Его святейшество пробыл в Париже почти пять месяцев, и это стало временем наставления для всех верующих. Он посещал церкви. Когда суровая погода не позволяла ему выходить на улицу, верующие, которые хотели присутствовать на его службе, приглашались к Папе Римскому в большую галерею музея Наполеона. Эта галерея заполнялась дамами и господами, стоящими едва ряда. Многие матери приходили с детьми, держа их на коленях или на руках. Пий VII смотрел на детей поистине ангельским взглядом, излучая доброту и кротость. Он медленно продвигался между рядами, часто останавливаясь, чтобы возложить руку на голову ребенка, сказать несколько слов матери или разрешить поцеловать его кольцо. Одет он был в простую белую сутану без украшений.
Драгоценности, которые использовались при коронации ее величества императрицы, включавшие корону, диадему и пояс, были получены из ювелирной мастерской г-на Маргеритт. В короне было восемь ветвистых подпорок, которые поддерживали золотой земной шар, увенчанный крестом; каждая ветвистая подпорка была украшена бриллиантами, четыре были выполнены в форме пальмового листа, а другие четыре — миртового. Основание короны обрамлял венок из восьми огромных изумрудов, в то время как обруч для волос, надвинутый на лоб, сверкал аметистами.
Диадема состояла из четырех рядов великолепных жемчужин, обвитых листьями из изумрудов, каждый из которых идеально гармонировал друг с другом и был вставлен в диадему с искусством, вызывавшим такое же восхищение, как и сам материал. На лбу императрицы сияли несколько крупных бриллиантов, каждый в отдельности весил сто сорок девять граммов. Наконец, пояс представлял собой золотую ленту, украшенную тридцатью девятью драгоценными камнями розового цвета. Скипетр его величества императора принадлежал работе г-на Одно; он был из серебра, обвитый золотой змеей и увенчанный земным шаром, на котором восседал Карл Великий. Символ правосудия, а также меч являли собой образцы изысканной работы, но для того, чтобы описать подробно, потребовалось бы слишком много времени; все эти предметы были выполнены в ювелирной мастерской г-на Бьеннэ.
Папа Римский прибыл в собор Нотр-Дам примерно за час до появления там их величеств, которые покинули Тюильри ровно в одиннадцать часов утра. Об этом оповестили многочисленные артиллерийские салюты. Карету их величеств, сверкавшую золотом и пышно раскрашенную, везли восемь гнедых лошадей, блиставших великолепием своего снаряжения.
Я не буду даже пытаться описать кортеж — хотя я по-прежнему храню самые живые воспоминания о виденной мною сцене, — поскольку мне бы пришлось говорить слишком долго. Только представьте себе десять тысяч кавалеристов, горделиво восседавших на лошадях, узкой колонной проезжавших между двумя рядами пехотинцев, имевших не менее импозантный вид. И кавалеристам, и пехотинцам предстояло преодолеть путь примерно в половину лье. Затем подумайте о численности экипажей, об их великолепии, блеске парадной сбруи, попон лошадей, а также о парадных мундирах солдат, о музыкантах, игравших марши по случаю коронации, о перезвоне колоколов и заглушавших их раскатах пушечных залпов, ко всему этому добавьте огромное множество — от четырех до пяти сотен тысяч — зрителей; и лаже тогда будет очень трудно правильно представить себе картину этого поразительного великолепия.
В декабре в Париже погода очень редко бывает хорошей, но в этот день небеса, казалось, благоволили императору; и как только он вошел в церковь, густой туман неожиданно рассеялся и сверкающий сноп солнечных лучей еще ярче осветил великолепный кортеж.
Религиозная церемония продолжалась почти четыре часа, что должно было быть изнуряющим испытанием для главных исполнителей проходившего представления. Личный обслуживающий персонал постоянно находился на дежурстве в апартаментах, подготовленных для императора во дворце архиепископа; зрители время от времени сменяли друг друга, и таким образом каждый имел возможность видеть хотя бы часть церемонии.
Было условлено, что коронация их величеств будет проведена 2 декабря 1804 года. Утром этого великого дня все в замке поднялись очень рано, особенно те, кто обслуживал гардеробную. Сам император встал с постели в восемь часов. Облачить его величество в богатый костюм, приготовленный для этого события, было делом не простым; и все время, пока я одевал его, он прибегал к риторике и проклятиям в адрес вышивальщиков, портных и поставщиков. Передавая ему один за другим предметы его одежды, я выслушивал: «А вот теперь такая-то красивая штучка, месье шутник, — говорил он (и моим ушам отводилась обычная роль в его игре), — но мы посмотрим, какой счет нам представят за эту штучку».
Костюм его был таким: шелковые чулки с золотой вышивкой, с имперской короной на стрелках; белые вельветовые шнурованные туфли с золотой вышивкой; белые вельветовые бриджи с золотой вышивкой по швам; бриллиантовые пряжки и пуговицы на подвязках; жилет, также из белого вельвета, с золотой вышивкой и с бриллиантовыми пуговицами; малинового цвета вельветовый китель с отделкой из белого вельвета и с вышивкой вдоль всех швов, весь сверкавший от золота и драгоценных камней; короткий плащ, также малинового цвета, с подкладкой из белого атласа, свисающий с левого плеча и скрепленный справа на груди двойной бриллиантовой застежкой.
