Был принесен кофе, и, в соответствии с обычаем, паж вручил поднос императрице, чтобы она могла сама наполнить чашку; но император перехватил поднос, налил кофе в чашку и бросил в нее сахар, не отрывая взгляда от императрицы, которая продолжала стоять, словно пораженная оцепенением. Наполеон выпил кофе и вернул чашку пажу, затем подал сигнал, что хочет остаться один с императрицей, и закрыл дверь салона.
Я находился снаружи, присев у двери; и вскоре в столовой никого не осталось, за исключением одного из префектов дворца, который безостановочно ходил по комнате, скрестив руки и предвидя, так же, как и я, ужасные события.
Через несколько минут я услышал крики и вскочил с кресла; в тот же момент император открыл быстро двери, выглянул и увидел только нас двоих. Императрица лежала на полу, крича так, словно у нее разрывалось сердце: «Нет, ты этого не сделаешь! Ты не можешь убить меня!»
Церемониймейстер столовой повернулся спиной. Я сделал шаг по направлению к нему, он понял меня и удалился. Его величество приказал человеку, который был со мной, войти в салон, и двери снова закрылись.
Потом я узнал, что император попросил его помочь перенести императрицу в ее апартаменты. «У нее, — объяснил он, — сильное нервное потрясение, и ее состояние требует, чтобы о ней немедленно позаботились». Г-н де Боссе с помощью императора поднял императрицу на руки; и император, взяв лампу с каминной доски, освещал путь г-ну Боссе вдоль коридора, из которого небольшая лестница вела вниз, в апартаменты императрицы. Эта лестница была столь узкой, что человек с такой ношей не смог бы спуститься, не рискуя упасть; и г-н Боссе призвал на помощь хранителя архивов, который обязан был всегда находиться у дверей императорского кабинета, которые выходили на эту лестницу. Хранителю архивов передали лампу, в которой уже не было необходимости, так как во дворце повсюду только что зажгли лампы. Его величество прошел мимо хранителя архивов, который все еще держал лампу, и, взяв ноги ее величества, вдвоем с г-ном Боссе благополучно донес находившуюся в состоянии обморока императрицу вниз по лестнице до ее спальной комнаты.
Император звонком вызвал придворных женщин. Когда они пришли, он удалился со слезами на глазах. Это случай настолько повлиял на императора, что он сказал г-ну де Боссе дрожащим, прерывающимся голосом несколько слов, которые тот при любых обстоятельствах должен был хранить в тайне. Волнение императора было очень сильным, если он решился рассказать г-ну де Боссе о причине отчаяния ее величества: интересы Франции и имперской династии потребовали решений вопреки велениям его сердца, развод стал его долгом — прискорбным и болезненным, но обязательным.
Королева Гортензия и г-н Корвисар посетили императрицу, которая провела ужасную ночь. Император не мог заснуть и много раз вставал, чтобы выяснить состояние Жозефины. В течение всей ночи ее величество не произнесла ни слова.
Очень скоро после этого события Мюрат, Жером, король Вюртемберга, королевы и принцессы имперской семьи прибыли в Париж, чтобы присутствовать на торжествах, устроенных городом в честь его величества в ознаменование военных побед и умиротворения Германии, и в то же время отпраздновать годовщину акта коронации. Предстояло также открытие сессии Законодательного собрания.
Было необходимо, чтобы в интервале между событием, которое я только что описал, и днем подписания декрета о разводе императрица присутствовала на всех официальных мероприятиях и посетила сопутствовавшие им празднества. И это в то время, когда лишь одно одиночество могло в какой-то степени облегчить ее горе. Какие страдания ей пришлось переносить и как часто она должна была сетовать по поводу создавшегося положения, в котором у нее ничего не осталось, кроме необходимости скрывать свои чувства!
3 декабря 1809 года их величества направились в собор Парижской Богоматери, где был исполнен «Те Деум», после которого императорский кортеж проследовал во дворец Законодательного собрания. Открытие его сессии было проведено с необычайной пышностью. Император занял свое место под аккомпанемент неописуемо бурного восторга, и никогда еще его появление не вызывало подобного взрыва аплодисментов. Даже императрица стала выглядеть более радостной, и казалось, ей доставляет большое удовлетворение выражение всеобщей любви к тому, кто вскоре не будет ее супругом; но когда император начал говорить, она вновь погрузилась в мрачные раздумья.
Было почти пять часов, когда кортеж вернулся в Тюильри, и в половине восьмого должен был начаться императорский банкет. В промежутке был проведен посольский прием, после которого гости проследовали в галерею Дианы. Император провел государственный обед в одежде, в которой он был на коронации, и ни на минуту не снимал с головы шляпу, украшенную плюмажем. Он ел больше обычного, изменив своей привычке, несмотря на испытываемые страдания, и без конца бросал вокруг взгляды, принуждая главного камергера каждый раз склоняться к нему в ожидании указаний, которых он не собирался давать. Императрица сидела напротив него в на редкость великолепном платье, украшенном вышивкой и сверкавшем от множества бриллиантов, но ее лицо выражало даже большее страдание, чем утром.
