевской охраны, были изучены четырьмя полномочными представителями ведущего департамента министерства юстиции, полиции и министерства внутренних дел. Император не хотел, чтобы этим занималась только полиция, не желая давать ей возможности использовать в своих интересах авторов обнаруженных писем (понимая, что это вполне возможно). Среди этих бумаг нашли письмо камеристки принцессы Полины, которое, судя по всему, было написано в порыве вспыльчивости: в письме описывались привычки принцессы, ее одежда, гардероб, все то, что важно для женщины, которая жаждала понравиться. Было названо имя гвардейского артиллерийского офицера, добившегося ее благосклонности.
В письме также упоминался император, имевший красивые руки, за которыми он тщательно ухаживал. Был описан случай из того времени, когда, проверяя меблировку апартаментов принцессы, император сильно обжег пальцы, схватив медную плошку, в которой горела ветка алоэ. Император при этом не выказал никаких эмоций, но, обнаружив под рукой чернильницу, опустил в нее обожженные пальцы, а затем завязал их своим носовым платком. Все это было правдой. В письме было описано много других случаев, но что было гнусной клеветой, причем добавленной в письме другим почерком, так это то, что император спал с принцессой. Тем же самым почерком были написаны слова: «следует напечатать».
Было конфисковано имущество г-на де Талейрана. В его резиденции были найдены письма, адресованные герцогине Ангулемской, но все еще в запечатанном виде.
Король Жозеф, живший в Швейцарии, прибыл в Париж, как только узнал о возвращении императора. Из всех своих братьев император более всего любил Жозефа. Его поведение в 1814 году не оставило у парижан хорошего впечатления. Однажды на Эльбе император сказал о нем графу Бертрану, что он обладал одним из самых светлых умов, честным сердцем и благородным характером для того, чтобы украсить трон, но что природа предназначила его для частной жизни, поскольку его достоинства, образование и таланты были слишком утонченными для того, чтобы заниматься деловыми проблемами. Король Жозеф являл собой живое подобие императора, но с более красивыми чертами лица, большей его свежестью и с меньшим лбом. Когда они впервые после разлуки увидели друг друга, их встреча выглядела весьма трогательной. На острове Св. Елены император всегда говорил об этом своем брате с исключительной нежностью.
Признание Империи на всем юге Франции положило конец пленению графини Бертран и нескольких супруг гражданских служащих, отплывших с Эльбы на одном и том же корабле. Вскоре они одна за другой прибыли в Париж. Киприани и г-жа Беллини также прибыли: последняя, супруга польского полковника, прикомандированного к армейскому штабу, входила в состав личного обслуживающего персонала принцессы Полины на Эльбе. Ее мужу было приказано вернуться к месту прохождения службы, и она осталась одна в Париже. Поскольку она никого не знала в Париже, то написала мне о своих проблемах и сообщила о том, что нуждается. На Эльбе император в свое время обратил на нее внимание, когда посещал принцессу, и я в тот же вечер упомянул о ней Его Величеству; император распорядился, чтобы я передал ей 4000 франков из его личного кошелька и попросил ее дать мне знать, если она будет вновь нуждаться в деньгах. Она просила передать императору свою огромную благодарность. Через несколько дней она получила приглашение на обед и смогла лично поблагодарить Его Величество.
Со всех сторон императору направлялись обращения и воззвания войск. Барон де Лабульери, бывший казначей императора, попросил разрешения дать объяснения своих действий Его Величеству, который не собирался простить его за то, что тот передал в Орлеане императорскую казну противникам императора. Император считал, что если он примет его, то г-н де Лабульери легко убедит его в том, что такое поведение было результатом обстоятельств, а не трусости; и поскольку император намеревался оставить г-на Пейрюса, его казначея на Эльбе, в этой должности, то он отказался принять г-на де Лабульери.
Маршал Ожеро направил императору личное письмо с заверениями своей искренней преданности, отрицая при этом, что он когда-либо предавал его. Прочитав это письмо, император бросил его в камин, несомненно вспомнив невежливость маршала во время их встречи на пути Его Величества на Эльбу, а также постыдное воззвание, в котором маршал оскорбил императора, переживавшего трудные дни, и о котором император узнал только по прошествии времени. Тот же маршал направил в 14-й военный округ, которым он командовал, находясь на службе у короля, письмо, столь же непристойное по отношению к Бурбонам. Настало время сожалений по поводу допущенных ошибок.
Император выразил свои соболезнования по поводу кончины принца Невшательского (Бертье), который выпал из окна своего дворца в Бамберге, где он проживал. Принц довольно неожиданно покинул императора в Фонтенбло, обещая вернуться, но так никогда и не вернулся. Была ли его смерть намеренной или делом случая? Первое заключение превалировало в среде общественности. Императора же в обратном заверял дворецкий принца, который был в Париже и которого император вызвал к себе, чтобы знать правду. До того как случилась эта трагедия, император шутливо заявил: «Кого бы мне хотелось видеть, так это Бертье в мундире офицера королевской охраны». Император не одобрял поступка генерал-майора великой армии, носившего мундир капитана охраны Людовика XVIII; но если бы Бертье пришел к нему, то император встретил бы его с распростертыми объятиями, подтвердив свое доверие к нему и восстановив его в чине генерал-майора, мундир которого, добавил император, так идет ему.
Со времени возвращения в Париж император выходил в город на пешую прогулку вечером только дважды. Эти прогулки он совершил вместе с гофмаршалом, и оба были в плащах. Его Величество надевал плащ зеленого цвета и круглую шляпу, а гофмаршал — голубой плащ и тоже круглую шляпу. Они обычно прогуливались по парижским бульварам и улицам, оставаясь при этом неузнанными. Было бы трудно узнать императора в подобном наряде. Это физическое упражнение для ног понравилось ему. Во время одной из этих прогулок император остановился и сказал гофмаршалу, что следует подготовить Елисейский дворец для работы в нем, поскольку в садах дворца он смог бы совершать необходимые для его здоровья прогулки сразу же после кабинетной работы, решая деловые вопросы во время прогулок в садах этой просторной резиденции. Император упомянул мне об этом в тот же вечер, когда он ложился спать. Он добавил, что сможет приступить к таким прогулкам только после смотра федеральных войск.
Ранее в этот же день я получил приглашение от мадемуазель Жорж[215], актрисы «Театра Франсез», навестить ее. Я сообщил императору, что был у нее и она рассказала, что в ее распоряжении находятся важные документы, самым серьезным образом компрометирующие герцога Отрантского (Фуше). Я сказал императору, что она заверила меня в том, что все люди, преданные Его Величеству, с большим неодобрением относятся к тому факту, что император оказывает доверие этому министру. Император рассмеялся и ответил: «Я не спускаю с него глаз! Она не сказала тебе, что у нее возникли денежные затруднения?»
«Нет, сир, она только упомянула о своем желании лично вручить эти документы Вашему Величеству».
«Я знаю, в чем дело. Коленкур упомянул мне об этих документах и добавил, что она испытывает определенные денежные затруднения: передай ей 20 000 франков из моего личного кошелька.
Через несколько дней он получил от нее документы, которые она хотела вручить ему сама.
Император часто приходил на помощь ведущим артистам столицы или даже возмещал их расходы, не дожидаясь их просьб по этому поводу. Тальма и некоторые другие артисты несколько раз удостаивались его необыкновенной щедрости. Император был приверженцем искусств и наук, но в течение дня был слишком занят, чтобы уделять время их представителям. Но все же для встреч с ними он находил минуты, отведенные на второй завтрак, во время которых он принимал выдающихся артистов и ученых и беседовал с ними на научные и литературные темы, представлявшие для него большой интерес.
Во время «Ста Дней» на одном из таких вторых завтраков он заявил Тальма, к которому испытывал особое расположение: «Итак, Тальма, на Эльбе мне сообщили, что ты мне преподал урок, как надо вести себя на троне!» Тальма ответил, смеясь: «Сир, мне, как учителю, приписывается слишком много чести, ибо, вне всякого сомнения, Ваше Величество ведет себя на этом месте очень хорошо. Люди забывают, что это я прихожу сюда, чтобы с пользой для себя выслушивать высказывания Вашего Величества».
Исабей[216] был в числе представителей искусства, которых награждал император; Исабея и других художников и артистов принимали в Мальмезоне во времена Консулата.
Неправда, что эти представители искусства позволяли себе в присутствии императора приписываемые им вольности дурного тона, заставившие позднее императора держать этих господ на расстоянии. Все они видели в главе государства человека, занимавшего слишком высокое положение, чтобы позволить себе вольности в беседе и поведении. Времена их визитов изменились, но император оставался для них прежним покровителем; Исабея, например, не только не отлучили от императорского дворца, но, наоборот, он стал учителем рисования императрицы Марии Луизы. В период «Ста Дней» несколько представителей искусства получили добавочные вознаграждения, а раздавать их было поручено мне.
В первые же недели после прибытия императора в Париж апартаменты императрицы и Римского короля были открыты. Для приведения апартаментов в порядок туда послали рабочих, и работа продолжалась в течение нескольких недель. Поначалу верилось, что императрица собирается вместе с сыном вернуться в Париж.
Стало известно, что нам предстоит противостоять могущественной коалиции, созданной против Франции. В этой коалиции приняла участие и Австрия. Даже тогда, когда император вел переговоры с иностранными державами, он был вполне убежден в том, что ему необходима безоговорочная победа над ними, чтобы прекратить деятельность этой коалиции. Поэтому, чтобы обеспечить такую победу, он не упускал из вида даже малейшей мелочи ни во Франции, ни за границей. Особые уполномоченные представители императора были направлены в 23 военных округа. Военные помощники и генералы отправились во все важнейшие пункты страны, чтобы проинспектировать форты и принять меры для их укрепления, для организации защиты мест, которым угрожала опасность, а также поднять на местах национальный дух. Парижские оружейные мастера были заняты и днем и ночью, изготовляя различные виды оружия.
Перед лицом возникшей грозной опасности наши наиболее знаменитые граждане, судя по всему, стали сомневаться в успехе. Однажды маршал Массена заявил в беседе Киприани, который рассказал мне о ней на острове Св. Елены: «Все должно быть начато заново. Чтобы избежать этого, я вижу только один выход: так как монархи совершенно не признают императора, то пусть он расстанется со своей короной в Шан де Май; грядущая война станет национальной войной. Император достаточно молод для того, чтобы добиться успеха в этом великом предприятии и заставить коралей пожалеть о том, что они отказались признать, что он один может стать посредником между старыми и новыми идеями…»
Киприани ответил: «Но это будет означать возрождение республики; это, несомненно, заставит дрожать королей, но разве тогда эта революционная гидра, однажды уже обезглавленная императором, не сможет вновь выплыть на поверхность? Мощная рука императора может тогда ослабеть, дав возможность вернуться якобинцам 93-го года, которых по-прежнему все хорошо помнят. Для нас лучше принять жертву, которую император сотворил из собственной персоны, и разделить его Голгофу».
Перед переездом из Тюильри в Елисейский дворец император устроил смотр федеральным войскам. Во время смотра были приняты довольно неудачные меры предосторожности: император проезжал на коне вдоль переднего ряда выстроенных войск, когда заметил, как несколько гренадеров бросилось вслед за ним. Император немедленно остановил коня и сердитым тоном приказал гренадерам убраться прочь, после чего он продолжал медленно проезжать вдоль строя федеральных войск. Во время его проезда вдоль строя войск изо всех их рядов неслись возгласы: «Да здравствует император!» Среди участников смотра он опознал одного артиллериста, который служил вместе с ним в Тулоне. Император спросил его, продвигается ли тот по службе, и пообещал проследить за этим. Враги императора распространяли весьма оскорбительные слухи об этом смотре; на это император заявил: «Пусть болтают, они непорядочные люди, но они из тех, кого мы должны терпеть».
Другие лица критиковали императора за то, что он остановил народное движение в стране. На эту критику император ответил так: «Народное движение не было остановлено, оно было нормализовано. Оно приняло такой же большой размах, как и в годы между 1789-м и 1792-м, но тогда в нашем распоряжении было три года, чтобы вооружиться, а сейчас у нас только сорок дней; тогда нас атаковала армия только в 80 000 человек, а на этот раз нам противостоят 600 000 человек. Если бы в 1792 году нас атаковала армия всего лишь в 300 000 человек, то Париж был бы ею захвачен, несмотря на все усилия нации и на те три года, которые она имела, чтобы привести страну в порядок».
21 мая император переехал в Елисейский дворец. Именно туда явился принц Люсьен и бросился в объятия императора, который не видел своего брата в течение многих лет. Мнение Люсьена часто противоречило точке зрения императора, но на самом деле принц Люсьен признавал, что ни одно сердце в груди не билось так горячо за Францию, как сердце его брата Наполеона.
Во время пребывания принца в Италии император предлагал ему королевскую корону. Принц всегда отказывался от этого предложения — и не потому, что рассматривал его как подарок, вручаемый из сострадания, а потому, что это предложение делалось на условиях, которые оскорбляли его личные чувства. Узнав о триумфальном возвращении императора и о надвигающейся опасности, угрожавшей Франции, он, отбросив все сомнения, приехал в Париж и предложил свою помощь императору.
Приезд принца принес большую радость друзьям императора и патриотам. Время разлуки с родиной подействовало смягчающим образом на присущую его характеру принципиальность: он приехал в Париж, чтобы по достоинству оценить великую личность и огромную руководящую роль человека, которого он оставил, когда тот был главой Французской республики; и он окончательно убедился в том, что, поднявшись на императорский трон, его брат ни на мгновение не переставал оставаться патриотом.
В эти трудные времена он приехал, чтобы, как говорится, внести посильный вклад своей популярностью и своим талантом.
Его встреча с императором была весьма трогательной; все прошлое было забыто в объятиях двух братьев, и свидетелем этой сцены был присоединившийся к ним принц Жозеф. Все трое провели час вместе; меня вызвал император, который распорядился, чтобы я принес большую орденскую ленту Почетного Легиона. Я принес ее на серебряном подносе. Император взял ленту и повесил ее на шею принца, который, обняв императора, поблагодарил его, и через несколько минут они расстались.
В «Пале Ройяль», куда принц затем отправился, его поджидала личная свита; в нее входил граф де Лас-Каз. В распоряжение принца поступил полный обслуживающий персонал. Эта резиденция принца вскоре стала местом встреч литераторов, артистов и патриотов: со всеми он нашел общий язык, напоминая наиболее пылким своим друзьям, чем была якобинская демократия и каким образом она нанесла ущерб делу освобождения народа; в этот момент возникновения опасности для Франции необходимо было работать сообща для достижения конституционного порядка, который хотел установить император. Его Величество был обрадован этим неожиданным возвращением брата.
Принц был ростом выше императора, на которого он очень походил, хотя и с менее четкими чертами лица. Мне казалось, что у него очень приятная улыбка. Он, судя по всему, был счастлив, оказавшись вновь в кругу своей семьи.
Император распорядился поставить в своей гостиной бюст английского государственного деятеля Чарльза Фокса. Этот бюст императору прислала леди Деймер[217]. В ответ эта леди получила в подарок табакерку, украшенную портретом императора в обрамлении бриллиантов.
Однажды вечером, когда император готовился ко сну, он заговорил со мной о картинах, которые хотел поручить нарисовать — и они были заказаны — и которые бы изображали некоторые события, случившиеся на его пути в Париж: он упомянул тот момент, когда он вышел навстречу 5-му линейному полку; когда эльбанский гренадер представил ему своего 90-летнего слепого отца и своего младшего брата, последовавшего за императором; когда полковник де Лабедуайер вручил ему знамя своего полка, которое император крепко сжал в руках и поцеловал.
С первых же дней прибытия императора в Париж он стремился привлечь на свою сторону людей, которые в силу своего социального положения и интеллекта оказывали влияние на формирование мнений парижских салонов. Среди этих людей и даже во главе их был Бенжамен Констан[218]. Император имел с ним продолжительные беседы во время подготовки «Дополнительного акта к конституции Империи», которым они оба гордились. Император заявил: «Он уже не двадцатилетний любовник, его подруга, госпожа де Сталь, более не имеет на него влияния, которое заставляло меня враждебно относиться к ним обоим из-за их пристрастия постоянно находиться в оппозиции ко мне».
22 апреля был опубликован «Дополнительный акт к конституции Империи»; этот документ оказал парализующее действие на восторженный народный порыв, чему я был свидетелем во время моего нахождения в Париже. В этот день я встречался с людьми, искренне преданными императору, которые с горечью отзывались об этом документе. Если бы император спросил меня о впечатлении, которое произвел на народ этот акт, то я бы правдиво все ему рассказал, как я это делал, когда он интересовался моим мнением о положении дел в столице; но в этот самый вечер он лег спать, слишком озабоченный своими мыслями, и не стал мне задавать вопросы об этом документе.
Во время пребывания в Елисейском дворце император обычно приходил на мессу в Тюильри, после которой он принимал людей, а затем возвращался в свою резиденцию. Как раз во время одного из этих возвращений в Елисейский дворец я рассказал ему, что г-жа Пеллапра[219] известила меня о своем приезде в Париж. Графиня Валевская также была в Париже; император узнал об этом от герцога Виченцского (Коленкура). Она приехала из Неаполя; император не видел ее после ее визита на Эльбу. Он послал меня к ней, чтобы выяснить, как она себя чувствует, и пригласить ее во дворец вместе с сыном в течение дня. Что же касается г-жи Пеллапра, то тогда она отличалась чарующей красотой. Император обратил на нее внимание во время своей поездки в Нормандию в 1812 году. Она находилась со своей семьей в Лионе, когда император прибыл туда на пути из Эльбы в Париж; душой и сердцем она разделяла возбужденное состояние жителей Лиона, и император послал меня к ней в дом. Эта госпожа была в Лионе уже несколько дней, и императору нужно было узнать о многом, беседуя с ней: но трудность заключалась в том, чтобы найти свободный час среди всей той суматохи вокруг него и в той загруженности работой, когда он беспрерывно рассылал по всем направлениям указания и приказы. Он мог уделить ей аудиенцию только в самый поздний час вечера, поскольку дела не позволяли ему принять ее в более раннее время. Связь императора с графиней Валевской предшествовала его браку с императрицей Марией Луизой, а близкие отношения императора с г-жей Пеллапра возникли уже после этого брака. Если все эти любовные связи были редки во времена императрицы Жозефины, то они стали более частыми во время второго брака императора. Он тщательно скрывал все эти любовные связи, заявляя, что не раз ему удавалось избежать расставленных для него ловушек, хорошо зная, что под цветами могла оказаться пропасть.
