Ненависть Англии к Франции, ее политика, которая, по словам прусского короля Фридриха Великого, состояла в том, чтобы стучаться в каждую дверь с кошельком в руке, не давали Наполеону ни минуты покоя. Но его активность возрастала пропорционально количеству препятствий, которые возникали на его пути. И он жестоко подвергал испытаниям мои силы, которые ни в коем случае не были равны моему усердию.
Для того чтобы получить представление о том, как серьезность ситуации способствовала развитию способностей Наполеона и, в свою очередь, возрастанию объема его работы, а также о его удивительной работоспособности, сказывавшейся буквально во всем, необходимо ознакомить читателя с новым порядком, установленным им для урегулирования бесчисленных проблем и дел.
Император имел привычку будить меня ночью, когда — вследствие какого-нибудь плана, который, по его мнению, созрел для исполнения — он сам заставлял себя вставать с постели. Иногда случалось так, что вечером я вручал ему на подпись какой-нибудь документ. «Сейчас я не буду его подписывать, — бывало, говорил он. — Будь здесь в час ночи или в четыре утра; мы поработаем над документом вместе». В этих случаях мне приходилось вставать с постели за несколько минут до назначенного часа. Когда, спускаясь по лестнице, я проходил мимо двери его небольших апартаментов, то заходил в вестибюль и спрашивал дежурного, проснулся он или нет. Ответ был неизменным: «Он только что звонком вызвал Констана», — и в этот же момент он появлялся сам, облаченный в белый халат, и с головой, обвязанной шарфом из легкой шелковой ткани в полоску.
Когда случайно он оказывался в кабинете раньше меня, то шагал взад и вперед со скрещенными позади руками или нюхал из табакерки — не из-за пристрастия к этому занятию, а вследствие озабоченности. Обычно он нюхал табак, взяв из коробки только понюшку, и поэтому его носовые платки не были запачканы содержимым табакерки. Когда он диктовал, то его идеи в процессе диктовки получали дальнейшее развитие, что было понятно: его внимание сосредоточено только на том предмете, над которым он раздумывал; идеи вдруг возникали из его головы подобно тому, как вооруженная Минерва выпрыгивала из головы Юпитера.
Когда работа была закончена, а иногда еще в ее процессе, он посылал за шербетом и мороженым. Он обычно спрашивал меня, что именно я предпочитаю, и заходил так далеко в своей заботе, что советовал брать то, что было лучше для моего здоровья. После этого он возвращался в постель, но только для того, чтобы поспать часок, причем мог возобновить сон, словно и не прерывал его. С тем чтобы позаботиться о питании во время этих ночных бдений, один из императорских поваров обычно дремал около кладовки с провизией, и в случае необходимости его могли вызвать с легкой закуской, которая готовилась заранее.
Когда же император вставал с постели ночью без особой на то причины, а лишь затем, чтобы заняться чем-нибудь во время бессонницы, то он обычно запрещал будить меня до семи часов утра. В этих случаях я находил на своем письменном столе уже утром кипы докладов и документов с его личными комментариями.
На его письменном столе находились доклады о точной дислокации наземных и морских сил. Они представлялись военным и морским министрами и были в красном сафьяновом переплете. Он сам расчерчивал журналы для докладов и проделывал эту работу первого числа каждого месяца.
Император получал странное удовольствие, изучая доклады. Обычно он самым внимательным образом читал их, заявляя, что ни одна научная работа или литературное произведение не приносит ему столько радости. Его изумительная память схватывала все детали, изложенные в докладах, и удерживала их так хорошо, что он лучше, чем военный и морской министры, знал, каковы были состав и материальное обеспечение каждой воинской службы. Правописание и произношение имен давались ему хуже, и он никогда не мог запомнить их правильно. Но если он забывал имена людей, то стоило всего лишь упомянуть о них в связи с каким-то событием или местом, как он сразу вспоминал их. Ему было достаточно один раз увидеть человека или посетить какое-нибудь место для того, чтобы он уже никогда не забывал ни человека, ни место; и все, что было связано с личностью или местностью, уже никогда не стиралось из его памяти.
Когда ознакомление с докладом или депешей вызывало необходимость какого-нибудь пространного ответа, когда результаты наблюдений или сравнений подсказывали ему спонтанную идею или когда эта идея, внезапно озарившая его ум, тщательно разрабатывалась в процессе глубоких размышлений и наступал момент приведения ее в действие, Наполеон уже не мог оставаться спокойным. Он собирался с мыслями и концентрировал все свое внимание на предмете, овладевшем им, сосредотачивая на нем все помыслы. Он медленно поднимался из-за стола и начинал не спеша вышагивать взад и вперед вдоль комнаты, в которой оказывался. Это движение по комнате продолжалось в течение всего времени, пока он диктовал. Голос его был веским, серьезным и выразительным и не изменялся после небольшой передышки. Когда он приступал к осуществлению задуманной идеи, вдохновение само выдавало себя. Оно проявлялось в более возбужденном голосе, а также в некой нервной привычке, когда он выгибал правую руку и в то же время другой рукой дергал за кружевную отделку своего рукава. В такие минуты он не ускорял свою речь, а его походка оставалась медленной и размеренной.
