Через несколько дней после обустройства во дворце был дан прием для дипломатического корпуса. Судя по деталям, о которых я расскажу, можно представить, каким простым в то время был этикет того, что уже называлось «двором».
В восемь часов вечера апартаменты госпожи Бонапарт, занимавшие цокольный этаж, примыкавший к саду, переполнились народом. Бросалось в глаза потрясающее богатство плюмажей, блеск бриллиантов и ослепительные наряды официальной одежды. Гостей было так много, что пришлось распахнуть двери спальни госпожи Бонапарт, так как в двух салонах, предназначенных для приема, невозможно было двигаться.
Когда после грандиозного замешательства и неудобств с размещением в салонах все кое-как обрели свои места, была объявлена госпожа Бонапарт, которая вошла, облокотись на руку Талейрана. На ней было платье из белого муслина с короткими рукавами и жемчужное ожерелье. Она вышла к гостям с непокрытой головой; прекрасные косы, приведенные в порядок с очаровательной небрежностью, держались на голове с помощью черепахового гребешка. Приглушенный шум голосов, встретивший с нескрываемым одобрением ее появление в зале, самым ободряющим образом подействовал на госпожу Бонапарт, и никогда, думается мне, она не излучала всей фигурой подобного изящества и такого величия.
Талейран, протянув руку госпоже Бонапарт, имел честь представить ее одному за другим членам дипломатического корпуса. Затем он прошел с ней по двум залам, и когда пара уже заканчивала обход второго зала, без всякого объявления на приеме появился первый консул. На нем был самый простой мундир с трехцветным шелковым шарфом вокруг пояса. Панталоны из белого кашемира тесно облегали его фигуру, а высокие сапоги и шляпа в руке дополняли портрет. Эта простая одежда среди украшенных вышивкой и перенасыщенных орденскими лентами и орденами мундиров, которые были на послах и иностранных сановниках, представляла такой же резкий контраст, как и вид госпожи Бонапарт по сравнению с присутствовавшими на приеме дамами.
Прежде чем начать рассказывать о том, как я перешел от службы госпоже Бонапарт к службе главе государства во время второй военной кампании в Италии, думаю, я должен напомнить об инциденте, случившемся в то время, когда я еще был в услужении у госпожи Бонапарт. Она любила засиживаться поздно и, когда уже почти все в доме укладывались спать, имела привычку играть в бильярд или, еще чаше, в триктрак. Однажды случилось так, что, отправив всех спать и мучаясь бессонницей, она спросила меня, умею ли я играть в бильярд, и, получив утвердительный ответ, с очаровательным изяществом попросила сыграть с ней; и уже в другие вечера я имел честь играть с ней в эту игру. Хотя у меня имелся некоторый опыт в этом занятии и я был достаточно искусен в бильярде, но мне всегда удавалось дать ей возможность обыграть меня, что страшно ей нравилось. Если с моей стороны это была лесть, то я должен в этом признаться, но я бы повел себя так же с любой другой женщиной, независимо от ее ранга или отношений со мной, если бы она была хотя бы наполовину такой же очаровательной, какой была госпожа Бонапарт.
В конце марта 1800 года, пять или шесть месяцев спустя после начала моей службы у госпожи Бонапарт, во время обеда первый консул стал внимательно меня рассматривать и, тщательно изучив мою внешность и обмерив взглядом с головы до ног, спросил: «Молодой человек, не хотели бы вы отправиться со мной в военную кампанию?» Я, весьма возбужденный, ответил, что ничего лучшего и не желал бы. «Очень хорошо, тогда вы отправитесь со мной!» Встав из-за стола, он дал указание Пфистеру, дворецкому, включить мое имя в список лиц из домашней обслуги, которые будут его сопровождать. Моя подготовка не потребовала много времени, поскольку я был вне себя от радости при мысли, что буду прикомандирован к личной службе такого великого человека. В своем воображении я уже видел себя где-то там, за Альпами.
Но первый консул отправился в кампанию без меня. Пфистер по забывчивости, а может быть специально, не включил мое имя в список. Я был в отчаянии и отправился рассказать о своих злоключениях моей очаровательной хозяйке, которая была столь добра, что старалась утешить меня. «Ладно, Констан, ничего не потеряно; ты останешься со мной. Ты можешь поохотиться в парке, чтобы убить время; и, возможно, первый консул может еще послать за тобой». Однако госпожа Бонапарт на самом деле не верила в это, поскольку она думала, так же, как и я, что первый консул изменил свое решение и, не нуждаясь более в моих услугах во время кампании, отдал об этом соответствующий приказ.
Однако вскоре я получил доказательство противоположного рода. Проезжая через Дижон на пути к горе Сен-Бернар, первый консул спросил обо мне и, узнав, что про меня забыли, выразил свое неудовольствие и поручил Бурьенну немедленно написать госпоже Бонапарт.