Следует сказать, что император был очень влюблен в императрицу Марию Луизу; единственный упрек, который он позволял себе делать в адрес этой императрицы, заключался в том, что она недостаточно прилагала усилий, чтобы быть любезной с дамами императорского двора, которые, привыкнув к любезному обхождению со стороны Жозефины, обратили внимание на эту разницу между двумя императрицами. Возможно, они забывали, что, рожденная для трона, привыкшая к преклонению перед ней и к уважению, она не чувствовала себя обязанной быть с ними слишком любезной, а ее природная застенчивость, которую она демонстрировала на публике, принималась за отчужденность и равнодушие, свойственные ее характеру. Она испытывала большое чувство любви и нежности к своей фрейлине герцогине Монтебелло, но что касается остальных придворных дам, то она проявляла по отношению к ним только чувство доброты. Император награждал ее всеми качествами, которые способствовали тому, чтобы она стала любимой: он говорил, что она была доброй, нежной, приветливой и даже игривой во время нормальных отношений с ней. Я приведу мнение королевы Каролины, сестры императора, об императрице Марии Луизе. Суждение этой королевы не должно вызвать подозрения: она не особенно любила своих золовок — ни императрицу Жозефину, ни императрицу Марию Луизу. Когда она была в Париже в 1838 году, она попросила свою компаньонку написать мне следующее письмо: «Сегодня, 5 мая, годовщина кончины императора, и королева желает провести вечер и отужинать дома; на ужин она приглашает вас, г-жу Маршал и вашу дочь. На ужин также приглашен г-н Меневаль». Разговор во время ужина был целиком посвящен памятным событиям Империи. Королева заявила нам, что преимущество Жозефины перед Марией Луизой заключалось в понимании французского образа мышления, и она могла использовать это обстоятельство в интересах императора. Она была беспредельно доброй, и, хотя Мария Луиза мало уступала ей в этом, народ говорил об этом гораздо меньше. Одна из них в первую очередь ставила перед собой цель произвести на окружающих наибольшее впечатление, в то время как другая, чуждая любой форме аффектации, не стремилась к этому. В свои девятнадцать лет она имела очаровательную фигуру, ее осанка была полна достоинства, свежесть лица — даже, возможно, чрезмерная; у нее были прекрасные светлые волосы, а ее руки и ноги не оставляли желать лучшего. Она была образованным человеком и на все речи, адресованные ей во время путешествия из Браунау в Компьень, отвечала умело и легко.
Молва о том, что она использовала как комплимент слово «простофиля», обращаясь к архиканцлеру, является абсолютной ложью: она была слишком хорошо знакома с французским языком, чтобы не знать значения выражения, к которому она прибегала.
Королева (Каролина), назначенная императором во главе обслуживающего персонала новой императрицы и посланная им первой встретить ее на пути в Компьень, поведала о том, что Мария Луиза ко всем относилась весьма дружелюбно; она с большим душевным волнением попрощалась с теми, кто сопровождал ее из Вены, что делало честь ее доброму сердцу. Во время следования из Вены в Компьень императрица ежедневно преодолевала лишь небольшие расстояния, и везде, куда она прибывала, ей устраивали торжественную встречу. Каждое утро, когда императрица вставала с постели, ее ожидало очередное императорское письмо, доставленное из Парижа пажем, который возвращался обратно в Париж с ответным письмом императрицы.
Королева Каролина рассказала нам, что император сгорал от желания поскорее встретить Марию Луизу и не однажды бранил последними словами все те торжественные церемонии и празднества в честь молодой императрицы, которые задерживали его встречу с ней, состоявшуюся только в Суассоне, где был разбит лагерь для приема императрицы. Но император становился все более нетерпеливым и приехал в Суассон за день до прибытия императрицы. Когда он узнал, что она находится от него на расстоянии десяти лье, он поехал навстречу императрице вместе с Неаполитанским королем. Император часто рассказывал, что, когда оба экипажа встретились, он выпрыгнул из своего и взобрался в ее экипаж. Первые слова императрицы, после минутного замешательства, были о том, что портрет императора, доставленный ей в Вену принцем Невшательским, не приукрашивал оригинал. Император с восторгом воспринял это лестное для него заявление Марии Луизы и в свою очередь спросил ее, какой она получила совет, покидая Вену, чтобы встретить его. Она ответила: «Повиноваться вам буквально во всем». После краткой остановки в Суассоне Их Величества в сопровождении короля и королевы Неаполитанского королевства прибыли в Компьень. Император, всегда тщательно следивший за своим внешним видом, с приездом молодой императрицы старался выглядеть в выгодном свете даже еще в большей мере, чем обычно.
Во время одного из утренних совещаний императора я сообщил ему, что г-н Корвисар, вернувшийся в Париж, находится в соседней комнате вместе с д-ром Фуро. Император распорядился, чтобы я пригласил г-на Корвисара к нему; увидев его перед собой не в мундире лейб-медика, император сказал ему: «А, Корвисар, на тебе наряд члена Института?»
«Сир, я нахожусь в отставке, но всегда остаюсь в распоряжении Вашего Величества». Император поздравил г-на Корвисара с таким прекрасным учеником, как д-р Фуро, которого, как заявил император, он считает не только хорошо подготовленным врачом, но и весьма скромным человеком. Затем минутой позже император с явным подтекстом заявил ему, что он, видимо, очень торопился покинуть императрицу в Вене, несмотря на то, что ее состояние здоровья требовало врачебного ухода, поскольку г-н Корвисар сам же прописал ей лучше отправиться на воды в Экс, чем подвергаться влиянию климата на Эльбе, который мог нанести ущерб ее здоровью. Г-н Корвисар, заметно застигнутый врасплох, смущенно ответил, что он действительно рекомендовал императрице воспользоваться этими лечебными водами для укрепления здоровья перед поездкой на Эльбу.
После разговора император продолжил беседу с г-ном Корвисаром, коснувшись общих тем, и, когда собрался было направиться в свой кабинет, Корвисар попросил у него разрешения представить ему своего племянника, бывшего пажа императора, ставшего теперь капитаном в кавалерийском подразделении кирасиров. Император приказал пригласить в комнату молодого человека. Когда тот появился, г-н Корвисар представил его императору следующим образом: «Сир, вот из таких капитанов делаются майоры». — «Я предоставлю ему возможность стать майором», — ответил император, доброжелательно поговорив с молодым человеком, и, заметив его застенчивость, не преминул приободрить его.
Император с нетерпением ждал приезда г-на Баллуея, бывшего управляющего обслуживающим персоналом императрицы Жозефины, которого император определил на службу к императрице Марии Луизе, принимая во внимание его исключительную честность. Он знал, что г-н Баллуей должен был выехать из Вены, остановиться в Мюнхене, чтобы встретиться с принцем Евгением, и возвратиться во Францию через Бельфор; были отданы распоряжения о том, чтобы, используя телеграф в этом городе, в Париж сообщили о прибытии г-на Баллуея в Бельфор. Получив эту информацию, император смог бы подсчитать, сколько времени потребуется г-ну Баллуею для поездки из Бельфора в Париж. Император распорядился направить в дом г-на Баллуея дежурного офицера с тем, чтобы г-н Баллуей, как только появится у себя дома, был немедленно доставлен в Елисейский дворец, независимо от времени суток и внешнего вида одежды г-на Баллуея после продолжительного путешествия.
28 апреля г-н Баллуей прибыл в Париж; он сразу же был доставлен к императору, который продержал его у себя почти два часа. Император получил от него обширнейшую информацию о том, что происходит в Вене, а также ту, которую принц Евгений передал императору через г-на Баллуея по вопросу, представлявшему для Его Величества исключительный интерес. Император узнал о причастности г-на де Талейрана к подготовке и публикованию декларации 13 марта и об обязательствах, которые он взял на себя перед коалицией; императору вновь было сказано, что если бы он задержался с отъездом с острова Эльба на несколько дней, то монархов, уже отбывших в свои государства, не было бы в Вене, Талейран не добился бы подписания декларации, а высадка Его Величества на берегу Франции оказалась бы максимально эффективной.
Принц Евгений информировал императора, что вооруженные силы союзников не смогут вторгнуться на территорию Франции до июля месяца; в этой связи император, не скрывая выражения полного удовлетворения на лице, заявил г-ну Баллуею: «В этом случае мне наплевать на них, к этому времени я решу все мои дела».
Принц Евгений также посоветовал ему принять меры, чтобы, насколько это возможно, придать войне общенациональный характер к тому времени, когда он окажется один на один перед всей Европой, взявшейся за оружие против него. Принц сообщил, что императору следует остерегаться герцога Отрантского (Фуше), который уже плел сети заговора в Вене против Его Величества. Принц предоставил императору имена тех нескольких генералов и полковников, которым он не должен доверять, а также детали о вооруженных силах врага, готовящегося к вторжению на территорию Франции, и о тех городах и крепостях Франции, которые скорее всего станут объектами вражеского нападения.
Все эти подробности г-н Баллуей сообщил императору, полагаясь на собственную память, и поэтому многие вещи он мог и не вспомнить во время своего доклада. В связи с этим император заявил ему: «Иди и отдохни немного, а завтра представь мне подробный отчет в письменном виде обо всем том, о чем мы сегодня говорили». Покидая императора, г-н Баллуей вновь высказал свои опасения относительно герцога Отрантского, император ответил, что он уже поручил тайно держать герцога под наблюдением и что он бы уже арестовал его и конфисковал его бумаги, но пока откладывает все это до возвращения одного агента, посланного в Базель, поскольку неожиданная опала министра полиции могла бы нанести ущерб миссии агента.
Император узнал многие подробности, касавшиеся людей, близких к императрице Марии Луизе и к ее окружению. Двенадцатью днями позже, в начале мая, бывший секретарь императора, барон де Меневаль, находившийся теперь на службе у императрицы, подтвердил императору все то, что ему рассказал г-н Баллуей; император беседовал с Меневалем в течение нескольких часов и пригласил его приходить к нему ежедневно во время утреннего приема у Его Величества.
Г-н де Меневаль передал мне письмо от моей матери, в котором она писала о своих опасениях, что император не сможет успешно противостоять могущественной коалиции, которая формируется во главе с императором Александром. Во всех этих новостях полностью отсутствовал какой-либо намек на то, что Мария Луиза, оказавшаяся в окружении этого сборища монархов, воспользуется всеми своими правами супруги и матери для того, чтобы разогнать мрачные тучи, сгустившиеся над Францией и императором. Была ли эта императрица уже недостойна великого имени Наполеона, какой она стала позднее?
Опасения императора относительно Неаполитанского короля, к сожалению, были обоснованны. Несмотря на настоятельную просьбу Его Величества, высказанную перед самым отъездом из Эльбы, о том, чтобы король Мюрат не покидал своего королевства, едва узнав о вступлении императора в Париж, он решил самовольно вторгнуться на территорию Италии. Боялся ли он гнева императора, хотел ли реабилитировать себя в глазах императора за тот колоссальный вред, который он нанес Франции в 1814 году, когда действовал вразрез с интересами императора? Как бы то ни было, он вторгнулся в Италию во главе войска в 80 000 человек, призывая к ее независимости; он не сомневался, что сможет вселить в души своих солдат ту пламенную отвагу, которой была полна его собственная душа. Он ошибался. Поначалу он добился успеха против войск, застигнутых врасплох, но вскоре его блестящая армия была разбита 2 и 3 мая в сражении около Анконы и после этого уже никогда не смогла вновь собраться с силами.
Император был чрезвычайно расстроен этим авантюрным вторжением в Италию своего шурина; он ясно представлял себе все те преимущества, которые коалиция могла извлечь из этого опрометчивого поступка Неаполитанского короля. Если бы эта армия, для разгрома которой оказалось достаточно одного месяца, продолжала придерживаться оборонительной тактики, как рекомендовал император ее лидеру, находясь в то же время под командованием человека, столь храброго, каким был Мюрат, то она могла бы оказывать давление на Австрию, сохранить свою мощь в интересах императора или, по меньшей мере, значительно влиять на ход последующих переговоров. Вместо всего этого Австрия отказалась верить в искренность обещаний императора в отношении Италии, считая, что он обманывает ее, и, исходя из этой предпосылки, решила обрушиться на императора всей мощью своей монархии.
После своего военного провала король Мюрат отправился морем искать прибежища во Франции. Император узнал о его высадке на берегу Франции, в бухте Жуан, вместе с мадам Мер, кардиналом Фешем и принцем Жеромом. Неудачливый Неаполитанский король скрывался где-то на берегу Прованса. Война была неминуема: он дал знать императору о своем желании служить во французской армии в чине генерала, но Франция все же не могла забыть о неаполитанском соглашении и об объявлении этим королем войны Франции в то время, когда все державы были против нее. Император не принял предложения Мюрата. Если бы Мюрат прибыл собственной персоной к императору накануне битвы, то император мог бы, раскрыв перед ним свои объятия, предоставить ему возможность искупить свою вину. Франция, будучи великодушной, могла бы забыть ошибку Неаполитанского короля, оставив в памяти только славу одного из ее детей, добытую на полях двадцати сражений, готового вновь пролить свою кровь ради нее.
Мне думается, что именно это условие прощения Мюрата имел в виду император, когда, говоря о нем на острове Св. Елены, он добавил: «Я бы поручил ему командование моей кавалерией; под его командованием она бы совершила чудеса».
Всем известен трагический конец этого храброго и неудачливого короля. На острове Св. Елены император говорил, что он считает, что калабрианцы были менее жестокими по отношению к Мюрату, чем британское правительство по отношению к нему.
Император, довольный действиями и поведением генерала Груши в Лионе и его умением вселять уверенность в окружающих, произвел его в маршалы.
До и после «Ста Дней» утверждалось, что император продолжал не доверять представителям старой знати, о которых говорили, что они предали его. Император, отвечая на острове Св. Елены на эту критику, заявлял, что представители старой аристократии при Наполеоне были такими же французами, как и любой другой его подданный, и те из них, кто был предан ему, вели себя хорошо. В качестве примера он назвал имена Шуазель-Праслина, Монтескью, Бово, Сегюра и других. Император заявил: «Я взял на службу в армию, которая от этого ничуть не пострадала, представителей старой знати и даже эмигрантов. И почему? Потому, что известно: в армии все признается и ценится только на основе заслуг; недостаточно быть только представителем знати, человек должен быть храбрым — и в этом отношении старая аристократия не отличалась от новой. Чего я должен был их опасаться, разве я не вычеркнул их всех из списка эмигрантов?»
Как только император узнал о приезде мадам Мер в Париж, он сразу же сел в карету и отправился к ней, в ее дом, в котором уже собрались его братья. Давно уже сердце мадам Мер не билось так сильно, как во время этого семейного сбора. Принцесса Полина, чувствовавшая себя слишком нездоровой, чтобы предпринять путешествие в Париж, оставалась в Италии.
1 июня император открыл Марсово поле. С ним были его три брата, надевшие мундиры империи — как и он сам. Открытие Марсова поля стало и патриотическим, и религиозным праздником. Император был в отличном настроении; ради этого торжественного события он отправился из Елисейского дворца в Тюильри, чтобы надеть наряд, в котором ему предстояло появиться на публике. Граф де Монтескью в полной парадной одежде руководил процедурой одевания императора, и при этом Его Величество был столь добр, что хвалил меня ему в самых лестных выражениях. Как только императора одели, граф де Монтескью повесил вокруг его шеи цепь ордена Почетного Легиона и пристегнул к поясу мундира его шпагу.
Погода, неустойчивая с утра, улучшилась, небо прояснилось. Император под грохот артиллерийских залпов покинул Тюильри и проследовал в здание Военной школы. Я уже был там, когда он туда прибыл; перед зданием был воздвигнут трон. Перед троном была сооружена полукруглая стена, образовавшая громадный зал с небом вместо потолка. В этом зале были расставлены ряды скамеек, на спинках которых можно было прочитать наименования департаментов, указывавших, где следует усаживаться каждому депутату. Много рядов было отведено для публики, среди которой можно было увидеть большое количество женщин в ярких нарядах. После речи, обращенной к депутатам и встреченной возгласами «Да здравствует император!», Его Величество спустился с трона и вместе с братьями в окружении высших офицеров проследовал к центру Марсова поля. Там, на вершине платформы со многими ступенями, был поставлен алтарь, который можно было хорошо видеть со всех сторон. После выражения благодарностей император, положив руку на Евангелие, дал клятву верности имперской конституции. Он раздал знамена национальной гвардии и императорской гвардии, которые поклялись защищать их. На Марсовом поле собрались представители от всех армейских полков. Когда они вернулись со знаменами к своим братьям по оружию, все они могли подтвердить то магическое воздействие, которое император оказывал на массы: душевное состояние всех присутствовавших было буквально наэлектризовано, и возгласы «Да здравствует император!» раздавались и среди войск, и среди собравшейся громадной толпы народа. Таким же необычайным подъемом душевного состояния был отмечен и 1790 год, который привел нацию к великим результатам.
После парада войск император, сопровождаемый артиллерийским салютом, отправился в Тюильри. В тот же вечер он вернулся в Елисейский дворец, усталый, но счастливый от сознания того, что он вселил в массы такой энтузиазм. Были даны гигантские банкеты, на которых братались солдаты армии и национальной гвардии.
Жизнь императора в период «Ста Дней» отличалась предельной активностью. Он не впадал, как утверждали некоторые люди, в состояние дремоты из-за своей тучности. Но в обществе произошло изменение: для императора не составило труда заметить, что люди стали менее послушными, чем раньше.
Беседы с некоторыми людьми, с которыми я встречался, удивили меня. С сожалением я заметил, что эти беседы не были столь же доверительными, как раньше; меня это очень огорчило. Однако приближалось время, когда нам предстояло начать нашу военную кампанию, и я говорил себе, что если император станет победителем в этой схватке с врагом, которая вот-вот начнется, то те люди изменят характер разговора со мной.
После периода неслыханной активности император, которого поддерживала вся нация, привел страну в состояние обороны.
8 июня палаты созвали свои заседания; 11 июня император принял в Елисейском дворце делегацию палаты депутатов. Эти депутаты благодарили императора за то, что он отказался от чрезвычайных полномочий, которыми он обладал, чтобы провозгласить начало конституционной монархии; депутаты заверили императора в сотрудничестве палаты при защите национальной независимости и обещали ему активно поддерживать конституцию. Королевская хартия, не поддерживаемая народом, не могла рассматриваться страной как обязательная.