Во время таких событий передавать рубашку императору обычно поручалось главному камердинеру; но, судя по всему, его величество не помнил об этом законе этикета, и поэтому я один выполнял всю эту процедуру, к чему уже привык. Рубашка была одной из тех, которые обычно носил его величество, но из очень красивого батиста, поскольку император привык к белью только очень высокого качества; к манжетам добавлялись красивые кружева, его шейный платок был из самого изысканного муслина, а кружевной воротник — превосходной работы. Черная вельветовая мантия, увенчанная двумя белыми эгретами, была украшена поясом из бриллиантов, который скреплялся уникальным бриллиантом «Регент».
Облаченный во всю эту одежду, император покинул Тюильри; и до тех пор, пока он не подъехал к собору Парижской Богоматери, он не набрасывал на плечи мантию, предназначенную для великой коронации. Эта мантия была из малинового вельвета, покрытая золотыми пчелками, подбитая белым атласом и скрепленная золотым шнуром с кисточкой. Вес равнялся по крайней мере восьмидесяти фунтам, и, хотя ее поддерживали четверо высокопоставленных сановников, она своей тяжестью заставляла его величество пригибаться. По этой причине, вернувшись в замок, он как можно скорее освободился от всего этого богатого и страшно неудобного одеяния; и пока он переодевался в свой гренадерский мундир, повторял снова и снова: «Ну наконец я смогу дышать». Без сомнения, он чувствовал себя гораздо лучше в день сражения.
Я никогда раньше и уже потом не слышал такой впечатляющей музыки: два оркестра с четырьмя хорами, более трехсот музыкантов; множество военных оркестров, игравших героические марши.
Его величество не позволил Папе Римскому дотронуться до короны и сам водрузил ее на свою голову. Она представляла собой диадему из золотых дубовых и лавровых листьев. Его величество затем взял корону, предназначенную для императрицы, и, подержав ее немного, возложил на голову своей августейшей супруги, которая склонилась перед ним на колени. Ее волнение было столь большим, что она не смогла удержаться от слез и, встав, одарила императора взглядом, полным нежности и чувства благодарности; и император ответил ей таким же взглядом, нисколько не преуменьшая этим своего достоинства, поддержание которого было необходимо в присутствии стольких свидетелей этой впечатляющей церемонии.
Несмотря на некоторую скованность, их сердца хорошо понимали друг друга. И несомненно, в этот момент в голову императора никакая мысль о разводе не приходила; и, что касается меня, я вполне уверен, что это жестокое разъединение никогда бы не произошло, если бы ее величество императрица могла рожать детей или если бы юный Наполеон, сын короля Голландии и королевы Гортензии, не скончался бы как раз в то время, когда император решил усыновить его. Тем не менее я должен признать, что страх или, скорее, уверенность Жозефины в том, что она не способна родить наследника трона, приводили императора в отчаяние; и много раз в самый разгар работы он неожиданно останавливался, и я слышал, как он восклицал с чувством огорчения: «И кому я оставлю все это?»
Меневаль
Папа Римский, после обычных обрядов помазания и благословений, приготовился было взять корону, лежавшую на алтаре, когда совершенно неожиданно император опередил его и, схватив корону, сам возложил ее себе на голову, а потом сам же короновал Жозефину. Папе Римскому была отведена роль простого зрителя. Этот инцидент, который был ответом на претензии римского двора, вызвавшие возражения французов, немедленно спровоцировал довольно шумную реакцию нескрываемого изумления среди всех присутствовавших в зале.
Накануне коронации, во время торжественной аудиенции у императора, Сенат вручил ему результаты голосования по поводу учреждения в стране империи. Из всех граждан, голосовавших за пожизненный консулат, только две тысячи отказались ратифицировать акт о возвышении Наполеона до императорского ранга. Дни после императорской коронации были заполнены приемом епископов, председателей выборных комитетов, представителей научных организаций и депутаций от военных.
Констан
Известно, что император приказал Давиду написать картину коронации, работе над которой сопутствовало невероятное количество почти непреодолимых трудностей и которая стала одним из шедевров великого художника.
Во всяком случае, подготовка к созданию этой картины вызвала полемику, в которую был вынужден вмешаться сам император; и причина полемики была, как мы увидим, весьма серьезной, поскольку речь шла о парике кардинала. Давид настаивал на том, что не станет рисовать кардинала Капрара в парике, а кардинал, в свою очередь, не хотел разрешать Давиду рисовать себя без парика. Кое-кто встал на сторону художника, другие защищали натурщика; и хотя проблема дискутировалась с большой долей дипломатии, ни одна из спорящих сторон не могла позволить себе пойти на уступки до тех пор, пока, наконец, император не встал на защиту первого художника страны, высказавшись против парика кардинала. Этот эпизод воскрешает в памяти историю об одном простодушном человеке, который не разрешал рисовать свою голову без головного убора, поскольку он легко простужался, а его портрет должен был висеть в комнате без камина.