Тогда я попросил их вызвать привратника, как только он прибыл, меня пропустили и я ринулся в замок, где узнал обо всем, что случилось. Через некоторое время в замок прибыл первый консул, который немедленно был окружен офицерами и домашними. Все присутствовавшие находились в состоянии крайнего возбуждения. Когда первый консул вышел из кареты, он выглядел спокойным и улыбался, даже казался веселым. Войдя в вестибюль замка, он, потирая руки, обратился к офицерам: «Ну что ж, господа, мы едва спаслись!» Офицеры буквально содрогнулись при этих словах от возмущения и гнева. Первый консул затем вошел в большой салон на первом этаже, где уже собрались государственные советники и высокопоставленные лица; но едва они начали поздравлять его, как он прервал их в такой страстной манере, что его услышали и вне салона. Нам рассказали, что после этого совещания у него произошла довольно нелицеприятная перебранка с г-ном Фуше, министром полиции.
В тот вечер, укладываясь спать, первый консул, смеясь, спросил меня, был ли я напуган. «Больше, чем вы, мой генерал», — ответил я и подробно рассказал ему, как я узнал о роковой новости, находясь в театре «Фейдо», и как побежал, забыв про шляпу, к самым воротам замка, где часовые пытались помешать мне войти. Первого консула развлек мой рассказ о богохульственных словах и бранных эпитетах, которыми меня наградили часовые, защищая вход на территорию замка, и он сказал мне: «В конце концов, мой дорогой Констан, ты не должен сердиться на них; они всего лишь точно выполняли приказ. Они храбрые ребята, на которых я могу положиться». Правда заключается в том, что консульская охрана в тот период была не менее предана ему, чем тогда, когда стала императорской охраной. При первом же слухе о том большом риске, которому был подвергнут первый консул, все солдаты этого преданного ему отряда немедленно собрались во дворе Тюильри.
После этой грустной истории, чуть было не окончившейся катастрофой, принесшей горе почти всей Франции и поселившей печаль в душах многих семей, все полицейские силы активно занялись поиском зачинщиков заговора. Резиденция первого консула была сразу же взята под плотное наблюдение, и за нами беспрерывно наблюдали шпионы, о существовании которых мы и не подозревали. Все наши прогулки, все наши визиты, все наши выходы из замка и возвращения тщательно контролировались, и особенное внимание уделялось нашим друзьям и даже нашим связям. Но настолько сильна была преданность каждого из нас первому консулу, что никто из обслуживающего персонала не дал и малейшего повода для подозрений в участии в этой гнусной попытке покушения. Ни в этом случае, ни в других делах подобного рода его обслуживающий персонал никогда не был скомпрометирован, и никогда имя даже самого последнего из слуг не упоминалось в связи с преступными заговорами против жизни, столь ценной и столь прекрасной.
Министр полиции подозревал роялистов в совершении этой акции; но первый консул приписывал ее организацию якобинцам, поскольку они уже были виновными, заявлял он, в совершении таких же гнусных преступлений. Сто тридцать наиболее известных членов этой партии были сосланы на каторгу безо всякого суда. В настоящее время известно, что раскрытие истинных преступников, Сен-Режана и Карбона, суд над ними и последовавшая смертная казнь доказали, что догадки министра были более правильными, чем предположения первого консула.
Днем 25 декабря первый консул провел грандиозный парад на площади Карусель, где неисчислимая толпа граждан собралась для того, чтобы посмотреть парад и продемонстрировать свою любовь к первому консулу. Едва он повернул свою лошадь к передней линии гренадеров из консульской охраны, как со всех сторон раздались крики одобрения в его адрес. Он ехал вдоль рядов войск, почти шагом, очень медленно, не скрывая удовлетворения оказанным ему приемом, отвечая короткими прочувственными фразами; и возгласы «Да здравствует Бонапарт! Да здравствует первый консул!» не утихали до тех пор, пока он не вернулся в свои апартаменты.
Заговорщики, которые упорствовали в своих попытках покушения на жизнь первого консула, не могли выбрать более неподходящего периода в истории, чем 1800 и 1801 годы: ибо именно тогда первый консул получил всенародное признание и любовь не только за свои военные подвиги, но более всего за то, что дал Франции надежду на мир. Как только за границей распространились первые слухи о том, что с Австрией заключен мир, большая часть жителей Парижа собралась под окнами павильона «Флора». Слова благословения и возгласы благодарности слышались со всех сторон; затем собрались музыканты, чтобы исполнить серенаду в честь главы государства, после чего они составили собственный оркестр, под музыку которого толпа танцевала всю ночь напролет. Я никогда не видел более потрясающего и более радостного зрелища, чем тот импровизированный юбилей, который я наблюдал с верхних этажей замка.