Франция не могла принять условия, при помощи которых союзнические нации пытались замаскировать свою агрессию. Нападение на монарха, избранного нацией, означало нападение на независимость самой нации. Эта нация была полностью вооружена для того, чтобы защитить свою независимость и отвергнуть любую королевскую семью или короля, которых союзнические монархи посмеют навязать ей.
Император ответил депутатам палаты:
«Господин президент и депутаты палаты, с удовлетворением я обнаружил мои собственные чувства в тех, что мы только что выразили. В этой суровой обстановке я полностью погружен в мысли о неминуемой войне, от успеха в которой зависят независимость и честь Франции.
Сегодня вечером я уезжаю, чтобы возглавить мои армии: передвижения различных иностранных вражеских корпусов делают обязательным мое присутствие там, где находятся мои армии. Во время моего отсутствия я был бы рад узнать об учреждении комиссии, назначенной каждой палатой, которой следует подумать о нашей конституции. В ней заложена наша вдохновляющая идея. Она должна стать нашей путеводной Полярной звездой в эти бурные времена. Любая политическая дискуссия, которая прямо или косвенно была бы направлена на то, чтобы приуменьшить доверие к принятым ею мерам, будет несчастьем для государева; мы бы оказались плавающими среди мелей без компаса и без руля. Наш нынешний кризис является крупнейшим; так давайте же не будем следовать примеру Византии, которая, осажденная со всех сторон варварами, выставила себя на посмешище потомков, занимаясь обсуждением абстрактных концепций в тот самый момент, когда стенобитные орудия разрушали городские ворота.
Будучи независимыми от законодательных мер, которых требует внутриполитическая обстановка, вы, возможно, посчитаете полезным заняться законами, служащими средством для защиты конституции. Эти законы могут стать предметом общественной деятельности, не причиняющей каких-либо хлопот.
Господин президент и депутаты палаты, чувства, выраженные в ваших речах, убедительно свидетельствуют о преданности палаты моей персоне и всем том патриотизме, который побуждает эту преданность. Во всех предпринимаемых делах мой шаг всегда будет прямым и твердым. Помогите мне спасти родину. Являясь чрезвычайным представителем народа, я принял на себя обязательство, которое я теперь принимаю вновь: использовать в более спокойные времена все прерогативы короны и тот небольшой опыт, полученный мною, для того, чтобы помогать вам совершенствовать наши общественные и государственные учреждения.
В тот же вечер, в 10 часов, император отправился в свои апартаменты в сопровождении принца Жозефа, который вручил ему большое количество бриллиантов, — позднее я узнал, что их стоимость составила сумму в 800 000 франков. Каждый бриллиант был в отдельной упаковке. Передавая их мне, император сказал, чтобы я запер их в потайном отделении его походного саквояжа вместе с ожерельем принцессы Полины, которое оценивалось в 300 000 франков. Для этого саквояжа было предусмотрено специальное место в карете императора. Император также передал мне два толстых пакета, скрепленных его гербовой печатью. Он сказал мне, чтобы я вручил один пакет графине Валевской, а другой — г-же Пеллапра. В Елисейский дворец я вернулся только в час ночи. Днем император был столь любезен, что пожаловал моему отцу должность государственного курьера, вакантную после смерти одного из курьеров, сказав мне, чтобы я забрал соответствующий декрет, подготовленный герцогом Бассано (Маре). Печальные события Ватерлоо воспрепятствовали исполнению этого декрета.
12 июня в 4 часа утра император выехал из Парижа в армию (взяв с собой адъютантов, военных помощников и двух пажей, г-д Годена и де Камбасереса). В Париже он оставил регентский совет в составе принца Жозефа, президента совета, принца Люсьена, восьми министров с портфелями и четырех государственных министров. Совет принимал решения простым большинством голосов, в случае равенства голосов голос президента становился решающим.
Покинув Париж, император осмотрел фортификационные сооружения в Суассоне и провел ночь в Лане. 13 июня он прибыл в Авен, где сконцентрировались все войска. 14 июня он напомнил войскам в своем воззвании, что именно в этот день сражения при Маренго и Фридланде дважды решили судьбу Европы. Император, отдавший армию под командование генерала Бурмона только по просьбе генерала Жерара, вскоре узнал, что генерал Бурмон, а за ним полковник Клуе Вийютрей Дюбарю и два офицера генерального штаба перешли на сторону врага; более того, генералу Бурмону был известен императорский план сражения, и он мог ознакомить врага с этим планом.
Император немедленно внес изменения в свой план атаки. 15 июня французская армия переправилась через реку Самбру у Шарлеруа, встретила на другом берегу немногочисленное войско противника и разгромила его, взяв пленных. В 10 часов утра император вошел в Шарлеруа, а армия заняла позиции перед этим городом на дороге во Флерюс. Вражеская дивизия, насчитывавшая от восьми до десяти тысяч человек и оседлавшая эту дорогу, была отброшена. Французская кавалерия подавила вражескую пехоту, но Франция при этом потеряла генерала Летора. В тот вечер, когда император вернулся в свою штаб-квартиру, он пребывал в задумчивости, опечаленный кончиной своего адъютанта, и, раздеваясь, не произнес ни слова.
Он отдал приказ армейским дивизиям вступить на поле Флерюса, которое 20 лет назад было прославлено прекраснейшими военными подвигами французской армии. 16 июня армия врага, выстроившись в форме амфитеатра на склоне холма позади деревень Сент-Аман и Линьи, была готова к бою. В полдень французская армия с величайшим воодушевлением начала сражение. Рвение командиров и героизм солдат восторжествовали над энергичным сопротивлением врага, и французская армия стала хозяином поля сражения. Подобное прекрасное начало кампании вселило в нас величайшие надежды. На следующий день, когда мне пришлось пройти через поле закончившегося сражения, я убедился собственными глазами, какие ужасные следы оставляет после себя война: поле было покрыто мертвыми телами, а около раненых хлопотали военные врачи, специально оставленные там для этой цели.
Вражеская армия, разделившись пополам, двинулась в двух разных направлениях. Император преследовал англичан, направлявшихся к Брюсселю. Ночь император провел в Планшенуа, на маленькой ферме, где он разместил свою штаб-квартиру. В это же время маршал Груши, возглавлявший армейский корпус численностью в 40 000 человек, шел по пятам пруссаков в направлении реки Масс. Император говорил, что он мог бы надеяться на гораздо более внушительную победу, чем та, которой он только что добился, и исход всей битвы мог бы быть решен, если бы маршал Ней выполнил его приказ обрушиться имевшимися у него силами на тыл вражеской армии. Сен-Дени рассказал мне об одном эпизоде, когда в момент самого напряженного момента сражения у Линьи император, услыхав позади себя смех, резко повернулся и обратился к молодому военному помощнику, привлекшему его внимание: «Будь немного серьезнее, месье, когда у тебя перед лицом эти храбрые мужчины убивают друг друга».
В штаб-квартире я появился намного позже прибытия туда императора: моя карета, переезжая через ручей, перевернулась, и потребовалось несколько часов, чтобы вытащить ее. Наступила ночь, было очень темно, да к тому же проливной дождь превратил дороги в сплошное месиво. Мы проехали мимо фермы, где находилась штаб-квартира, и кучер подъехал к главному сторожевому посту, где меня остановили. Я повернул обратно и, наконец, добрался до фермы Кайю; император лег спать час тому назад, выразив свое удивление по поводу моего отсутствия. Не прошло и двух часов после моего прибытия в штаб-квартиру, как император вызвал меня и спросил о состоянии погоды: я доложил ему об аварии с каретой, задержавшей меня, об ужасном состоянии дорог и о дожде, который не переставал лить.
В три часа утра император вызвал к себе главного военного помощника, полковника Гурго, и дал ему указание разведать состояние земляного покрова с тем, чтобы решить, сможет ли маневрировать артиллерия; было заметно, что императору не терпится приступить к атаке. Вражеские войска оставались занимать позиции, в тылу которых находился лес Суаньи. Накануне вечером считалось, что вражеские войска заняли те позиции только для того, чтобы дать время своим конвойным командам пройти лес. Провиант не прибыл, погода всю ночь стояла ужасная, и ежедневные пешие марши в течение нескольких суток, крупное сражение и прочие военные столкновения измотали войска; они с нетерпением ждали утреннего солнца, чтобы высушить промокшую одежду и сбросить с себя накопившуюся ночную усталость. Полковник Друо доложил, что дороги настолько разбиты, а поверхность земли настолько промокла, что артиллерия вряд ли сможет маневрировать, пока вся земля немного не подсохнет. После этого доклада император оставался в постели, но встал рано, с удовольствием увидев, что погода прояснилась. Император разместился в маленькой квадратной комнате. Вся мебель из нее была вынесена, и сейчас комната одновременно служила спальней, кабинетом и столовой. В течение долгого времени он ходил по комнате взад и вперед, заложив руки за спину; затем взял ножницы и принялся подстригать ногти, но, судя по задумчивому выражению лица, его гораздо больше занимали мысли о сражении, которому предстояло вот-вот начаться, чем собственные ногти. Он часто подходил к окну и смотрел на облака; как только он побрился и оделся, он вызвал к себе генерала Гурго, который стал писать под его диктовку.
В 9 часов утра он распорядился подать завтрак, на который пригласил принца Жерома, генерала Рея, подчиненного принца, командовавшего 2-м корпусом, а также нескольких генералов. Вставая из-за стола, император бодрым голосом сказал им: «Господа, если мои приказы будут выполнены полностью, то сегодня ночью мы будем спать в Брюсселе». Он приказал Сен-Дени привести лошадей и, вскочив на коня, помчался к войскам, сопровождаемый своим генеральным штабом. Прибытие императора приветствовалось вдоль всех рядов выстроившихся войск тысячами возгласов: «Да здравствует император!»
Когда император посчитал, что поверхность земли достаточно подсохла для того, чтобы на ней можно было маневрировать, он приказал 2-му корпусу осуществить наступление на леса Угумона, прикрывавшие правый фланг вражеских войск.
В полдень дивизия принца Жерома выдвинулась вперед, чтобы овладеть позициями правого фланга врага, но была отброшена назад и произвела перегруппировку, чтобы заново атаковать врага: принц смог овладеть этими позициями только после очень упорной схватки, во время которой его ранили. В то же самое время, когда проходило наступление дивизии принца Жерома, 1-й корпус двинулся к домам Мон-Сен-Жана, приближаясь к позиции врага. Англичане, предоставленные самим себе, как мне казалось, не были способны отразить объединенное наступление французской армии; император выжидал подходящий момент для нанесения решающего удара.
Я вернулся в штаб-квартиру императора, уверенный, что великая битва вот-вот завершится нашей победой, когда в пять часов дня в штаб-квартиру явился Новерраз и сообщил мне, что на помощь англичанам подошел прусский корпус, против которого стояла дивизия генерала Лобау, и что сражение разгорелось с новой силой. Я не мог сдержать обуревавшие меня чувства волнения и беспокойства из-за упорства вражеских войск, и мое настроение еще больше испортилось, когда к штаб-квартире галопом прискакал на коне Сен-Дени, чтобы что-то отвезти императору. В страшной спешке Сен-Дени сообщил мне: «Дела складываются плохо. Мы только что увидели вдали большую массу войск: поначалу мы решили, что это войска маршала Груши, и все мы радостно закричали; но это оказался корпус маршала Блюхера, а от маршала Груши мы не получили никаких известий. Император не может понять, почему маршал Груши не прибыл в это же время». Сказав все это, Сен-Дени вскочил на коня и, пришпорив его, галопом помчался прочь.
Разговор с Сен-Дени произошел в семь часов вечера, и я подумал грустно: прусский генерал Бюлов уже сумел основательно укрепить английскую армию. Внешне император не проявил беспокойства по этому поводу, поскольку он отправил курьера в Париж с сообщением о том, что в сражении нами достигнута победа. Но прибытие армии маршала Блюхера резко увеличило численность войск противника.
Я поделился своими опасениями с генералом Фулером, конюшим императора, который заявил мне, что мы должны тщательно скрывать наше настроение, добавив при этом, что, вопреки его совету, обоз со снаряжением был оставлен слишком близко от главного поля сражения. Но поскольку он уже находится там, то только по приказу самого императора этот обоз можно было бы вернуть оттуда. Прошло примерно около часа, а артиллерийская канонада и ружейная стрельба, казалось, ощутимо приблизились к нам.
Еще не наступила ночь, когда мы увидели, как дорога заполнилась артиллерийскими обозами и ранеными солдатами, которых в пути поддерживали солдаты, не получившие ранений; это отступление принимало тревожный характер. Я распорядился, чтобы походную кровать императора временно сложили в футляр, затем запер императорский походный саквояж и привел все свои дела в порядок, чтобы быть готовым ко всяким случайностям. Карета императора находилась на поле сражения; это меня не волновало, несмотря на то, что в ней были спрятаны большая сумма денег золотом, ожерелье принцессы Полины и бриллианты принца Жозефа, переданные им императору в ночь отъезда из Парижа. Веря в то, что карета во всех случаях смогла бы благополучно ускользнуть с поля сражения, я даже поздравил самого себя с тем, что все эти ценности не находились у меня: меня уже в достаточной мере обременяло то обстоятельство, что со мной были золотые монеты на сумму 100 000 франков, а также банкноты на сумму 300 000 франков. Все эти деньги я запер в большой дорожный саквояж, который спрятал в своей карете.
Вскоре мы перестали слышать приближавшийся шум от пушечных выстрелов; но кто-то пришел и потребовал, чтобы офицер и солдаты, выделенные для охраны карет, отправили их в близлежащие леса и помешали врагу добраться туда, чтобы у нас было достаточно времени для отъезда. Судьба только что решила исход битвы против нас. Блестяще разработанный план, ставивший перед собой цель одержать победу над противником, лишить врага всяких надежд и заставить его заключить мирное соглашение, потерпел неудачу из-за того, что один из ведущих военачальников императора, маршал Груши, не выполнил его приказов. Если бы маршал Груши силой оружия сдержал войска Блюхера, спешивших на помощь англичанам, то он бы тогда прибыл на поле сражения, чтобы принять участие в праздновании победы. Вместо этого пассивность Груши привела к поражению французской армии.
Судьба распорядилась таким образом, что гвардия уже участвовала в сражении, когда на помощь англичанам подоспел корпус маршала Блюхера и когда уже были задействованы в сражении служебные воинские части, которые никогда не участвовали в боях, за исключением специального на то приказа императора. Таким образом, в этот самый критический момент император не имел в своем распоряжении резервных войск, которые он так блестяще использовал в нужную минуту, чтобы добиться победы, которая могла ускользнуть от него.
Генерал Фулер, услыхав в зарослях леса стрельбу, которая приближалась к каретам, решил самостоятельно отдать приказ о том, чтобы их стали отводить; но этот приказ уже немного запоздал. Походную кровать императора я навьючил на мула, а дорожный саквояж поставил в свою карету; к ней пристегнули мощных лошадей, которые вскоре вытащили карету из зарослей леса, где она была укрыта, но как только она оказалась на дороге, ей пришлось тащиться, как и всем другим видам транспорта. Тем не менее я считал, что карета была спасена, пока мы не добрались до перекрестка дорог у фермы «Катр-Бра», где образовалась такая пробка, что пробиться через нее стало невозможным делом. Я вышел из кареты, чтобы выяснить причину: проклятая мортира заблокировала дорогу и заставила остановиться все, что прибывало к этому месту, в какой-то миг масса карет сбилась в кучу и, перекрыв дорогу, остановила все движение. Враг, также остановившийся, принялся грабить замыкавшие колонну кареты. Моей карете также вот-вот предстояло стать жертвой грабежа. Я поспешил вскрыть дорожный саквояж, схватил из него 300 000 франков в банкнотах, положил их на грудь и застегнул над ними пуговицы мундира, а все остальное в саквояже я оставил в карете.
С большим трудом мне удалось, пробираясь от одной кареты к другой, выскочить из дорожной пробки, в которой застряла моя карета. Герцог Бассано (Маре) и барон Фэн шли пешком, бросив свои кареты посреди всего этого дикого беспорядка; как и я, они ничего не знали о судьбе императора, о котором некоторые говорили, что он был убит, а другие заявляли, что он пожелал заснуть на самом поле сражения. Как мы могли верить всем этим слухам, принимая во внимая тот беспорядок, в условиях которого отступали люди, распространявшие эти слухи? Я не стал доверять всем этим домыслам и принялся выжидать какой-либо ясности в этом вопросе, пока не увидел гвардейцев, следовавших по этой же дороге, но соблюдавших относительный порядок. Я спросил у нескольких офицеров, какой маршрут отступления избрал император; никто из них не мог ответить мне на этот вопрос. Тогда я решил дальше идти вместе с ними; пушечная канонада давно стихла. Эти гвардейцы, так блестяще выглядевшие накануне, столь охваченные энтузиазмом еще сегодня утром, сейчас поспешно шли вдоль дороги, унылые и погруженные в молчание.
Весь проникнутый состоянием беспокойства, я следовал за гвардейцами и провел в походе всю ночь и весь следующий день. Проследовав через Бомон и Шарлеруа, я с наступлением вечера добрался до Авена: городские ворота были уже заперты. Я узнал, что раненый принц Жером находился внутри города, так же как и императорские лошади. Ночь я провел у бивака драгунов, стараясь устроиться поближе к костру; мне посчастливилось узнать среди драгунских офицеров одного своего старого товарища, предложившего мне разделить с ним кусок хлеба, который он ел. Я поблагодарил его, и мы немного поговорили о наших бедах и опасениях, что наша несчастная родина вновь подвергнется разорению со стороны иностранцев.
Вот таким образом я и провел ночь, ожидая, когда утром откроются городские ворота Авена, и вскоре увидел, как из ворот выходят наши служебные лошади, ведомые Амодрю, эльбанским конюхом. Я подбежал к нему и спросил: «Что случилось с императором?» — «Я не знаю», — ответил Амодрю со слезами на глазах. Я вскочил на одного из коней и помчался в Лан, весь охваченный печалью и беспокойством по поводу того, что не знал, какой маршрут избрал император. Как только я добрался до Дана, я тут же свалился на какую-то солому, чтобы немного отдохнуть.
Только я растянулся, как мне сказали, что император находится на почтовой станции города. Моя усталость мгновенно исчезла. Император был жив! Франция по-прежнему могла быть спасена, армия, возможно, собирается с силами около этого города. Я помчался к почтовой станции; первым, кого я увидел, был Сен-Дени, который сообщил мне, что карета императора со всем ее содержимым была захвачена врагом. Меня слишком занимали мысли о поражении в битве, поэтому потеря бриллиантов и денег не произвела особого впечатления; мне было всего лишь жаль ожерелья принцессы Полины, которое увлажнили ее слезы. К тому же ее слова: «Императору может понадобиться это», — вновь воскресли в моей памяти и вызвали у меня состояние скорби.