На следующий день в городской ратуше были продолжены великолепные торжества, во время которых императрица проявила свои обычные изящные манеры и уважение к окружающим. Это было ее последнее появление на официальной церемонии.
Через несколько дней после всех этих празднований приехал вице-король Италии Евгений де Богарне, узнавший из уст самой императрицы об ужасном шаге, сделать который вынудили обстоятельства. От этой новости его охватило горе; возбужденный и полный отчаяния, он бросился искать его величество и, словно не мог поверить тому, что только что услыхал, спросил императора, правда ли то, что предстоит развод. Император кивнул, подтвердив это решение, и с печатью глубокой печали на лице протянул руку своему приемному сыну.
«Сир, разрешите мне уйти с вашей службы». — «Что?» — «Да, сир; сын той, кто более не является императрицей, не может оставаться вице-королем. Я хочу сопровождать мать в ее уединении и утешать ее». — «Евгений, ты хочешь покинуть меня? Ты? Ах, ты не знаешь, насколько вески причины, которые заставляют меня придерживаться намеченного плана. И если у меня будет сын — мое самое сокровенное желание, сын, который так необходим мне, кто будет заменять меня, когда я буду отсутствовать? Кто будет ему отцом, когда я умру? Кто будет растить его и кто сделает из него мужчину?» Слезы наполнили глаза императора, когда он произносил эти слова. Он взял руку Евгения и, притянув его к себе, нежно обнял. Конец этого интересного разговора я уже не слышал.
Наконец этот роковой день наступил. Это было 16 декабря. Императорская семья собралась одетая в строго официальные костюмы, когда вошла императрица в простом белом платье, полностью лишенном украшений. Она была бледна, но спокойна и облокачивалась на руку королевы Гортензии, которая была такой же бледной, но находилась в состоянии гораздо большего волнения, чем ее августейшая мать. Принц де Богарне стоял рядом с императором и так сильно дрожал всем телом, что казалось, он может упасть в любую минуту. Когда вошла императрица, граф Реньо де Сен-Жан д’Анжели зачитал документ о разводе.
Его прослушали в глубоком молчании, и каждое лицо выражало сильнейшие чувства участия и озабоченности. Императрица казалась более спокойной, чем все остальные, хотя слезы беспрестанно текли по ее лицу. Она сидела в кресле посреди салона, облокотившись на край стола, в то время как королева Гортензия стояла, всхлипывая, позади нее. Чтение документа закончилось, императрица встала, вытерла глаза и голосом почти твердым произнесла слова согласия, после чего села в кресло, взяла ручку у г-на Реньо де Сен-Жан д’Анжели и подписала документ. Затем она тут же удалилась.
Во время этой ужасной церемонии император не произнес ни слова, не сделал ни одного жеста, но стоял неподвижно, словно статуя. Почти безумным взглядом он уставился в одну точку и пребывал в полном молчании и в подавленном настроении весь день.
Вечером, когда он только лег спать, а я ждал его последних указаний, вдруг отворилась дверь и вошла императрица. Ее волосы были в полном беспорядке, а лицо выдавало сильнейшее волнение. Ее вид привел меня в ужас. Жозефина (отныне она стала просто Жозефиной), дрожа, как в лихорадке, подошла к императору, остановилась и, заливаясь слезами самым душераздирающим образом, упала на постель, обвив руками шею императора, а затем стала осыпать его самыми нежными и бурными ласками. Я не могу описать свои чувства при виде всего этого. Император также зарыдал, присел на постель и, прижав Жозефину к груди, стал говорить ей: «Успокойся, моя хорошая Жозефина, будь более разумной! Успокойся, мужайся, мужайся. Я всегда буду твоим другом». Рыдания сдавили горло императрицы, и она не могла отвечать; и тогда последовала молчаливая сцена, во время которой их слезы и рыдания слились воедино, и эта сцена сказала больше, чем самые нежные выражения.
Наконец его величество, придя в себя от этого краткого забвения, увидел, что я нахожусь в комнате, и сказал прерывающимся от слез голосом: «Выйди, Констан». Я подчинился и вышел в соседнюю комнату. Через час мимо меня прошла Жозефина, по-прежнему печальная и в слезах. Поравнявшись со мной, она доброжелательно кивнула мне. Я затем вернулся в спальню императора, чтобы, как обычно, погасить свет. Император лежал молча, так закрывшись одеялом, что нельзя было увидеть его лицо.
На следующее утро он не упомянул о ночном визите, но у него был страдающий и угнетенный вил, и из его груди исходили вздохи, которые он не мог подавить. В течение всего времени, пока одевался, он не разговаривал и, как только закончился туалет, сразу же ушел в свой кабинет.
Меневаль
Брак Наполеона и императрицы Жозефины был аннулирован в соответствии с указом Сената.