Он не испытывал трудностей в поисках нужных слов для выражения своих мыслей. Иногда не совсем правильные, эти слова только усиливали энергию его речи и всегда замечательным образом выражали то, что ему хотелось сказать. Эти ошибки не были присуши построению его речи, но возникали под влиянием импровизации. В речах Сенату и законодательному корпусу, в воззваниях, в письмах коронованным особам, в дипломатических нотах его стиль был безукоризненным и строго соответствовал предмету изложения.
Наполеон редко писал сам. Процесс писания утомлял его; рука не поспевала за скоростью его мыслей, он брал перо только тогда, когда оставался в одиночестве и должен был изложить стремительно возникшие идеи на бумаге; но после написания нескольких строчек он обычно останавливался и отбрасывал перо. В таких случаях он выходил из комнаты, чтобы вызвать своего секретаря, или, в его отсутствие, второго секретаря или государственного секретаря (г-на Маре), или генерала Дюрока, или, иногда, дежурного адъютанта, в зависимости от рода работы, которой он был занят. Он пользовался услугами первого же помощника, который успевал ответить на его вызов, не выказывая при этом своего раздражения, а, наоборот, скорее демонстрируя видимое чувство удовлетворения по поводу того, что избавился от возникшего затруднения. Все, что он написал, представляет собой коллекцию писем, совершенно не связанных друг с другом и абсолютно неразборчивых. Половина букв в каждом слове отсутствовала, он не мог прочитать вновь то, что сам написал, или вовсе не затруднял себя этим. Если к нему обращались за объяснениями, он забирал свой черновик и рвал его на кусочки или просто бросал его в огонь камина и начинал вновь диктовать документ — с теми же идеями, но изложенными другими словами и в ином стиле.
Хотя он мог заметить ошибки в правописании других, его собственная орфография оставляла желать лучшего. Это была небрежность, ставшая привычкой; он не хотел нарушать или усложнять ход своих мыслей, отвлекаясь на детали правописания. Наполеону также было свойственно делать ошибки в математических расчетах, хотя сама арифметика должна быть безусловной и ясной. Он мог решать сложные математические задачи, и, тем не менее, ему редко удавалось правильно сложить сумму цифр. Было бы справедливо добавить, что эти ошибки иногда делались не без умысла. Так, подсчитывая численность людского состава батальонов, полков или дивизий, он обычно завышал общую сумму. Едва ли можно поверить в то, что тем самым он хотел обмануть самого себя, но он часто считал полезным преувеличить численность своих армий. Было бесполезно указывать на ошибку подобного рода; он отказывался признать ее, упрямо сохраняя свою умышленную арифметическую погрешность.
Обычно в течение одного заседания Наполеон занимался поочередно вопросами, относящимися к войне, дипломатии, финансам, торговле, общественным работам и так далее; и он отдыхал, когда от одного вида работы сразу же переходил к другому. Каждое подразделение правительства было предметом его специального, полного и непрерывного внимания; в его работе никогда не ощущались беспорядочность, усталость и желание сократить часы труда.
Наполеон обычно объяснял ясность своего мышления и способность работать сколь угодно долго тем, что различные вопросы деятельности в его голове были систематизированы в определенном порядке, подобно тому, как в шкафу в установленном порядке разложены различные предметы. «Когда я хочу прервать работу над одним делом, — бывало, говорил он, — то я закрываю ящик, в котором оно находится, и открываю другой ящик. Таким образом, два различных дела никогда не смешиваются и никогда не беспокоят меня и не утомляют. Когда я хочу пойти поспать, то я закрываю все ящики, и готов отойти ко сну.
Наполеон знал, что я не обладал, подобно ему, драгоценным даром — иметь способность заснуть в любую минуту — и что я не мог спать в дневное время. После напряженной работы, занимавшей часть ночи, он говорил мне, что я могу уйти и принять ванну. Часто он сам давал указания, чтобы для меня приготовили ванну.
Иногда бывало так, что он проводил целые дни не покидая дворца и своего кабинета. В эти дни досуга, который, однако, был далеко не очевиден, ибо мог сопровождаться усиленной работой мозга, Наполеон казался растерянным, словно не знал, чем занять свое время. Он, бывало, покидал свой кабинет и проводил час с императрицей, затем возвращался к себе, усаживался на кушетке, засыпал — или делал вид, что засыпал — на несколько минут. Затем он приходил ко мне и присаживался на угол моего письменного стола или на один из подлокотников кресла, а иногда прямо мне на колени. Затем он обнимал меня за шею и забавлялся тем, что слегка дергал меня за ухо или похлопывал по плечу или по щеке. При этом говорил мне о разных, совершенно не связанных друг с другом вещах — о себе, своих увлечениях, своем организме, обо мне или о некоторых планах, которые он обдумывал. Ему нравилось поддразнивать людей, но никогда он не делал это со злобой или с неприязнью, а наоборот — с определенной долей доброты, сопровождая свои слова громким смехом. Бывало, он просматривал названия книг и при этом вкратце или хвалил, или порицал автора. Иногда же он засиживался с книгой, отдавая предпочтение трагедиям Корнеля («Заира») и Вольтера («Смерть Цезаря», «Брут»).