Я отправился к императору. Вместе с ним был граф Бертран. Оба они сохраняли хладнокровие, но выглядели абсолютно измученными. Я доложил императору о том, каким образом была захвачена моя карета на перекрестке дорог у фермы «Катр-Бра» и как мне удалось спасти только банкноты, бывшие в карете, и как потом весь путь оттуда я проделал пешком до самого Авена и о том, что я был очень огорчен, узнав, что карета Его Величества со всеми хранившимися в ней ценностями была захвачена врагом.
«Да, это несчастье», — согласился со мной император и тут же стал подсчитывать ресурсы, оставленные во Франции, которыми он мог бы воспользоваться, если бы его поддержали палаты: потерянное снаряжение и вместе с ним провиант можно было легко возместить, а собрав армию в Лане, можно было сдержать наступление врага, дав стране необходимое время для того, чтобы вновь обрести силы. Услыхав только отдельные отрывки разговора императора, я вспоминаю фразу, сказанную им генералу Бертрану, когда я выходил из комнаты: «Если я вернусь в Париж и окуну руку в кровь, то буду вынужден погрузить ее до самого локтя». Затем было упомянуто имя Фуше, которому, судя по всему, предстояло стать мишенью мщения императора.
Покинув поле битвы при Ватерлоо, император проследовал в Филипвиль, куда он прибыл с небольшим отрядом кавалеристов, собранных рас всех подразделений, и там он встретился с герцогом Бассано (Маре) и с некоторыми офицерами его штаба. Потратив всю ночь на то, чтобы разослать штабные приказы, император написал письмо принцу Жозефу и отправился в Дан вместе с гофмаршалом Бертраном, герцогом Бассано, его адъютантами генералами Флаго и Лабедуайером, а также со своим пажом г-ном Годеной. Другой паж, г-н де Камбасерес, накануне был взят в плен врагами.
Так как император хотел, чтобы обе палаты и вся страна знали правду о создавшейся ситуации, то он подготовил отчет о битве при Ватерлоо и отправил его в Париж курьером. Если, собирая армию вокруг Лана, император намеревался задержаться здесь, то это была, несомненно, мимолетная идея, ибо он приказал мне сесть в почтовую карету и ехать в Елисейский дворец, где он планировал провести следующий день. Я опередил его лишь на несколько часов. Его друзья, опасаясь за его безопасность, видели скрытую угрозу для него в его решении быть в Париже, в результате которой он бы оказался в самой середине раздираемых противоречивыми страстями фракций. Друзья императора считали, что он был бы гораздо в лучшем положении, находясь во главе армии, чем если бы был в Париже. Император, озабоченный только мыслями о спасении страны, а не собственной персоны, думал, что незамедлительный и правдивый отчет о событиях пробудит патриотические чувства у представителей палат и что вместе с ним палаты не потеряют веру в спасение родины. Поддержанная ими, страна воспрянет, как один человек, и император вернет удачу нашему флагу. Вдохновленный этим чувством любви к стране, император не боялся потерять ни свой трон, ни свою жизнь. Нация и армия не подвели его, но страну подвели палаты.
21 июня в 5.30 утра император прибыл в Елисейский дворец. На лестнице дворца его приветствовал герцог Виченцский (Коленкур), которому император мог излить всю печаль своего сердца и продемонстрировать всю силу своего духа. Император вызвал графа де Лавалетта, который незамедлительно прибыл. Император еще со времени битвы не снимал сапог, и офицеры, так же как и он сам, находились в состоянии крайнего изнеможения. Я спросил, не хочет ли Его Величество, чтобы ему приготовили ванну. Император ответил, что она ему необходима, чтобы освежиться. Париж, который погрузился в сон, охваченный энтузиазмом в связи с победой при Линьи, не мог понять этого неожиданного возвращения императора. Когда прибыл бюллетень с сообщением о Ватерлоо, слово «измена» стало повторяться из уст в уста. Бюллетень, как только его содержание стало известным в Париже, вызвал всеобщее возбуждение. Проявления чувства гнева, которые, как считал император, он сможет приглушить, добившись победы на поле сражения, возобновились с новой силой и с необыкновенной яростью против императора, когда он вернулся в Париж.
После того как ванна была готова, император принял ее. Герцог Виченцский (Коленкур) и граф де Лавалетт сопровождали императора в ванную комнату. Усаживаясь в ванну, император дал распоряжение герцогу Виченцскому собрать совет министров и вынести выговоры маршалам Нею и Груши за то, что те не выполнили приказов императора, которые они должны были обязательно получить. Император заявил: «Ну что за странная игра судьбы, когда я трижды был свидетелем того, как гарантированный триумф Франции проскальзывает сквозь мои пальцы: если бы не дезертирство предателя, я бы уничтожил врага в начале кампании, я бы разгромил его при Линьи, если бы левый фланг выполнил свой долг и разгромил бы его при Ватерлоо, если бы правый фланг выполнил положенный ему долг. Ну что ж, не все потеряно. После великих подвигов армию охватила паника. Я намерен представить палатам точный отчет обо всем, что произошло, и я надеюсь, что присутствие врага на французской земле восстановит чувство долга у депутатов и что моя честность объединит их вокруг меня».
При первом же слухе о прибытии императора барон де Меневаль поспешил в Елисейский дворец; его привели к императору, когда тот собирался вернуться в спальную комнату. Я думал, что император, как обычно, после ванны ляжет в постель, но он заявил, что намерен одеться и побриться. В тот же момент появились принцы Жозеф и Люсьен. Император поговорил с ними о предшествовавших этой встрече событиях. Принц Люсьен сообщил императору, что, как только стало известно о наших бедах, люди пришли в сильное волнение и что можно ожидать самого худшего от дискуссий депутатов из-за враждебного отношения к императору со стороны некоторых из них. Император ответил: «Среди них вы не должны сбрасывать со счетов Лафайетта: он не упустит случая, чтобы восстановить народ против меня. Они воображают, что союзникам нужна только моя голова, и не понимают, что, расставаясь со мной, они потеряют Францию».
Императору доложили, что совет министров собрался. Император вошел в зал заседаний в сопровождении принцев Жозефа и Люсьена. Мне рассказали, что на лицах некоторых министров можно было легко заметить чувства испуга, страха и уныния, овладевшие этим советом, на заседаниях которого обсуждались такие важные дела. Была упомянута необходимость отречения императора от престола в пользу Римского короля. Желая превыше всего спасти Францию и зная о мятежной атмосфере, царившей в палате, император не исключил возможности своего согласия с предложением об его отречении; но все еще уверенный в патриотизме многих членов палаты, он направил сначала в палату в качестве своих представителей принца Люсьена и министров Карно, Фуше, Коленкура и Даву, которые покинули Елисейский дворец в 3 часа дня. Император заявил: «Идите, скажите им об интересах Франции, которые должны быть дороги всем представителям палаты; когда вы вернетесь, я сделаю свой выбор, который мне диктует мой долг».
Принц Люсьен, которому было поручено сделать обзор событий и дать оценку результатов битвы, обратился к палате с призывом об оказании помощи для принятия мер, необходимых в это опасное время. Палата, казалось, поддалась обаянию красноречия этого оратора, когда Лафайетт сумел внести разлад в настроение депутатов до такой степени, что на палату более уже нельзя было рассчитывать. Охваченный благородным негодованием против депутатов палаты, враждебно настроенных к императору, принц Люсьен убеждал императора в соответствии с законом распустить палату. Император не сделал этого, но был возмущен проявленным депутатами оскорбительным поведением по отношению к главе государства.
На авеню Мариньи собралась толпа, находившаяся в возбужденном состоянии. Я возвращался в карете по Елисейским Полям, когда на пересечении с этой улицей толпа воспрепятствовала моей дальнейшей поездке; я вышел из кареты и дал указание кучеру возвратиться в конюшни. Я позволил толпе увлечь меня с собой к подножию террасы, на которой император прогуливался с принцем Люсьеном. Толпа была многочисленной, и каждый раз, когда император появлялся в конце длинной дорожки, все эти люди, находившиеся в состоянии сильного возбуждения, провозглашали здравицу в честь императора возгласами «Да здравствует император!», требовали оружия и единого слова призыва от императора, чтобы сокрушить внутреннего врага в стране и выступить в поход против внешнего врага, приближавшегося к Парижу.
Достаточно было только одного слова; безусловно, жертвы были уже выбраны, и они должны были пасть на плахе народного мщения. Несомненно, от императора требовалось сверхчеловеческое мужество, чтобы не позволить себя увлечь волной народного энтузиазма. Его величайшее самообладание оставалось непоколебимым, и Франция навсегда должна быть ему благодарной за это, поскольку его психологический срыв означал бы начало гражданской войны в придачу к войне с иностранцами.
Я хорошо помню ту минуту, когда принц Люсьен и император подошли к концу дорожки; принц Люсьен, казалось, говорил: «Зачем ты допускаешь, чтобы все эти многочисленные возгласы в твою честь провозглашались впустую, если не собираешься воспользоваться ими ради службы Франции?» Этот принц в брошюре, опубликованной в 1835 году и озаглавленной «Правда о Ста Днях», рассказывает нам о том, что творилось в его сердце и в сердце его брата.
«Выслушивая бесконечные возгласы «Да здравствует император!» и наблюдая за гордым выражением, которое запечатлелось на лице Наполеона, очарованного зрелищем восторженных людей, я воспользовался минутной тишиной, когда кричавшая толпа взяла паузу, чтобы сказать императору: «Ну что, ты же слышишь народ? Ведь этот же энтузиазм охватил всю Францию! Неужели ты отказываешься от нее ради фракций в палате?» Остановившись и махнув рукой толпе в ответ на ее крики, полные энтузиазма, он сказал мне: «Разве я сверхчеловек, способный повернуть вспять депутатов к их единому союзу со мной, который только и может спасти нас? Разве я жалкий партийный лидер, который бессмысленно затеет гражданскую войну? Нет, никогда. Во времена Брюмера мы были вынуждены вытащить шпаги из ножен ради блага Франции, сегодня опять же ради блага Франции мы должны отбросить эти шпаги прочь. Иди и попытайся повести за собой палаты: без их поддержки я ничего не смогу достичь. В моих личных интересах я могу сделать многое и без них, но в этом случае я не смогу спасти родину. Иди, и я запрещаю тебе, когда ты выйдешь из дворца, взывать к этим людям, которые требуют оружия; я сделаю все возможное для Франция и я ничего не буду делать ради собственной персоны».
Принц Люсьен добавляет: «Таковы были слова, произнесенные Наполеоном. Мои глаза наполнились слезами, и я впервые в моей жизни упал на колени перед ним, восхищенный до глубины души этим отцом нации, которого предали и неправильно поняли введенные в заблуждение представители палаты».
Поскольку я процитировал слова императора, сохраненные для нас принцем Люсьеном, то разрешите также упомянуть, что в той же брошюре принц с негодованием отвергает обвинение, довольно распространенное в свое время, о том, что он убеждал императора отречься от престола в пользу Римского короля для того, чтобы самому стать регентом.
Принц Люсьен заявляет: «Разве я когда-либо совершал трусливый поступок, чтобы овладеть троном? Если бы Наполеон II наследовал престол от своего отца, то какое у меня было право потребовать регентство? Разве во главе нашей семьи не стоял мой старший брат, принц Жозеф, один из самых просвещенных умов нашего времени, мой брат, который заменил мне отца в годы моего детства? В наших венах течет не та кровь, которая на любовь отвечает неблагодарностью, чтобы трусливо подрывать авторитет главы нашей семьи тайными маневрами и приносить в жертву память и совесть ради печального стремления к власти.
Всем известно, что во время моего уединения в Италии я получал несколько предложений вернуться к власти или во Франции или на иностранном троне, а также получал письма от моей семьи, от Талейрана и Фуше, которые по очереди старались склонить меня к тому, чтобы я принял предложения Наполеона. Я не думаю, что отказ от подобных предложений является обычным делом, и, по крайней мере, такой отказ является вероятным основанием для того, чтобы предположить, что человек, решившийся на это, не находится во власти амбиций».
Упомянув статью, отвергавшую слухи, циркулировавшие в свое время, я возвращаюсь в палату депутатов, куда принц Люсьен был послан императором. И с чем же он там столкнулся? С продолжительной сессией, в нарушение устава палаты, со страхом перед роспуском палаты, который привел ее к принятию решения при подстрекательстве генерала Лафайетта, чей неуместный патриотизм заставил его служить делу врагов нации, а не интересам Франции. Палата пэров, где маршал Ней вызвал всеобщее волнение среди ее членов своим преувеличенным описанием наших потерь в битве при Ватерлоо, также не проявила себя достаточно мудрой.
Усиленный раздорами в нашем стане и заверениями, данными врагу, враг неудержимо рвался к Парижу.
В 11 часов вечера состоялось заседание совета, на котором председательствовал принц Люсьен; резолюция, принятая советом, была представлена палате. Против резолюции тут же выступил Лафайетт, который заявил, что она не отвечает общим ожиданиям и что только отречение императора от престола сможет положить конец кризису, существовавшему во Франции. Таким образом, в то время, когда Парно считал, что отречение императора от престола означает разрушение Франции, другие всеми силами настаивали на этом.
Не воспользовавшись своим правом распустить палаты, император отступил только перед лицом угрозы возникновения гражданской войны. Являясь верховным вершителем судеб французского народа, имея перед собой цель восстановления порядка и обеспечения благосостояния Франции, император мог продолжать свою деятельность только с помощью палат, которые отказали ему в ней. Он отрекся от престола: это был конституционный шаг. Если бы он действовал по-иному, то последовала бы гражданская война, его имя было бы проклято и он бы стал ответственным за всю кровь, пролитую в результате гражданской войны.
Когда император узнал о резолюции, принятой палатой, и о том, что его предложение проигнорировано, он заявил принцу Жозефу: «Они просто сумасшедшие, а Лафайетт и его друзья — наивные политиканы: они жаждут моего отречения и боятся, что я откажу им в этом. Я же поступлю именно так, как они этого хотят, и сделаю их ответственными за все зло, которое будет причинено Франции. Они хотят, чтобы я отрекся в пользу моего сына, но это же просто фарс, когда враг стоит перед воротами Парижа, а за плечами врага притаились Бурбоны. Объединившись, мы могли бы спастись, разделенные — мы беспомощны».
Было около часа ночи, когда следующее «Воззвание к французскому народу» было вручено обеим палатам, палате пэров графом Карно и палате депутатов герцогом Отрантским (Фуше):
Народ Франции! Вступая в войну, чтобы защитить национальную независимость, я рассчитывал на объединение всех наших усилий, всей воли и помощи всей нашей национальной власти. У меня были причины надеяться на конечный успех, и я бросил вызов декларациям всех держав, объединившихся против меня. Обстоятельства, судя по всему, изменились. Я приношу себя в жертву самым ненавистным врагам Франции. Пусть же их декларации окажутся искренними и пусть они жаждут только моей персоны. Моя политическая жизнь подходит к концу, и я провозглашаю моего сына императором французов под именем Наполеона II. Министры сформируют временный правительственный совет, от имени моего сына я призываю их без задержки организовать регентство на основании закона. Объединяйтесь ради общественного спасения, чтобы остаться независимой нацией.
Подписано: Наполеон
22 июня.
В то время, пока акт отречения принимал свою окончательную форму, император вместе со своими братьями гулял в саду Елисейского дворца; как и накануне, авеню Мариньи была заполнена народом, беспрестанно кричавшим: «Да здравствует император!» Его Величество в ответ приветствовал людей, жаждавших увидеть его, когда ему сообщили, что ему осталось только подписать акт об отречении; он быстро вошел в здание дворца и вскоре вернулся в сад, чтобы вместе с братьями продолжить прогулку.
Таким образом палаты получили это отречение императора, которое они столь сильно желали получить. Они обсудили этот акт и в полдень прислали свои делегации, представлявшие обе палаты, чтобы выразить свою благодарность, с которой они приняли эту благородную жертву.
Император следующим образом ответил этим делегациям:
Благодарю вас за выраженные вами чувства. Я хотел бы, чтобы мое отречение могло принести Франции счастье, но на это у меня мало надежды, поскольку оно оставляет государство без лидера, без какого-либо политического существования. Время, потерянное на свержение монархии, могло бы быть использовано для того, чтобы дать возможность Франции собраться с силами для разгрома врага: я рекомендую, чтобы Франция безотлагательно укрепила свои армии. Тот, кто желает мира, должен быть готовым к войне. Не оставляйте эту великую нацию на милость иностранцев и внимательно следите, чтобы ваши надежды не были обмануты. В этом кроется опасность. Где бы я ни оказался, я всегда буду спокоен, если Франция будет счастливой; я вручаю моего сына Франции и надеюсь, что она не забудет, что я отрекся от престола только ради него. Я также принес эту великую жертву ради блага нации. Только благодаря моей династии она сможет надеяться на то, чтобы быть свободной, счастливой и независимой.
В тот же вечер, когда он ложился спать, император спросил меня, какое впечатление произвело его отречение от престола на Париж.
Глубоко опечаленный и в состоянии сильного волнения, я ответил ему: «Сир, люди не понимают этого акта, они удивлены тем, что Ваше Величество не распускает палату и не устанавливает собственную диктатуру в такое серьезное время. Париж боится приближения вражеских сил, он не имеет веры в тех людей, которые занимаются его делами. Все те, с кем я разговаривал сегодня, заявляют, что чувствуют себя так, словно их повязали по рукам и ногам. Кабинет министров подозревают в измене. Народ настолько раздражен, что кажется, будто он выискивает жертвы. От Вашего Величества необходимо только одно слово, и народ отыщет эти жертвы и в кабинете министров и в палате. Сир, все уверены, что народ не получит для себя Римского короля и что им придется терпеть реванш Бурбонов».
Император объяснил мне: «Только мое отречение может спасти Францию, столкнувшуюся с опасностью ликвидации палат; если бы я действовал иначе, то это бы означало гражданскую войну во Франции, и на моей совести была бы кровь народа: этого я не хочу».