Госпожа Бонапарт послала за мной и сказала, держа в руке письмо Бурьенна: «Первый консул послал за тобой. Ступай в офис г-на Маре и выясни, не направил ли он еще курьера. Ты будешь сопровождать его». Без промедления я поспешил к г-ну Маре.
«Готовься немедленно, — посоветовал мне тот. — Курьер отправится сегодня вечером или завтра утром». Я поспешил вернуться в Мальмезон, где объявил госпоже Бонапарт о моем немедленном отъезде. Она сразу же дала указание, чтобы для меня снарядили хороший дилижанс, а Тибо (так звали курьера, которого я должен был сопровождать) было приказано, чтобы он обеспечивал нас лошадьми на всем протяжении маршрута. Г-н Маре вручил мне восемь тысяч франков на расходы на все время моей поездки. Такая большая сумма вызвала у меня восторг, поскольку никогда ранее я не был так богат. Я надеялся догнать первого консула в Мартиньи; но он продвигался с армией так быстро, что я смог достичь его только в монастыре на горе Сен-Бернар.
Было восемь утра, когда я прибыл в штаб армии первого консула. Пфистер объявил о моем прибытии; я обнаружил главнокомандующего в большом зале подвального этажа монастырской гостиницы. Он стоя завтракал вместе со своим штабом. Как только он увидел меня, то воскликнул: «А, вот и ты, странный парень! Почему ты не поехал со мной?» Я принес извинения, объяснив, что, к моему большому сожалению, я получил приказ, который противоречил прежним указаниям. Или, по крайней мере, они просто, забыв обо мне, оставили меня в момент общего отъезда. С этой минуты я был прикомандирован к группе личного обслуживания первого консула в качестве обычного камердинера; другими словами, я стал очередным дежурным камердинером. Мои обязанности не были обременительными; Гамбар, главный камердинер первого консула, обычно сам одевал его с головы до ног.
Сразу же после завтрака мы приступили к спуску с горы, многие просто скользили по снегу вниз, словно на русских горках, и я последовал их примеру. Этот способ передвижения они называли «спуском на салазках». С почти перпендикулярного ледника главнокомандующий спускался также подобным образом. Лошади, пушки, кессоны и громадное количество армейских запасов самого различного рода практически перетаскивались по ледникам, которые казались недоступными, и Ко тропам, явно не приспособленным даже для одинокого путника.
2 июня первый консул вступил в Милан, не встретив особого сопротивления. Чуть ли не все население города вышло, чтобы устроить ему самую восторженную встречу. Доверие миланцев к первому консулу удвоилось, когда они узнали, что он обещал высшим служителям духовенства сохранить католическое вероисповедание, а также не препятствовать религиям, уже утвердившимся в городе. Первый консул оставался несколько дней в столице; и в это время у меня была возможность поближе познакомиться с моими коллегами, которыми, как я уже говорил, были Гамбар, Рустам и Эбер. Исполняя служебные обязанности, мы сменяли друг друга через каждые двадцать четыре часа, ровно в полдень.
Знаменитая битва при Маренго началась 14 июня рано утром и продолжалась весь день. Я оставался с остальными придворными в штабе — почти в пределах досягаемости огня пушек австрийцев. В штаб постоянно приходили самые противоречивые новости, в одном сообщении докладывалось, что битва полностью проиграна, в следующем — об одержанной победе. В какой-то момент резкое увеличение числа наших раненых солдат и усиление вдвое огня австрийских пушек заставило нас поверить, что все проиграно, затем неожиданно пришла новость, что это очевидное отступление наших войск было лишь смелым маневром первого консула и атака генерала Дезе помогла выиграть битву. Но победа была достигнута очень дорогой ценой и для Франции, и для первого консула. Дезе, пораженный пулей, умер на поле битвы.
Первый консул спал прямо там и, несмотря на решительную победу, выглядел очень печальным, и многое из того, о чем он говорил в тот вечер, выдавало глубокую скорбь, которую он испытывал по поводу смерти генерала Дезе. Рапп и Савари, адъютанты Дезе, оставались подле тела своего командира, ввергнутые в глубокую печаль. В знак уважения к памяти своего друга главнокомандующий французской армии включил этих двух молодых офицеров в свой штаб в должности адъютантов, хотя по штатному расписанию штаб первого консула был уже заполнен.
Создание республики было осуществлено в соответствии с пожеланиями большого числа миланцев. Они называли первого консула своим спасителем, поскольку он освободил их от ярма австрийцев. Однако в Милане, ставшем столицей Цизальпийской республики, существовала группировка, которая резко отрицательно относилась к переменам. В этой группировке состоял знаменитый артист, певец Маркези.
Во время нашего первого визита в Милан первый консул послал за певцом; музыкант же ожидал, что его будут умолять прийти, и делал вид, что очень занят. Но в конце концов он все же явился к первому консулу, изображая важного человека, с оскорбленным достоинством. Очень простая одежда первого консула, его небольшой рост, худощавое лицо, далекая от совершенства фигура — все это не произвело особого впечатления на театральную звезду; и когда глав