После отречения император несколько дней оставался в Елисейском дворце. В последующие два дня во дворе дворца можно было видеть множество карет. На третий день их число уменьшилось, но количество народа и свойственный ему шум вокруг дворца лишь увеличились. Император считал, что подобное демонстративное поведение народа может послужить помехой для переговоров и что цель его отречения может быть оклеветана его врагами, которые опасались народных манифестаций в поддержку сделанного страной выбора. Поэтому император постарался избежать такого массового доказательства народной любви к нему, удалившись в Мальмезон.
Прежде чем покинуть Елисейский дворец, он направил своим бывшим товарищам по оружию следующее воззвание. Это воззвание так и не дошло до армии, поскольку выраженные в нем чувства слишком напугали новую правящую верхушку страны:
Солдаты! Когда я уступил необходимости, которая вынудила меня покинуть мужественную французскую армию, со мной осталась счастливая уверенность в том, что благодаря превосходной службе, которую родина ожидает от армии, она оправдает те заслуги, которые даже наши враги не могут отрицать. Солдаты! Хотя я и буду отсутствовать, но я буду следить за вашими действиями: мне знаком каждый корпус, никто из них не может добиться какого-либо голословного преимущества перед другими без моей оценки проявленного им мужества. Я и вы были оклеветаны, и люди, недостойные оценить вашу работу, увидели в том проявлении преданности по отношению ко мне признак рвения, целью которого был только я один. Пусть же ваша будущая служба научит их, что, подчиняясь мне, вы прежде всего служили родине и что если я каким-либо образом разделял вашу любовь, то я был обязан этим своей глубокой любви к нашей общей матери. Солдаты! Еще немного усилий, и коалиция прекратит свое существование. Наполеон опознает вас по тем ударам, которые вы нанесете. Спасайте честь и независимость Франции, до самого конца оставайтесь все теми же, какими я вас знал на протяжении последних двадцати лет, и вы будете непобедимыми.
За два дня до отъезда из Парижа в Мальмезон я сообщил императору, когда он готовился ко сну, о письме, полученном мною этим утром, в котором содержалось приглашение посетить Сен-Филипп-де Руль и было указано место, где я должен был встретиться с автором письма. Письмо, окрашенное живым воображением автора, пробудило мое любопытство. Я отправился по указанному адресу, поскольку был убежден в том, что вся эта история касается лично меня. Я подошел к месту свидания, не выпуская письма из рук; там оказалась молившаяся женщина, находившаяся спиной ко мне. Для того чтобы приблизиться к ней, я с шумом отодвинул кресло. Услыхав этот шум, она резким движением повернулась ко мне; я сразу же заметил, что она обладала элегантной и стройной фигурой, и хотя ее лицо было прикрыто вуалью, она не могла скрыть его молодость и очарование.
Далее я рассказал императору: «Когда я подошел к ней, то почтительно поклонился и спросил, каким образом я мог бы быть полезным ей. Минуту она пребывала в молчании, а затем, сильно смутившись, призналась, что невзгоды императора стали причиной ее сильных душевных волнений и еще больше усилили в ней чувство преданности, которое она давно испытывала по отношению к нему. Она была бы очень счастлива, если бы в этот период превратностей судьбы она могла бы лично выразить императору свои чувства. Она находилась в состоянии сильного волнения. Я сказал ей: «Мадам, я могу обещать вам, что сообщу Его Величеству сегодня вечером, когда он будет готовиться ко сну, о том, что он является предметом вашего восхищения, но я не могу заверить вас в том, что ваша просьба о свидании с ним будет удовлетворена». — «Постарайтесь же, чтобы это свидание состоялось, — сказала она, быстрым движением взяв мою руку, и, сжав ее между ладонями, поднесла к своей груди. — Вы сделаете меня такой счастливой; вы сделаете это, не так ли? Обещайте мне это!» — «Мадам, я могу только повторить то, что я уже сказал, и добавить, что выбор времени для такого свидания не является подходящим; однако я обещаю вам, что с абсолютной точностью передам императору то чувство энтузиазма, которым вы полны». Я сказал императору: «Мы расстались, и я дал обещание встретиться с ней завтра в то же время и на том же месте, чтобы передать ей ответ. Я жду ответа Вашего Величества».
Император улыбался в течение всего моего рассказа и сказал: «Она француженка? Ее речь более свойственна англичанке. Чего она может хотеть от меня? Это преклонение непременно перерастет в любовную связь, а мы не должны допустить этого».
Я написал неизвестной женщине, что, к сожалению, обстоятельства не позволяют мне лично принести ей мой ответ; император уезжает в Мальмезон, и я обязан отправиться туда заранее. Я передал мое письмо одному осмотрительному человеку, чтобы он вручил ей это письмо, и потом никогда более не слышал о ней.
Было назначено временное правительство: имена, подобные Коленкуру и Карно, успокоили честных людей, но имя президента временного правительства, герцога Отрантского (Фуше), дало повод для беспокойства и озабоченности. Этот министр по привычке весь погряз в интригах и предательстве. Как только он получил в свои руки документ об отречении императора, то сразу же связался с агентами короля, с которыми он стал вести переговоры о возвращении Бурбонов во Францию; и в то время, когда Лафайетт возглавлял делегацию, направленную во вражеский лагерь с тем, чтобы попытаться приостановить марш вражеских войск на Париж, герцог Отрантский одновременно с этим приглашал глав этих войск следовать в Париж с особой поспешностью. Он сумел обвести вокруг пальца совет и втянуть в свою паутину даже маршала Даву, который потерял больше, чем собственную популярность, отдав врагу Париж без борьбы.
Если в таких печальных обстоятельствах оказались люди, лишенные патриотизма, то были и другие люди, полностью сохранившие свои патриотические чувства: такие люди, как Беранже, Мануэль, Буле де ла Мерт, в палате депутатов одержали победу над роялистами, орлеанистами и республиканцами, провозгласив императором Наполеона II; одновременно в палате пэров такие люди, как Друо, Лабедуайер и граф Реньо де Сен-Жан д’Анжели, также праздновали победу на своей стороне. Эти две палаты, казалось, забыли, что воцарение Римского короля на императорский трон было условием принесения в жертву императора, которую он сам навязал себе.
25 июня в 12.30 дня император покинул Елисейский дворец без сопровождения эскорта и сел в карету гофмаршала, поджидавшую его у садовых ворот на Елисейских Полях; в карете вместе с ним был граф Бертран, а на козлах восседал Новерраз. В то же самое время кареты императора выехали на улицу дю Фобур-Сент-Оноре, забрав в Мальмезон генералов Гурго и Монтолона, адъютантов императора, и его камергера графа де Лас-Каза. Барон де Мегриньи, конюший императора, восседал на коне у двери первой кареты, которая, сопровождаемая эскортом, дала людям основание полагать, что именно в ней находился император. Только проехав городские ворота, император, покинув карету гофмаршала, пересел в собственную карету, чтобы уже дальше следовать в ней в Мальмезон; там его приветствовала его приемная дочь, королева Гортензия, проявив при этом нежное чувство к нему, столь же уважительное, сколь и трогательное. В эту резиденцию были направлены двадцать пять солдат имперской пехотной гвардии во главе с одним офицером, чтобы обеспечить безопасность императора.
Перед отъездом из Парижа император запросил у временного правительства два фрегата и паспорта для выезда в Америку. Он отдал распоряжение своему секретарю г-ну Ратери сжечь письма, памятные записки и петиции, которые могли подвергнуть опасности людей, подписавших эти документы. Я оставался в Елисейском дворце еще несколько часов после отъезда императора, чтобы собрать свои вещи и подождать прибытия некоторых покупок, которые я заказал, но которые еще не были присланы во дворец. Моя семья была со мной, но находилась в состоянии смятения в связи с моим отъездом, которому, возможно, было суждено навсегда разлучить нас, а также в связи со всеми бедами, которые обрушились на страну. Момент расставания оказался для нас мучительным; я по очереди обнял отца, сестер и шурина, а затем покинул их, на прощанье попросив сдерживать охватившее их горе, из-за которого я сам был готов лишиться самообладания. Мы расстались, пообещав друг другу повидаться на следующий день и в течение всех последующих дней в Мальмезоне, если император пробудет там еще некоторое время.
После того как мои родственники удалились, я побродил по комнатам апартаментов императора, еще несколько дней тому назад заполненных энергичными курьерами, а сегодня настолько пустых, что я был в них один вместе с моим гардеробным мальчиком. Я взял несколько портативных домашних вещей, которые могли бы оказаться полезными императору там, куда он отправится, — такие, как позолоченные чашки для курения ладана, маленькие мраморные бюсты Римского короля, маленькие картины в рамках работы Исабея, дающие представление о Римском короле в различные годы его младенчества, а также другие картины с изображением Марии Луизы и маленькую бронзовую статуэтку императора, изготовленную в период «Ста Дней» в мастерской Галля. В спальной комнате императора на треножнике в виде трех лебединых шей стоял громадный серебряный умывальник с серебряным кувшином. Все эти вещи являлись работой серебряных дел мастера Бьеннэ; мое желание взять эти вещи с собой боролось с чувством страха совершить предосудительный акт. Император всегда хвалил эти вещи, когда пользовался ими. Я знал, как сильно ему будет не хватать этих вещей, так как он очень любил окунать свое лицо в этот умывальник, наполненный до краев водой, после бритья; в нем было 15 дюймов в поперечнике, и он мог вместить большое количество воды. Мысль о том, что я могу что-то сделать приятное императору, полностью рассеяла мои сомнения, которые мешали мне забрать эти вещи. Я перетащил их в свою карету и прикрыл плащом, чтобы не вызывать излишнего любопытства прохожих в Париже или по дороге в Мальмезон.
Я приехал в Мальмезон в 6 часов вечера на своей карете, заполненной до отказа. В тот вечер, когда император готовился ко сну, я рассказал ему о состоянии возбуждения, в котором оставил жителей Парижа, и о моих визитах к г-же Пеллапра и г-же Валевской; последняя предложила приехать в Мальмезон на следующий день вместе со своим сыном. Г-жа Пеллапра попросила меня передать императору ее сожаления по поводу того, что она не смеет приехать в Мальмезон, не получив его разрешения.
Во время переезда из Елисейского дворца в Мальмезон в кабинете гофмаршала в Елисейском дворце украли небольшой ящик с драгоценностями и табакерками, оцененными на сумму в 60 000 франков. Никто не заметил, как была совершена эта кража. Граф де Монтолон в своих «Мемуарах об острове Св. Елены» сообщает, что произошла также кража значительного количества ценных бумаг в кабинете императора, о которой никто не подозревал. Мне было известно о первой краже, но ни в Париже, ни на острове Св. Елены я никогда не слышал о второй.
Вот именно таким образом завершился период «Ста Дней», столь величественный в начале и такой неудачный в конце.
Если бы император на Эльбе знал о заговоре, который замышлялся главами армии в его пользу против трона Бурбонов — договор был вызван слабостью нового правительства и устаревшими претензиями, которые были в такой же степени губительными для французского народа, как и опасными для его интересов на протяжении последних 25 лет, — он бы покинул Эльбу одним месяцем позже; он бы тогда избежал декларации 13 марта и похода коалиционных сил против Франции во главе с императором Александром, а 20 марта достигло бы всех своих целей.
Императору не было известно об этом антибурбонском движении, он узнал о нем только после прибытия в Гренобль. Он знал, что армия, которая была славой Франции, часто грозой для ее врагов и всегда, даже во время ее неудач, предметом обожания императора, не могла терпеть, чтобы ее презирали, оскорбляли, и ждала только момента реванша. Поэтому он оценивал лишь способность оценивать условия во Франции и настроение ее населения.
Его прибытие на территорию Франции с оружием в руках не было результатом заговора. Он не замышлял заговора там, где все без исключения занимались организацией заговоров: король — из-за того, что потерял доверие, его министры — из-за собственной некомпетентности, эмигранты — из-за своего тщеславия и сочетания невежества с предположением о том, что их ожидает гибель, а вместе с ними и гибель страны. Именно они-то были заговорщиками.
Если бы, как он хотел, император мог дождаться прочного мира и обеспечить обнародование конституции, то он бы устранил наиболее важный источник раздоров в обществе, вызванных нашими первыми неудачами, и лишил противника мощных средств, создававших неприятности в стране и внутренние разногласия. Движимый глубокой любовью и признательностью в своей стране и тронутый полученным горячим приемом, он хотел принести счастье Франции: он стремился удовлетворить общественное мнение, преувеличивая достоинства морального духа народа. И те, кто окружал его, ошибались и вводили в заблуждение императора.
В период «Ста Дней» считалось, что Наполеон не продемонстрировал силу своей воли, которая ранее приводила его к таким большим успехам. Император имел в своем распоряжении диктаторство: он должен был сохранить его. Его проницательность никогда его не подводила, он часто указывал, что именно следовало сделать, и последующие события доказывали, что он был прав. Но в этом случае он был обязан уступать возражениям, исходившим от его советников, которые были от всей души преданы не только его личности, но и благополучию Франции, ее независимости, чести и славе государства.
Император говорил на острове Св. Елены, что шпага нескольких генералов потеряла свою твердость в событиях 1814 года; они потеряли частицу своей уверенности, отваги и решительности, которые принесли им столько славы. То, что император говорил о генералах, можно сказать и о любом другом человеке. Декларация союзников от 13 марта вызвала потерю уверенности у членов кабинета министров и Государственного совета. Эта декларация стала повсеместно известна в Париже через несколько дней после прибытия императора. Для того чтобы ослабить влияние этой декларации, Государственный совет в своем заявлении от 29 марта отрекся от обязательств, которые принял на себя император в своих воззваниях к нации и армии для выработки конституции, и вставил в конституцию следующий параграф: «Для лучшего закрепления прав и обязательств народа и монарха национальные институты должны проверяться главной ассамблеей представителей, уже объявленных императором».
Это обещание отвратило опасности декларации 13 марта и отвлекло от нее внимание публики, но в то же время придало силу аргументации тех, кто ратовал за любой вид конституции, несмотря на наступившие времена и происходившие события.
В Мальмезоне, который напомнил императору его молодые годы, полные славы и счастья, он был окружен заботой и любовью королевы Гортензии и преданностью генералов и других офицеров, предложивших ему свои услуги для сопровождения во времена его невзгод. Граф Бертран, герцог Ровиго (Савари), генералы Лаллеман, Монтолон и Гурго разделили обязанности его адъютантов; майоры де Ресиньи и Плана, а также присоединившиеся к ним капитаны Мерсье и Шульц выполняли обязанности военных помощников. Последний сопровождал императора на Эльбу; он и некоторые другие добились чести, накануне отъезда в Мальмезон, сопровождать туда императора. Барон де Монтаран служил в Мальмезоне конюшим, граф де Лас-Каз — камергером, а его сын и г-н де Ла Пажери — пажами. Снабжение продуктами в Мальмезоне не испытывало ограничений, а обслуживание императора в этой резиденции было таким же, как и в Париже.
В течение нескольких дней, проведенных в Мальмезоне, император принимал своих друзей, приезжавших к нему во все дневные часы, чтобы привезти ему свежие новости; император с волнением расспрашивал их о ситуации в стране и в Париже. Среди тех, кто приезжал к нему, были граф де Лавалетт, герцог Бассано (Маре), генералы Флао, Лабедуайер и Каффарелли, г-н Поджи, братья императора — принцы Жозеф, Люсьен и Жером.
Женщины, которые чувствовали к нему большую привязанность, также не покидали его. Вечерами гостиная королевы Гортензии заполнялась прибывшими с визитами графинями Бертран, Монтолон и Каффарелли. Герцогини Ровиго (Савари), Бассано (Маре), графини Реньо де Сен-Жан д’Анжели, Валевская, а также другие женщины, чьи имена выпали из моей памяти, приезжали в Мальмезон, чтобы разделить часы скорби. Приезжала также г-жа Пеллапра, чтобы от всего сердца утешить императора, который высоко ценил ее чувства; на скале острова Св. Елены память о ней помогала ему разгонять скуку неволи, когда он вспоминал ее замечательные душевные качества и ее красоту.
Прежде чем покинуть Париж, я упаковал сундук с вещами, ставшими теперь ненужными императору. Это был парадный мундир для смотров на Марсовом поле, оружие, старинный эфес и небольшая коллекция наградных медалей; в соответствии с распоряжениями императора я отправил все эти вещи графу де Тюреню, заведующему императорским гардеробом, который остался его хранителем. С собой я забрал большую коллекцию наградных медалей; император сказал мне, чтобы я передал эту коллекцию графу де Лавалетту, который в обмен на нее вручил мне 30 000 франков золотом, которые я внес в банк г-на Лаффитта. Перед отъездом из Парижа император открыл счет у этого банкира с кредитом в размере четырех или пяти миллионов через посредство г-на Перрго, одного из камергеров императора; условия вклада были приняты, и эта сумма в тот же день была внесена на счет в банке. Все эти деньги целиком составляли состояние императора. По поводу этого вклада Его Величество встречался с г-ном Лаффиттом, о котором император говорил на острове Св. Елены, что обнаружил в нем не только финансиста, но и человека с очень острым пониманием важных политических вопросов.
Император с большим нетерпением ожидал получения паспортов, которые он запросил, а также приказа о передаче в его распоряжение двух фрегатов для отплытия в Америку. Когда 25 июня в Мальмезон прибыл генерал Беккер[220], чтобы возглавить имперскую гвардию, а также обеспечить защиту императора и соблюдение подобающего ему уважения, королева Гортензия решила, что генерал приехал, чтобы арестовать императора. Она испугалась и уже была готова броситься между Его Величеством и человеком, прибывшим с такой миссией, когда ей объяснили, что вражеские войска приближаются к Парижу, а этого генерала прислали только для того, чтобы обеспечить личную безопасность императора. Как только генерал Беккер прибыл в Мальмезон, он сразу же попросил, чтобы его представили императору. При встрече с ним генерал вручил императору письмо от военного министра, князя Экмюльского (Даву). Письмо был следующего содержания:
Париж, 25 июня, 1815 года, 4 часа дня
Генерал! Прошу принять к сведению, что правительственная комиссия назначила вас командовать гвардией императора Наполеона в Мальмезоне.
Честь Франции требует, чтобы была обеспечена его безопасность и соблюдено подобающее ему уважение. Интересы нации требуют, чтобы злонамеренным людям не позволялось использовать его имя для подстрекательства беспорядка.
Генерал, ваш характер, получивший признание, является гарантией для правительства и Франции в том, что вы выполните обе задачи. Вам предлагается немедленно проследовать в Мальмезон, возглавить там гвардию императора и взять под свой контроль все, что потребуется для достижения поставленной перед вами цели.
Эта мера, предпринятая герцогом Отрантским (Фуше) и согласованная с военным министром, была не чем иным, как замаскированным способом осуществлять контроль над действиями императора; она, эта мера, стала тем более необходимой, что оба этих государственных деятеля уже вступили в контакт с бароном де Витролем, агентом короля, для того чтобы обеспечить возвращение Людовика XVIII.
Император не упустил случая, чтобы не указать на это генералу Беккеру, который в данных обстоятельствах повел себя весьма благородно. Возвратившись с острова Св. Елены, я имел честь встречаться довольно часто с генералом Беккером, и вот что он мне рассказал о сложившейся в то время ситуации:
«Когда я взял на себя выполнение этой миссии, то она заключалась только в том, чтобы служить императору и обеспечивать его защиту; я не подозревал о том, что я выяснил через несколько дней, а именно, что герцог Отрантский (Фуше) и князь Экмюльский (Даву) в тот момент вели переговоры с королевскими агентами. Император был оскорблен способом, с каким меня подослали к нему. Он бы хотел, чтобы правительство официально информировало его об акте, который он рассматривал как простую формальность, а не меру слежки за ним, которой подвергать его было бессмысленно. Мысль о том, что император мог поверить, что я мог согласиться на какую-либо роль, кроме роли добропорядочного солдата, прибывшего в Мальмезон, чтобы обеспечивать его безопасность, потрясла меня, и я заявил императору, что если мое присутствие в Мальмезоне сможет вызвать подобное подозрение, то я немедленно откажусь выполнять порученную мне миссию. Император видел, насколько я был огорчен всем этим, и поэтому сказал мне: «Генерал, успокойтесь: если бы мне предоставили возможность выбрать для этой миссии офицера, то и бы назначил для ее выполнения именно вас, отдав вам предпочтение перед другими, так как я уже давно знаю о вашей лояльности». Он вывел меня под руку в сад, и мы там беседовали о Париже».
Генерал напомнил мне, что на борту фрегата «Заале» я отдал ему одну из рубашек императора, которую он свято хранил.
Император с беспокойством наблюдал за тем, как вражеская армия приближается к Парижу безо всякого сопротивления со стороны французских войск и за тем, как не принимались никакие меры по защите города. Он говорил об этом со своим окружением; легкие кавалерийские части врага могли добраться до Мальмезона; говорилось, что вражеская армия была уже около Парижа. Все, что предсказывал император, случилось на самом деле. Полномочные представители Франции жаловались на недобросовестность союзников во время проходивших переговоров, тревожное состояние правительства возрастало, и задержка в Мальмезоне императора, не торопившегося покинуть эту резиденцию, вызывала у правительства опасение, что под влиянием импульсивного решения император может встать во главе армии и разрушить полностью планы предателей, имевшие своею целью сдачу Парижа врагу.
Только 27 июня гофмаршал, который находился в Париже, чтобы добиться двух фрегатов от правительственной комиссии для перевозки императора в Соединенные Штаты, написал Его Величеству, что морской министр предоставляет в распоряжение императора два фрегата в гавани Рошфора и что даны все соответствующие распоряжения почтовым станциям на пути от Мальмезона к Рошфору; фрегаты не должны были покидать рейда Рошфора до прибытия охранной грамоты. Герцог Отрантский (Фуше) дал устное распоряжение графу Бертрану забрать из Тюильри — куда были даны указания о том, что оттуда ничего не разрешалось брать, — полный столовый сервиз на двенадцать персон, фарфоровый сервиз, известный под названием «Штаб-квартира», шесть наборов столового белья из камчатной ткани, двенадцать пар простыней высокого качества, двенадцать пар обычных простыней, шесть дюжин полотенец, две дорожные кареты, три седла и три уздечки для офицеров, три седла и три уздечки для конюхов, 400 книг из библиотеки Рамбуйе, различные географические карты и 100 000 франков на дорожные расходы. Это было все, чем правительство награждало человека, который управлял Францией с такой славой и обеспечил громадными состояниями тех, кто окружал его; тот самый человек, который разрешал императору забрать с собой эти скромные личные вещи, получал от него же годовой доход в размере 200 000 фунтов.
Несмотря на письменные и устные требования временного правительства, чтобы император покинул Мальмезон, он не обращал на них никакого внимания. Генералу Беккеру было приказано явиться в Париже перед комиссией, которая отдала распоряжение, чтобы генерал Беккер инкогнито в тот же вечер выехал вместе с императором в Рошфор. Одновременно генерал получил паспорт, уполномочивший его отправиться в этот город вместе с секретарем и слугой. Императору предстояло стать секретарем генерала Беккера!
Этот нелепый приказ, так же как и предыдущие, остался без внимания; он всего лишь привел к тому, что император посоветовал генералу Беккеру сообщить комиссии временного правительства, что он отвергает идею поездки в Рошфор. Так как существовавшая связь не гарантировала свободу переписки, то император считал, что его личная безопасность не гарантирована в достаточной мере; более того, по прибытии в Рошфор император был вынужден считать себя пленником, поскольку его выезд с острова Экс зависел от паспортов для поездки в Америку, в которых ему, несомненно, было бы отказано. Поэтому император твердо решил ждать решения своей судьбы, оставаясь в Мальмезоне; он будет ждать до тех пор, пока герцог Веллингтонский не издаст распоряжения относительно его судьбы, а правительство соответственно не посчитает обязанным объявить об этом распоряжении. Он поэтому оставался в Мальмезоне, уверенный в том, что ничего недостойного нации и правительства не будет предпринято против него.
Начиная с 25 июня между правительством и генералом Беккером в Мальмезоне участился обмен сообщениями. Друзья императора в большом количестве приезжали навещать его, но 28 июня закрытие шлагбаумов и возведение баррикады на мосту Нейи вызвали определенные трудности для посещения императора. Тем не менее в тот же самый день я встречался с моим шурином и с моей сестрой, которые рассказали мне о возбуждении, царившем среди населения Парижа; люди не могли понять спокойствия императора, когда враг приближался к городу.
В тот же день г-жа Пеллапра послала мне записку через своего слугу, в которой она сообщала, что ждет меня на улице Рюеле. Я немедленно отправился по указанному адресу. Она заверила меня в том, что герцог Отрантский (Фуше) в настоящий момент ведет переговоры с г-ном Витралем, агентом Людовика XVIII, и что князь Экмюльский (Даву), концентрируя свои войска вокруг Парижа, в то же время стремится парализовать их действия. Она просила меня предупредить императора об этом; первый из этих двух министров был человеком, готовым выдать императора, если бы это было ему выгодно.
Когда я беседовал с этой дамой, часть гвардии, находившейся в Рюеле, вышла на улицы с оружием в руках. Обеспокоенный тем, что бы это могло значить, я покинул даму, чтобы вернуться в Мальмезон, где я узнал, что по причине приближения вражеских войск генерал Беккер получил приказ разрушить мосты у Шату и Безона и поставить охрану на этих дорогах. Он принял твердое решение защищать императора, имея в своем распоряжении несколько сотен человек, а также генералов и военных помощников, бывших с ним и готовых присоединиться к нему.
Император послал в Версаль Сен-Дени, чтобы тот вернулся оттуда с несколькими дробовиками, пистолетами и с ящиком, в котором хранились две пары прекрасных револьверов; дорогу в Версаль и обратно Сен-Дени нашел свободной, но местное население проявляло беспокойство по поводу того, что император слишком безмятежно пребывал в Мальмезоне, где вражеские патрули могли обнаружить его без предупреждения. С императором были г-да де Бассано (Маре) и Лавалетт, герцог Ровиго (Савари) и генерал Бертран.
Вечером, когда император удалился в свою комнату, я рассказал ему о том, что мне удалось выяснить о настроении народа в Париже и о его желании защищать себя, если появится Его Величество, но в случае его отсутствия в городе будет царить полнейшая инертность, и тогда Бурбоны будут признаны. Г-жа Пеллапра, с которой я встречался в Рюеле, просила меня передать Его Величеству, что герцог Отрантский (Фуше) ведет переговоры с г-ном де Витралем, а полномочных представителей временного правительства, направленных во вражеский лагерь, там не слушают. Император ответил: «Все, что я говорил, сбывается. Лафайетт — настоящий простофиля, а те люди, которым незнаком французский моральный дух, разрушают страну».
В ночь с 28 на 29 июня в Мальмезон прибыли герцог Декре и граф Буле де ла Мерт. Император находился в постели уже несколько часов, когда я тихо вошел в его спальную комнату и сообщил о прибытии этих господ. Когда их пригласили к императору, они сказали ему, что появление вражеской армии вокруг Парижа вызвало опасение о личной безопасности императора. Правительство приняло решение считать недействительным тот параграф в декрете, который, имея в виду передачу фрегатов в распоряжение императора, запрещал им выходить в море без охранной грамоты. Интересы государства, так же как и личные интересы императора, настоятельно требовали, чтобы он немедленно покинул Мальмезон; были доставлены паспорта для всех тех лиц, кто выразил желание разделить ссылку императора. Его Величество немного поговорил с ними о тех невзгодах, которые обрушились на родину, а затем отпустил их. Попрощавшись с императором, они покидали дворец в том состоянии, которое свидетельствовало о глубокой скорби в их сердцах.
В этот же день Мальмезон посетил г-н Корвисар вместе с одним из его учеников, молодым практикующим врачом, которого он привел с собой, чтобы представить его императору. Г-н Фуро де Борегар, врач императора на Эльбе, собирался присоединиться к нему позднее, но, поскольку он был выбран депутатом в своем департаменте и должен был выполнять свои обязанности, в настоящий момент он не мог сдать мандат, полученный от выбравших его сограждан. Этот молодой человек, г-н Мэнго, был вызван, чтобы заменить г-на Фуро. После того как он был представлен императору, Его Величество сказал ему, чтобы он получал указания от гофмаршала, и, оставшись с г-ном Корвисаром, продолжал прогуливаться с ним еще целых полчаса.
Покинув г-на Корвисара, он отправился в свои комнаты и, как это он обычно делал, вызвал меня. Император вручил мне небольшой флакон размером примерно 11/4 дюйма на 1/3 дюйма, содержавший какую-то красную жидкость, и, потребовав, чтобы никто не видел этого флакона, добавил: «Сделай так, чтобы флакон был на мне, прикрепив его к моему кителю или к какой-нибудь другой части моей одежды, с тем чтобы я всегда мог легко достать его».
В этот момент пришло сообщение, что в гостиной дворца находятся герцог Бассано (Маре) и граф де Лавалетт. Я остался один с этим флаконом, который, несомненно, содержал жидкость, вызывавшую немедленную смерть; меня одолевали печальные мысли до самого вечера, когда я вновь увидел императора, готовящегося ко сну. После того как я рассказал ему все, о чем мне говорила г-жа Пеллапра, я собирался уже уходить, когда император спросил меня, что я сделал с флаконом, который он передал мне. Я показал ему конец его левой лямки подтяжек, до которого он легко мог дотянуться правой рукой. Под этим концом лямки я показал ему небольшой кожаный мешочек, содержавший флакон, который можно было легко вложить в мешочек или вытащить его оттуда, а также держать его на месте с помощью петельки с просунутым через нее маленьким шнурком. Император внимательно изучил все это устройство, вытащил флакон из мешочка и положил его обратно, после чего взглянул на меня и сказал: «Это замечательно». Заметив мое подавленное состояние духа, он прижал руку к моей щеке и сказал, чтобы все было готово к его отъезду, который, вероятнее всего, произойдет на следующий день.
Получив разрешение готовиться к внезапному отъезду, я поспешил договориться с г-ном Коленом, контролером обслуживающего персонала императора, с человеком столь же честным, сколь и преданным императору: он обязан был позаботиться о том, чтобы две кареты, которые должны были перевозить серебряную посуду и так называемую «Штаб-квартиру», т. е. фарфоровый сервиз, всегда были готовы к тому, чтобы их можно было пристегнуть к почтовым лошадям; г-н Колен вручил мне список содержимого в каретах. Он не остановился на том серебряном сервизе на 12 персон, который герцог Отрантский (Фуше) «щедро» передал своему хозяину; г-н Колен добавил к этому серебряному сервизу императора из Елисейского дворца также серебряный сервиз, взятый из Тюильри. Этот факт объясняет, почему после продажи большого количества серебра на острове Св. Елены много серебра по-прежнему оставалось после кончины Его Величества.
Утром в день отъезда император вызвал меня и сказал, чтобы я заверил всех слуг, ехавших вместе с ним, что их существование обеспечено. Я взял на себя смелость ответить императору, что все его слуги считали себя счастливыми от того, что смогут доказать ему свою преданную службу. Гофмаршал выдал каждому из них пособия на путевые расходы. Я узнал, что Фердинанд, повар с Эльбы, не едет с императором и что король Жозеф немедленно предоставил императору в его распоряжение собственного повара. Император спрятал под своей одеждой бриллиантовое ожерелье, которое королева Гортензия просила его принять, так как оно могло пригодиться во время большой беды. Определив, по каким дорогам кареты последуют в Рошфор, император вручил 1800 франков генералу Монтолону и 1500 франков генералу Гурго для расходов во время пребывания на почтовых станциях между Парижем и этим городом. Деньги из общей суммы в 10 000 франков были распределены между людьми, которые не могли отправиться вместе с императором, но которые находились в стесненных финансовых обстоятельствах.
К императору пришли генералы Шартран и Пире с просьбой о денежной помощи, чтобы избежать гонений, которыми им угрожали. В их голосах проскальзывала нота гнева. Император был предупрежден об этом и заявил, что вполне справедливо, что люди, пожертвовавшие собой ради него, должны обращаться к нему; каждому из них он выдал по 10 000 франков на их непосредственные нужды и сожалел, что не мог таким же образом оказать помощь всем тем, кому предстояло пострадать из-за него. Сразу же после возвращения из Ватерлоо люди, находившиеся в окружении императора, советовали ему уехать в Англию. Император, заявивший, что его политическое существование подошло к концу, предпочитал в качестве своей ссылки Соединенные Штаты, и именно в этом направлении он и готовился отправиться.
Утром на дороге послышались возгласы: «Да здравствует император! Долой Бурбонов! Долой предателей!» Это были солдаты дивизии, возвращавшиеся из Вандеи, которые, зная, что император все еще находится в Мальмезоне, остановились перед парком и отказались двигаться дальше, если не увидят императора или не возьмут его с собой. Этот услышанный нами возглас «Да здравствует император!», так часто служивший несомненным признаком одержанной победы, вновь разжег в душах воинов, окружавших императора, их страсть к сражениям.
Император тоже позволил своему великому сердцу поддаться общему энтузиазму, так как после беседы с генералом, командовавшим дивизией, он вызвал генерала Беккера и сообщил ему, что откладывает на несколько часов свой отъезд из Мальмезона, считая, что этого времени будет достаточно для того, чтобы представить правительству свое предложение возглавить армию от имени Наполеона II и составить для членов правительства план операции, которая даст все шансы на успешное выдворение врага за границы Франции в течение нескольких дней.
Генерал Беккер продемонстрировал свою преданность императору, согласившись выполнить предложенную ему миссию, из-за которой правительство могло подвергнуть его критике, но он увидел шанс спасения страны в плане, предложенном императором, и выехал в Париж. Из-за возникших препятствий на его пути он с большим трудом добрался до комиссии правительства. Герцог Бассано (Маре), приехавший в Мальмезон, чтобы работать вместе с императором, поспешил последовать за генералом Беккером в Париж для подготовки возвращения императора в столицу Франции в том случае, если предложение Его Величества будет принято.
Но этого не случилось. Предложение императора было воспринято с ужасом; они считали, что чем дальше император будет от Парижа, тем лучше. Предложение, которое им сделал император, полностью аннулировало бы переговоры, которые они с таким трудом вели с роялистскими агентами, чтобы сделать их условия приемлемыми для президента совета и для членов комиссии. Сначала последовал ответ от герцога Отрантского (Фуше), в котором сообщалось, что предложение императора является нежелательным; затем они в самой жесткой форме принялись критиковать генерала Беккера за то, что он взялся выполнять эту миссию в то время, когда ему следовало находиться на дороге в Рошфор; он должен был незамедлительно выехать туда, поскольку в окрестностях Парижа император более не находился в безопасности. Так как генерал попросил, чтобы он лично отвез императору документ, содержавший решение правительства относительно результата его миссии, то герцог Отрантский (Фуше) немедленно написал следующую записку герцогу Бассано (Маре), который, как предполагал Фуше, по-прежнему находится в Мальмезоне:
Так как временное правительство не может принять предложения, которое только что сделал генерал Беккер от имени Его Величества, по причинам, которые вы сами поймете, то я умоляю вас использовать влияние, которое вы всегда оказывали на него, чтобы посоветовать ему уезжать, не задерживаясь, поскольку прусские войска движутся на Версаль…
Пока генерал Беккер находился в Париже, граф де Лавалетт, верный друг императора, приехал в Мальмезон и доложил Его Величеству о настроениях, царивших в столице. Все с нетерпением ожидали минуты, когда император прикажет подать ему коня, чтобы выступить во главе армии, когда вернулся генерал Беккер и положил конец нашим иллюзиям: временное правительство отказалось от предложения императора. Его Величество прочитал записку, адресованную герцогу Бассано (Маре), и затем, не выказав каких-либо эмоций, отдал приказ о своем отъезде. Вернувшись в свои апартаменты в сопровождении гофмаршала, он сказал: «Эти люди уничтожают Францию». Он снял с себя гвардейский мундир, надел коричневый китель с голубыми брюками и сапоги для верховой езды, а на голову — широкополую шляпу. Одеваясь, император продолжал беседовать со спокойствием безмятежной души, которая до самого конца желала защищать интересы страны.
Он вышел в гостиную, где встретил королеву Гортензию, чьи слезы тронули его, и она вновь доказала, что ее душа полна преданности и доброты по отношению к императору. Он вышел вместе с ней в сад, но не хотел, чтобы она шла с ним дальше. Он обнял королеву в последний раз, окончательно попрощался с некоторыми своими друзьями, которые были там, а также с г-жами де Виченцской (Коленкур), Каффарелли и Валевской, передал своего коня конюшему барону де Монтарану и пешком пошел прочь от своих друзей, которые все залились слезами, когда он подошел к маленьким воротам парка.
Карета, запряженная четырьмя почтовыми лошадями, перед которой восседал на коне Амодрю, конюх, выступивший в роли верхового, ожидала императора за воротами почти в течение часа. Император сел в карету, а за ним генерал Беккер, гофмаршал и герцог Ровиго (Савари), которые сопровождали его в поездке в Рошфор, все трое одетые в гражданские одежды. Сен-Дени, которому предстояло ехать на верхнем сиденье кареты, имел при себе обильный запас провизии, а также столько пар пистолетов, сколько было пассажиров в карете, и еще две пары пистолетов для себя. В маленький денежный сундук я положил 20 000 франков золотом, которые можно было использовать по необходимости во время пути.
Покинув Мальмезон окружной дорогой, император прибыл в Рамбуйе. Несмотря на все принятые меры предосторожности, Его Величество не смог избежать взглядов людей, останавливавшихся около его кареты с возгласами: «Да здравствует император!»
Это было в 5.30 дня 29 июня 1815 года. Лошади были впряжены в кареты, и грузовые фургоны загружены серебром и бельем, принадлежавшими императору. Зная, что императорский багаж должен был двинуться в путь, как только Мальмезон покинет карета императора, я в большой спешке собрал все вещи, принадлежавшие императору, загрузил ими свою карету и сел в нее только тогда, когда увидел, что фургоны двинулись в путь. Я пожал на прощание руки нескольких человек, присутствовавших при моем отъезде, которые обняли меня со слезами на глазах и со скорбью в сердце.
Получилось две колонны: в одной колонне следовали три кареты — двухместная закрытая карета императора, в которой ехал генерал Гурго, затем моя карета и грузовой фургон. Эта колонна следовала в Рамбуйе. Другая колонна состояла из карет, в которых везли императорские знамена под наблюдением графа де Монтолона, а также г-жу де Монтолон с ее сыном, графа де Лас-Каза с его сыном и остальное окружение императора. Эта колонна следовала в Ангулем и затем в Рошфор. Графиня Бертран и ее дети ехали одни по другой дороге. Все должны были встретиться в Рошфоре.
Мою колонну возглавлял генерал Гурго, за каретой которого следовали остальные наши кареты. Несмотря на тесноту в моей карете, я нашел в ней места для г-на Мэнго, доктора императора, и для Тотена, главного дворецкого. С тем чтобы не иметь при себе большую сумму денег золотом, я отдал часть этой суммы генералу Гурго, который хранил ее при себе и позднее вернул ее мне. На каждом из внешних сидений наших двух карет восседали лакей и гардеробный мальчик. Эти различные маршруты были выбраны для того, чтобы на почтовых станциях мы не испытывали нехватки лошадей.
На холме перед въездом в Гресси император заметил около своей кареты Амодрю, своего конюха; он должен был заказывать лошадей на почтовых станциях вдоль всего пути следования императора. На гражданской одежде Амодрю висел охотничий нож и форменный пояс императорских конюхов. Через Сен-Дени император приказал Амодрю снять с себя нож, по которому его можно было бы опознать; гражданская одежда Амодрю не вызвала нареканий у императора. Амодрю подчинился, но сделал это с чрезмерным и показным неудовольствием; он поехал вперед, чтобы подготовить лошадей в Куаньере, где императору предстояло поменять кучеров, но в действительности он выехал на дорогу в Версаль и скрылся. Когда император прибыл на почтовую станцию в Куаньере, то был неприятно удивлен тем, что не обнаружил готовых лошадей. Он спросил Сен-Дени, где бы мог быть Амодрю, так как хозяин почтовой станции никого из незнакомцев не видел; подумали, что Амодрю заблудился, выехал не на ту дорогу, но что его можно будет найти в Рамбуйе. Однако Амодрю так больше никогда и не появился. Этот человек, чье поведение всегда было идеальным, который сопровождал императора на Эльбу и во время всех военных кампаний Его Величества, покинул своего хозяина безо всяких на то причин. Сантини, который находился в этой же колонне карет, сел на коня и стал верховым вместо Амодрю от Рамбуйе до Рошфора.
Форейторы, которые привезли императора в Куаньер, догадались, что император находился в этой карете, но об этом никому не говорили. На всем пути до Рошфора их работа оплачивалась только по обычному прейскуранту, чтобы не привлекать излишнего внимания. На дороге, не доезжая до Рамбуйе, Его Величество встретил польское кавалерийское подразделение, солдаты которого носили мундир Вистульского легиона. Польские кавалеристы направлялись в Версаль.
Хотя в соответствии с распоряжением временного правительства император не должен был останавливаться в каком-либо городе, Его Величество, когда подъехал к главным воротам парка дворца в Рамбуйе, выразил желание остановиться в этом дворце. Сен-Дени принял меры, чтобы ворота открыли, и император проследовал по аллее к зданию дворца; там его приветствовал г-н Эбер, один из его бывших слуг в Египте, который упросил императора назначить его на должность консьержа дворца Рамбуйе. Г-н Эбер поспешил предоставить в распоряжение императора все, что имелось во дворце. Сен-Дени, которому я обязан рассказом со всеми подробностями об этой части путешествия, сказал мне, что, когда подали ужин, император сел за стол, но в течение всей трапезы за столом царило полное молчание. Через 15 минут император встал из-за стола и отправился в свою комнату в сопровождении гофмаршала, который, вернувшись через полчаса, объявил, что император не совсем хорошо себя чувствует, лег в постель и подождет до следующего дня, чтобы продолжить путешествие. Император прибыл в эту резиденцию в 8 часов вечера.
Колонна экипажей, возглавляемая генералом Гурго, прибыла в Рамбуйе гораздо позже. Император лежал в постели; ночью он попросил немного чая, который вызвал легкую испарину. Его возбужденное состояние улеглось, к нему пришел сон, и на следующий день его небольшое недомогание прошло. Гофмаршал, герцог Ровиго (Савари) и генералы Беккер и Гурго обосновались в соседней со спальней императора комнате и провели в ней всю ночь.
При обстоятельствах, подобных этим, аппетит отсутствует; скорбь на лице г-на Эбера, достойного слуги императора, была столь сильной и глубокой, что Сен-Дени и я делали все возможное, чтобы успокоить его, и при этом не думали о еде. Я поел очень мало, размышляя о причудах судьбы, которая то приводила нас в охотничью хижину, где я знал императора таким могущественным, то на трон, который он теперь покидает, не ведая о том, какое ему предстоит место ссылки, — поскольку в данное время остров Св. Елены, упоминавшийся на Эльбе, не приходил мне на ум.
На следующий день, 30 июня, я высказал императору свои опасения по поводу того, что нас могут разлучить, когда я не обнаружил лошадей, подготовленных на дороге для продолжения поездки. Я также выразил свое удивление по поводу исчезновения Амодрю. Я информировал императора о том, что, когда я собирался сесть в карету, его секретарь, г-н Ратери, сообщил мне, что здоровье его супруги находится в столь плачевном состоянии, что оно не позволяет ему оставить ее совершенно одну; он попросил меня заверить Его Величество, что 3000 франков пенсии, которые император предложил дать ему, когда он планировал сопровождать императора, не будут востребованы ни им, ни его супругой. Император тем не менее дал указание гофмаршалу аннулировать эту пенсию, которая должна была выплачиваться г-ном Лаффиттом; император также отдал мне распоряжение, чтобы я помог графу Бертрану отобрать несколько хороших книг из библиотеки дворца Рамбуйе, а также набор географических карт, и все это отослать в Рошфор. Император послал письмо администратору, отвечавшему за меблировку и оборудование во дворце, с тем чтобы тот выслал фургон в Рошфор, а другой фургон направил его библиотекарю г-ну Барбьеру[221], чтобы тот выслал ему 2000 томов из Трианонской библиотеки, а также крупное литературное произведение о Египте.
В ту же ночь в Рамбуйе прибыл полковник Беллини со своей супругой: оба они были с императором на Эльбе; они предложили ему последовать за ним в Соединенные Штаты. Г-жа Беллини была одета в мужской костюм. Хотя император был очень признателен за это подтверждение преданности к его особе, тем не менее он был этим явно смущен и заявил гофмаршалу, что его свита уже была слишком большой, и поэтому супругам Беллини следует подсказать, чтобы они вернулись в Париж. Я сказал императору, что они прибыли в Рамбуйе без гроша в кармане и поэтому не смогут вернуться в Париж без помощи Его Величества. Император распорядился, чтобы я выдал им 3000 франков на покрытие самых насущных расходов. Я встретился с г-жой Беллини, которая находилась в состоянии сильного отчаяния. Она напомнила мне о добром отношении императора к ней на Эльбе и сейчас не могла понять его отказа разрешить ей сопровождать его во время его второй ссылки, если она уже приезжала к нему во время первой; однако она, успокоившись, заявила, что будет готовиться к поездке в Соединенные Штаты.
Прежде чем сесть в свою карету, император пригласил к себе г-на Эбера и, сказав ему несколько ободряющих фраз, пообещал не забывать его. Это не было пустым обещанием: на своем смертном ложе император выделил ему в своем завещании 50 000 франков, а также распорядился передать ему 10 000 франков золотом, предвидя, что г-н Эбер недолго останется в должности консьержа, на которую он его назначил. Утром император распорядился, чтобы я сказал Сантини, чтобы лошади были готовы к следованию на дороге, по которой император собирался ехать из Рамбуйе в Рошфор.
В 11 часов утра император покинул резиденцию Рамбуйе. Местные жители с самого раннего утра поспешили к дворцовым воротам, чтобы дождаться минуты, когда смогут увидеть императора; когда карета тронулась, раздались возгласы: «Да здравствует император!» Его Величество проехал дворцовый парк, чтобы выехать на дорогу в Шартр.
На следующий день, 1 июля, он был в Туре, где ненадолго остановился. Один из бывших камергеров императора, г-н де Мирмон, за которым послал герцог Ровиго (Савари), немедленно прибыл, чтобы пригласить императора отдохнуть в здании префектуры; он заверил императора, что ему не следует опасаться местного населения, которое было благодарно Его Величеству за все то, что он сделал для этого округа. Император поблагодарил его и продолжил поездку до самого Пуатье, где остановился пообедать в отеле «Де ла Пост», на самой окраине города. До этого времени ничто не нарушало спокойной и безопасной поездки путешественников, за исключением одного случая на пути между Сент-Аманом и Туром, когда мы услыхали скачущих галопом лошадей. Была ночь, было очень темно и ничего нельзя было разглядеть; и только когда всадники подъехали поближе, Сен-Дени узнал в них двух жандармов и сообщил об этом герцогу Ровиго. Они спросили у Сен-Дени, сидевшего на верхнем сиденье, кто находился в этой карете; Сен-Дени ответил им, что это строевые офицеры, направлявшиеся в Ньор. Оба жандарма подъехали поближе к карете, сняли шляпы и сообщили герцогу Ровиго, который спросил их, чего они хотят, что в окрестности бродят несколько бандитов и что жандармам приказано предупреждать путешественников об этом. Жандармы предложили свои услуги, которые не были приняты, и они отправились дальше, пожелав безопасного пути.
Отдохнув несколько часов от удручающей жары и освежив лицо, чтобы отделаться от назойливой дорожной пыли, император покинул отель «Де ла Пост» около четырех часов дня; в отель же он приехал в 11 часов утра. Когда император прибыл в Сен-Мэкс, местные жители пришли в волнение при виде кареты, запряженной четырьмя лошадьми, остановившейся перед почтовой станцией. Люди с нетерпением ждали новостей, надеясь получить их от путешественников, прибывших из Парижа, и толпа у почтовой станции становилась все больше и больше, как бывает в подобных случаях. У путешественников потребовали паспорта, которые потом долго не возвращали; генерал Беккер жестом подозвал жандармского офицера, пытавшегося пробраться к нему сквозь плотный слой толпы. Офицер вскоре узнал генерала Беккера, под началом которого он служил ранее; выполняя высказанную ему просьбу, он отправился в мэрию и вскоре вернулся оттуда не только с паспортами, но и с охранной грамотой, выданной муниципалитетом.
Как сказал мне Сен-Дени, эта толпа ничего дурного не замышляла против путешественников, но ее любопытство граничило с нескромностью; вполне могло случиться, несмотря на маскировку императора, что кто-нибудь из толпы мог узнать его, он таким образом стал бы предметом шумного и торжественного приема, чего императору не хотелось. Как только паспорта были возвращены, лошади рванулись от почтовой станции галопом по направлению к Ньору, заставив толпу расступиться по обе стороны, чтобы пропустить кареты.
На дороге в Ньор пришлось преодолевать довольно длинный крутой подъем к вершине холма; император вышел из кареты, так же как и его спутники, и некоторое расстояние прошел пешком, следуя за каретой. Сен-Дени шел рядом с каретой, и в этот момент к нему присоединился хозяин соседней фермы, который шел по той же дороге. Фермер внимательно вглядывался в императора и, наконец, стал спрашивать у Сен-Дени, кто эти путешественники. Сен-Дени ответил: «Это генералы, направляющиеся в Ньор». Пока они шли рядом с каретой, фермер расспрашивал Сен-Дени о новостях из Парижа, особенно интересуясь судьбой императора. Этот человек служил в армии во времена Консулата и Империи; был ранен в первых военных кампаниях, затем вернулся домой и теперь обрабатывал свои поля. Он рассказал Сен-Дени о своей радости, которая охватила его при виде трехцветного флага, развевавшегося с церковной колокольни в его деревне, и о своем разочаровании от возможного вида белого флага. Так, беседуя, они добрались до вершины холма; карета остановилась и фермер тоже, держа шляпу в руке. Он поздоровался с путешественниками, которые усаживались обратно в карету, одновременно отвечая на приветствия фермера. После чего карета понеслась по дороге с быстротой, на которую были способны лошади.
В 8 часов вечера император прибыл в Ньор очень уставшим и выразил пожелание отдохнуть в этом городе: карета отвезла его в гостиницу «Золотой шар». До этого города в течение всего путешествия из Рамбуйе никто не узнал императора.
Самая комфортабельная комната в этой скромной гостинице находилась как раз над кухней; простой деревянный пол разделял эти две комнаты, позволяя слышать в одной комнате все, что говорилось в другой. Ужин был среднего качества, а постель, приготовленная для императора, оказалась крайне неудобной, несмотря на все старания Сен-Дени сделать ее сносной. Никто в гостинице не подозревал о важности личностей путешественников. После ужина император лег спать и сказал Сен-Дени, чтобы он поставил ночник в камин, что противоречило привычкам императора. Как обычно, Сен-Дени спал на полу поперек двери, чтобы проснуться по первому вызову Его Величества. Шум в комнате под спальной комнатой императора не позволял ему заснуть. В 3 часа утра кто-то постучал в дверь комнаты, где спал Сен-Дени: он открыл дверь и спросил, чего хотят стучавшие в дверь люди. Это были два жандармских офицера, которые хотели поговорить с герцогом Ровиго (Савари) и с генералом Беккером: Сен-Дени показал жандармам, где находятся комнаты этих господ. Император, который не мог заснуть, спросил Сен-Дени, что случилось, и тот объяснил причину шума. Вскоре после этого наши кареты, задержанные у городских ворот Ньора для проверки паспортов, приехали в «Золотой шар» и подняли на ноги всю гостиницу. Император немедленно вызвал к себе генерала Гурго и спросил его, почему мы прибыли в Ньор с таким запозданием после приезда сюда самого императора. Генерал объяснил ему, что наши кареты, остановленные в Сен-Мэксе, задерживали в гостинице все время, пока проверялись паспорта; только тогда генерал Гурго понял, что ни один из полученных нами паспортов не был заполнен. Генерал спешно стал заполнять паспорта, пока кто-нибудь не пришел за ними. Последовавшая официальная проверка паспортов отняла у нас два часа, почти лишив нас скудного завтрака.
Императору рассказали, как жандармский полковник Буржуа, узнав генерала Гурго, поспешил вместе с генералом Сольньером предложить свои услуги императору. Префект города, г-н Буш, узнавший о присутствии императора в Ньоре, немедленно нанес ему визит, предложив здание префектуры в его распоряжение, а также свою карету, стоявшую во дворе гостиницы, для переезда в префектуру.
Вскоре новость о приезде императора распространилась по всему городу; 2-й гусарский полк получил команду: «По коням!»; повсюду господствовало состояние восторженного волнения, которое изменило решение императора покинуть город в то же утро, как он это планировал, и заставило его воспользоваться гостеприимством префекта и отдохнуть в его доме, поскольку он не смог этого сделать в «Золотом шаре».
Как только император приехал в префектуру, так сразу же улегся спать, но пока он спал, жители города проснулись и поспешили разделить радостное настроение двух полков, составлявших гарнизон Ньора. Все их разговоры касались только одного — просить императора возглавить армию бассейна реки Луары, находившуюся под командованием генералов Ламарка, Клозеля и Брайера, а также дивизию молодых гвардейцев.
Поскольку в моей карете хранилась значительная сумма денег, то я не хотел оставлять ее во дворе гостиницы и попросил лошадей, чтобы отвезти карету в префектуру. Поджидая лошадей, я прохаживался во дворе гостиницы, когда увидел генерала Лаллемана, приехавшего, чтобы присоединиться к императору. Удивившись тому, что я увидел его одного, я спросил его, как же это случилось, что с ним не было генерала де Лабудайера; генерал Лаллеман ответил, что тот, уступив нажиму со стороны семьи, остался в Париже, уверенный в том, что будут выполнены условия его сдачи врагу, и все, что говорил ему генерал Лаллеман, не могло изменить принятого им решения. После нашего разговора генерал Лаллеман отправился в префектуру, чтобы представиться императору. 48-часовая остановка императора в Ньоре позволила королю Жозефу присоединиться в этом городе к Его Величеству, так же как и графине Бертран. Приезд столь многих именитых людей в город Ньор вызвал у всех местных жителей сильнейший энтузиазм. Бурные приветственные возгласы народа в честь императора каждый раз, когда он появлялся на публике, наполняло его вполне заслуженным чувством гордости. Император высоко отозвался о работе администрации в этом департаменте.
Все кареты свиты императора остались во дворе гостиницы, а карета императора и моя были перевезены в префектуру. Я ждал, когда император проснется, но он первым вызвал меня. Было 11 часов утра: генерал Лаллеман, только что прибывший из Парижа, ознакомил императора со столичными новостями, которые взбудоражили воображение императора, а король Жозеф, приехавший позднее в этот же день, еще больше возбудил его. Генерал Клозель[222] был готов присоединиться к участию в любом плане, имевшем в виду поход на Париж. Генерал Брайер доказал свою преданность императору, начиная от Лиона и на всем пути до Парижа в период возвращения императора с Эльбы, поэтому можно было рассчитывать на его сотрудничество; только генерал Ламарк[223] не проявлял особого энтузиазма.
В тот вечер в префектуре дали обед, на который были приглашены городские гражданские и военные власти; слышалась музыка оркестров различных полков, и собравшаяся у префектуры большая толпа людей распевала патриотические песни в честь императора; вечером город был иллюминирован. Тем же вечером в Рошфор был послан генерал Гурго, чтобы выяснить, возможно ли было, покинув устье реки Жиронды, избежать встречи с британскими крейсерами, совершив плавание на легком корабле через судоходное русло Момассон, чтобы подплыть в море к американскому кораблю. Король Жозеф уверял, что в этом случае помощь капитана американского корабля будет гарантирована.
Возвращаясь в свою спальную комнату в этот вечер, император сказал мне, что он подумывал о том, чтобы направить меня в Рошфор, где я бы стал поджидать его, но решил, что я все же покину Ньор вместе с ним на следующий день. Вечер в префектуре продолжался до 11 часов; когда он ложился спать, император приказал мне явиться к нему в 3 часа утра с тем, чтобы сесть в кареты в четыре.
Воспользовавшись пребыванием императора в Ньоре, генерал Беккер направил следующую докладную записку правительству:
Для того чтобы ускорить мой доклад временному правительству, я информирую его, направив специального курьера, о том, что император приехал в Ньор уставшим и весьма озабоченным судьбой Франции.
Не будучи узнанным в дороге, император был очень тронут заинтересованностью, с которой люди расспрашивали о нем в течение всего пути. Выражение большого интереса к нему заставило его заявлять несколько раз: «Правительство не знает настроения людей во Франции. Правительство слишком стремилось поскорее отправить меня из Парижа, и, если бы оно приняло мое предложение, положение дел стало бы совсем другим: я по-прежнему мог бы оказывать от имени нации огромное влияние на решение политических вопросов, поддерживая переговоры правительства с армией, для которой мое имя служило бы объединяющим лозунгом».
Прибыв в Ньор, Его Величество был информирован Рошфорским морским префектом, что, удвоив количество своих крейсеров и усилив свою бдительность, начиная с 29 июня британская эскадра сделала невозможным любой выход французского корабля с императором на борту в открытое море. В этих условиях император хотел бы, чтобы морской министр уполномочил капитана фрегата, на который сядет император, связаться с командиром британской эскадры в том случае, если чрезвычайные обстоятельства сделают этот шаг обязательным, как в основном ради личной безопасности императора, так и для того, чтобы избавить Францию от боли и стыда при виде того, как забирают императора из его последнего пристанища и передают в руки его врагов.
Учитывая эти трудные обстоятельства, мы с нетерпением ожидаем новостей из Парижа. Мы надеемся, что столица защитит себя и что враг даст вам время для того, чтобы увидеть исход переговоров, которые ведут ваши послы, и для того, чтобы укрепить армию, способную прикрыть Париж. Если в этой ситуации британские крейсера воспрепятствуют фрегатам отплыть от берегов Франции, то вы можете призвать императора на службу в армии в чине генерала, так как он озабочен только тем, чтобы быть полезным родине.
Подписано: Генерал-лейтенант граф Беккер.
3 июля в 4 часа утра император поблагодарил префекта Ньора за его сердечное и искреннее гостеприимство, занял свое место в карете и двинулся в путь, сопровождаемый взводом 2-го гусарского полка, галопом следовавшего рядом с дверью кареты под командованием своего офицера. Его Величество был не в состоянии избежать восторженного приема со стороны местных жителей и за пределами города, приветствовавших его возгласами: «Да здравствует император!» — но как только мы проехали несколько лье от города, он не захотел и далее следовать с эскортом гусаров; поблагодарив офицера и весь взвод, выдал каждому гусару по золотому наполеону.
Вскоре после полудня того же дня император подъехал к зданию субпрефектуры Рошфора; кареты под командованием графа де Монтолона прибыли в город этой ночью, а на следующий день, 4 июля, вся свита императора собралась вместе. 5 июля также прибыл король Жозеф.
Находясь в этом городе, император оставался в гражданской одежде, но жители города вскоре узнали о его прибытии, и самые восторженные демонстрации горожан стали свидетельством горячих чувств, испытываемых народом по отношению к императору. Жители города, собравшиеся под окнами императора, ждали момента, чтобы увидеть его и выразить свои чувства любви к нему и скорби. Император несколько раз выходил на балкон своих апартаментов, и каждый раз толпа народа приветствовала его с неослабным энтузиазмом. Император сохранял хладнокровие, и казалось, что ему безразлично, что происходит вокруг него.
В этом городе герцог Ровиго сумел пустить в обращение 100 000 франков в чеках, которые он имел на счету императора, обменяв их на золотые монеты. Я же заказал двенадцать поясов из оленьей кожи, чтобы распределить между ними 100 000 экю[224] золотом, составлявшие нашу казну, которую таким образом стало легче переносить с собой двенадцати членам окружения императора.
Его Величество узнало в Рошфоре, что временное правительство отказало ему в той мебели, которую он просил, и что библиотекарь императора г-н Барбье не смог получить разрешения на отправку ему его Трианонской библиотеки. К императору пришли делегации от городов и от армии с мольбой не покидать их. Император ответил, что теперь это уже слишком поздно; его советы, мнение и служба были с презрением отвергнуты, враг уже находился в Париже, и его вмешательство означало бы, что к вражескому вторжению на территорию страны добавились бы ужасы гражданской войны. Конечно, он мог, опираясь на гарнизон Экса, усиленный войсками, находившимися в Рошфоре, принять приглашение генералов Ламарка и Клозеля. Но это решение не принесло бы пользы родине; оно могло быть выгодным только для него лично. Но его патриотизм слишком велик, чтобы заниматься своей личной персоной, когда столько невзгод готово выпасть на долю Франции. Император попросил гофмаршала записать имена тех армейских офицеров, которые составили пришедшую к нему делегацию, а также тех депутатов города, которые подобным же образом явились к нему, чтобы выразить свою преданность и извинения.
Телеграф между Рошфором и Парижем постоянно работал в течение тех пяти дней, когда император находился в этом городе. На императора оказывался нажим, чтобы он сел на корабль. Военно-морской флот не отставал от армии в своих предложениях помочь Его Величеству избежать наблюдения британских крейсеров. Свою помощь предложил капитан Воден. Капитан Бессон, командовавший датским кораблем, предложил себя в полное распоряжение императора, обещая отвезти его в Соединенные Штаты и спрятать его на своем корабле так, чтобы все поиски британских крейсеров не увенчались успехом; но всю эту затею император считал недостойной себя.
8 июля император выехал из Рошфора и проследовал в Фурас, чтобы взойти на борт фрегата «Заале», которым командовал капитан Филибер; все жители города выстроились вдоль дороги, по которой следовал император, дружно провозглашая в его честь только одну здравицу: «Да здравствует император!» В 10 часов вечера император был на борту фрегата.
9 июля он покинул корабль, чтобы осмотреть фортификации острова Экс, где был встречен с огромным энтузиазмом населением острова и его гарнизоном. Затем он вернулся на борт фрегата, чтобы позавтракать. 10 и 11 июля император не покидал фрегата; он послал герцога Ровиго (Савари) и графа де Лас-Каза выяснить, прислана ли охранная грамота, обещанная временным правительством, чтобы он мог проследовать в Соединенные Штаты. Эти господа удостоверились в том, что охранные грамоты для императора и его сопровождения не высланы и что французские фрегаты будут атакованы, если попытаются выйти в открытое море. Они сообщили императору, что если он пожелает отправиться в Англию, то капитан «Беллерофонта» заверил их, что императору на борту этого корабля будет оказан радушный прием. После этой беседы представителей императора с капитаном «Беллерофонта» британский корабль приблизился вплотную к нам и бросил якорь на рейде Баск. Охранные грамоты все еще не прибыли, и стало очевидно, что они хотели, чтобы Его Величество сдался сам по собственной воле.
В Рошфор только что прибыл караван фургонов с имуществом императорского обслуживающего персонала, во главе которого был Шовен, управляющий службой обслуживания, а с ним большое число мужчин-слуг. Шовен поднялся на борт «Заале», чтобы получить указания от гофмаршала и попросить денег на оплату конюхов и на урегулирование расходов, понесенных в пути из Парижа в Рошфор. Средства на транспортировку такого большого количества вещей отсутствовали, император сам нуждался в деньгах, и поэтому Шовену было сказано, чтобы он распродал привезенные вещи и из вырученной суммы взял деньги, необходимые для выдачи людям.
12 июля император покинул «Заале» и решил остановиться на острове Экс, где ему предложили самые различные способы, чтобы ускользнуть от англичан. Императора с энтузиазмом приветствовали жители острова, заполнившие его берег. Официальные депеши из Парижа предлагали императору немедленно покинуть Францию из-за опасения возможных самых неблагоприятных последствий; с другой стороны, жители острова просили его остаться на острове, заявляя, что они защитят императора от его врагов.
Король Жозеф, который всегда был предан императору, приехал 13 июля на остров, чтобы предложить самому сдаться англичанам под видом Его Величества и тем самым дать императору возможность ускользнуть от англичан. Император обнял его и отверг его предложение, попрощавшись с ним при этом и попросив позаботиться о собственной безопасности.
К гофмаршалу пришли молодые морские офицеры и предложили, чтобы император сел на береговой шлюп: это были г-да Жантиль, Дюре, Поттье, Сали и Шатонеф. Все они ручались, что смогут проскользнуть между британскими крейсерами, оставшись ими не замеченными. Император был тронут такой преданностью ему и в какой-то момент решил довериться их мужеству и разделить вместе с ними их рискованное мероприятие. На борт шлюпа были перенесены некоторые личные вещи императора. Но у этого шлюпа был недостаток, который заключался в том, что из-за нехватки воды и провизии он был бы вынужден остановиться где-то на побережье. Этот план не стали реализовывать, личные вещи императора разгрузили обратно с этого шлюпа. Датский корабль под командованием капитана Бессона представил гораздо лучший шанс: граф Бертран и герцог Ровиго (Савари) отправились на корабль. Туда были доставлены провизия, оружие и некоторые личные вещи императора; было назначено время отплытия, но оно не наступило, так как уже были приняты другие решения.
14 июля на борт «Беллерофонта» были посланы граф де Лас-Каз и генерал Лаллеман. Капитан «Беллерофонта» Мэтленд сообщил им, что им получены приказы взять на борт корабля Наполеона и его свиту и оказать им самый радушный прием со всеми подобающими сану императора почестями. Эти господа вернулись к императору и доложили Его Величеству о результатах своей миссии. Капитан Мэтленд не гарантировал, что императору и его людям будут выданы паспорта в Америку. Перед этой встречей генерал Лаллеман был направлен в устье реки Бордо, чтобы обеспечить там проход корабля.
В Рошфоре попусту была потеряна масса времени, и задержка в пребывании там могла быть отнесена за счет неопределенности указаний со стороны временного правительства, за счет продолжительного ожидания паспортов, из-за неблагоприятных ветров и из-за блокады британскими кораблями выхода в открытое море.
Если бы император был один, он бы не колебался сделать выбор; еще в Ньоре он заявил: «Как только появится Маршан, я сразу же поеду в Рошфор и сяду на первый же корабль, который найду, и отправлюсь в Америку, а уже потом все остальные мои люди могут добраться туда вслед за мной и присоединиться ко мне». Отказавшись в силу различных обстоятельств от реализации этого решения, император оказался вынужденным заниматься своими людьми, обремененными семьями, в результате чего он сам проявил нерешительность. Прежде чем принять окончательное решение, император пожелал посоветоваться с людьми, наиболее близкими к нему: он собрал их вместе и представил на их обсуждение вопрос, должен ли он сдаться англичанам; в ответ он выслушал несколько мнений. Один из свидетелей этого совещания рассказал мне, что граф де Лас-Каз, герцог Ровиго (Савари) и граф Бертран со свойственными им чувствами лояльности и великодушия, поставив себя на место британского кабинета министров, посчитали, что Его Величество будет принят с уважением, подобающим достойному противнику, ставшему жертвой превратностей судьбы. Другие, а именно генералы Лаллеман, Монтолон и Гурго, не разделяли этого мнения: менее уверенные в готовности англичан проявить гостеприимство, они советовали императору не сдаваться англичанам и просили Его Величество не принимать подобного решения.
Генерал Лаллеман, которого император посылал в Ла-Рошель, заявил, что в устье реки Бордо находятся несколько судов без парусов, капитаны которых готовы предложить свои услуги, заявляя при этом, что смогут пройти незамеченными между британскими кораблями: все наперебой соперничали за право добиться чести спасения императора и за то, чтобы отвезти его в Америку. Генерал Лаллеман беседовал с капитанами этих судов, людьми очень смелыми. Император легко мог добраться до них сухопутным путем: требовалось всего лишь обмануть следивших за нами людей. Для этого императору следовало притвориться больным. Чтобы это выглядело более правдоподобным, императору нужно было только оставить после своего отъезда Маршана, который бы отвечал в течение 24 часов на вопросы относительно заболевания императора. Генерал Лаллеман был уверен, что он сможет переправить императора сухопутным путем в Сент и посадить его на борт судна до того, как кто-либо узнает о его побеге. Этот план подвергся бурному обсуждению, и его противники одержали верх. Император вернулся в свою комнату, сказав сопровождавшему его гофмаршалу: «Опасность всегда присутствует тогда, когда приходится отдаваться в руки врагов, но лучше пойти на риск, доверившись их чести, чем попасть в их руки в качестве законного пленника».
Это перетягивание каната, которому император подвергался в течение нескольких дней, наконец закончилось, и фатальное решение императора отдаться в руки англичан было принято. Никто тогда ничего не знал об острове Св. Елены. Граф Бертран рассказал мне, что во время этого совещания генерал Лаллеман был единственным человеком, который всеми силами своей души противился этому решению.
Решение императора отдаться в руки англичан в основном приписывалось влиянию на него со стороны графа и графини Бертран. Графиня Бертран не скрывала своего желания, чтобы император отправился в Англию, и она никогда не сомневалась в том, что он будет там принят с почетом и со всей пышностью, соответствующей коронованной особе. Она придерживалась подобного мнения благодаря благородству своей души, а также потому, что чувствовала себя вдохновленной громкой славой императора. Она оказала мне честь, поделившись со мной этими чувствами, но они не имели никакого влияния на решение, принятое Его Величеством. На острове Святой Елены, перелистывая страницы небольшой книги под заголовком «Воспоминания госпожи Дюран» (дамы, находившейся в составе свиты императрицы Марии Луизы,) император прочитал в этой книге высказывание об особой роли графини Бертран в истории выдачи императора англичанам: он взял карандаш, отметил параграф с этим высказыванием и написал: «Неправда». Я уже упоминал о том, что люди, которых он мог считать своими близкими друзьями, такие, как герцог Виченцский (Коленкур) и граф де Лавалетт, давали ему точно такой же совет в Елисейском дворце, перед его отъездом из Парижа; тот же самый совет ему давали и другие люди. Необходимость расстаться с большой свитой в том случае, если бы он сделал иной выбор, возможно, тоже повлияла на принятое им решение.
Приняв его, император написал следующее письмо принцу-регенту Англии, которым будут вечно восхищаться и которое покроет позором британское правительство того времени:
Ваше Королевское Высочество, являясь жертвой борьбы партий, раздирающей мою страну, и жертвой вражды великих держав Европы, я завершил свою политическую карьеру; я, подобно Фемистоклу, пришел к очагу английского народа. Я отдаю себя под защиту его законов, которую я прошу у Вашего Королевского Величества, как наиболее могущественного, наиболее непоколебимого и наиболее великодушного из всех моих противников.
Генерал Гурго, которому было поручено вручить это письмо английскому принцу-регенту, взошел на борт английского крейсера: его сопровождал граф де Лас-Каз, который сообщил капитану «Беллерофонта», что на следующий день, 15 июля, на борт корабля прибудет император.
И действительно, на следующий день, в 6 часов утра, бриг «Ястреб», плывший под белым флагом перемирия, принял императора на борт и перевез его к «Беллерофонту». Лица всех французских моряков выражали глубокую скорбь, и, когда британская командирская шлюпка приблизилась к бригу, чтобы забрать на свой борт императора, можно было слышать самые душераздирающие возгласы: французские офицеры и матросы с отчаянием в душе наблюдали за сценой, как Его Величество вручает свою судьбу великодушию нации, чье вероломство им было хорошо известно. Попрощавшись с французской командой и бросив прощальный взгляд в сторону прекрасной Франции, от чьей судьбы он отрекался, император сел в британскую командирскую шлюпку. Возгласы «Да здравствует император!» вперемежку с громкими рыданиями сопровождали императора до тех пор, — пенса он не прибыл на борт «Беллерофонта». Отчаяние, охватившее французских моряков, было столь сильным, что некоторые из них рвали на себе волосы, а другие в ярости сбросили с себя шляпы и топтали их ногами.
К сожалению, император не воспользовался услугами французского фрегата «Медуза», отдав предпочтение фрегату «Заале»; капитаны этих двух фрегатов обладали разной степенью решительности. Капитан фрегата «Заале», человек, обладавший сухим характером, был лоялен Бурбонам и не собирался ничего предпринимать для спасения императора. Капитан фрегата «Медуза», с другой стороны, был переполнен чувством преданности делу бонапартизма. Его девизом было: «Спасти императора или умереть за него». Он самым серьезным образом рассматривал возможность нападения на «Беллерофонт» силами обеих французских фрегатов, чтобы дать возможность бригу «Ястребу» выйти с императором в открытое море. Этот благородный поступок был еще возможен в тот день, когда император взошел на борт брига «Ястреб», но на следующий день присутствие на бриге адмирала Отама сделало это невозможным. Узнав о решении императора сдаться англичанам, добрый капитан Пене воскликнул: «Ах, ах! Почему он не сел на мой корабль, выбрав для этого «Заале»! Я бы прорвался с ним, несмотря на британские крейсера. И в какие же руки, он отдает себя! Кто мог дать ему подобный жестокий совет?
Эта нация представляет собой не что иное, как сплошное вероломство! Бедняга Наполеон, с тобой все кончено, ужасное предчувствие говорит мне об этом!»
Когда император покидал бриг «Ястреб», генерал Беккер подошел к Его Величеству и спросил его, должен ли он сопровождать его на борт «Беллерофонта». Император ответил ему: «Ничего подобного не делайте, они обязательно скажут, что вы передаете меня в руки англичан». Генерал схватил руку императора, который протянул ее ему, покрыл ее поцелуями и, подняв глаза, полные слез, сказал: «Сир, будьте более счастливыми, чем мы все!»