В мае 1801 года в Париж прибыл по пути в свое новое королевство принц Тоскании дон Луи I, которого первый консул только что сделал королем Этрурии. Он путешествовал под именем графа Легорна вместе со своей женой, испанской инфантой Марией Луизой, третьей дочерью Карла IV; несмотря на свое инкогнито, которое он, казалось, искренне хотел сохранить, и жалкий вид своего маленького двора, он, тем не менее, был принят в Тюильри как король, и с ним обращались подобающим образом. Этот принц был слабого здоровья, говорили, что он страдает эпилепсией. Его поселили в резиденции посольства Испании, ранее бывшего отелем Монтессон. Король Этрурии попросил госпожу де Монтессон, которая проживала в соседнем доме, восстановить частный переход между двумя зданиями, который уже давно был закрыт. Он, так же, как и королева Этрурии, с большим удовольствием поддерживал общение с этой дамой, вдовой герцога Орлеанского, и каждый день проводил с ней немало часов. Происходя из династии Бурбонов, он, несомненно, с удовольствием слушал все подробности, связанные с жизнью французских Бурбонов, о которых так хорошо могла рассказать дама, жившая при королевском дворе и находившаяся в близких отношениях с королевской семьей.
Госпожа де Монтессон принимала в своем доме всех, кто занимал высокое положение в парижском обществе.
Она вновь объединила остатки избранных представителей высшего общества прошедших лет, которых разогнала революция. Будучи подругой госпожи Бонапарт, она также пользовалась симпатией и уважением со стороны первого консула, который жаждал, чтобы о нем хорошо говорили в самом благородном и элегантном салоне столицы. Кроме того, он полагался на опыт и утонченную изысканность этой дамы, чтобы собрать в собственном дворце соответствующее общество, из которого он мечтал создать двор, обычаи и этикет которого были бы привычными для дворов монархов.
Король Этрурии не любил работать и в этом отношении не мог понравиться первому консулу, не переносившему лень. Однажды я слышал, как он в разговоре с коллегой Камбасересом сурово отчитывал своего королевского протеже (в отсутствие последнего, конечно).
— Вот таков этот принц, — говорил он, — особенно не обременяющий себя заботами о своих дорогих и горячо любимых подданных, но проводящий время в болтовне со старой женщиной, во весь голос пространно рассуждающий о достоинствах моего характера и в то же время жалующийся шепотом на то, что обязан своим повышением главе этой проклятой Французской республики. Он не занимается никакими делами, а лишь совершает прогулки, ездит на охоту, посещает балы и театры.
— Кое-кто утверждает, — заметил Камбасерес, — что вы желаете вызвать у французского народа отвращение к королям, демонстрируя ему этакий экземпляр, подобно тому, как спартанцы вызывали у своих детей отвращение к пьянству, выставляя перед ними пьяного раба.
— Не совсем так, не совсем так, мой дорогой, — возразил первый консул. — У меня нет желания вызвать у французов отвращение к королевской власти; но временное пребывание у нас короля Этрурии будет раздражать некоторых милых людей, которые только и занимаются тем, что пытаются создать благоприятное мнение о Бурбонах.
В тот день, когда первый консул провозгласил закон об общественном богослужении (июль 1801 г.), он встал рано и вышел в гардеробную. Пока он одевался, я увидел Жозефа Бонапарта, входящего в комнату вместе с г-ном Камбасересом.
— Итак, — заявил первый консул последнему, — мы собираемся на мессу. Что они там, в Париже, думают об этом?
— Многие, — ответил г-н Камбасерес, — отправятся на представление, чтобы освистать его, если оно не покажется им забавным.
— Если кто-то задумает освистать представление, то я прикажу гренадерам консульской охраны выдворить этого человека за дверь.
— А если гренадеры начнут освистывать, следуя примеру других?
— Я этого не боюсь. Мои старые солдаты отправятся в собор Парижской Богоматери, причем точно так же, как они ходили в мечеть в Каире. Они будут следить за мной и, увидев, что их генерал остается спокойным и почтительным, станут делать то же самое, что и он.
— Боюсь, — вступил в разговор Жозеф Бонапарт, — что генералы так легко не смирятся с этим. Я только что покинул Ожеро, который буквально изрыгал брань и был в ярости от того, что он называет твоим капризным решением. Есть и другие генералы, которых будет трудно вернуть обратно за черту оседлости нашей святой матери церкви.
— Это похоже на Ожеро. Он — горлопан и много шумит, и все же, если бы у него был маленький глупый двоюродный братишка, то он ради меня отправил бы его учиться в духовную семинарию, чтобы сделать из него капеллана.
— Это напомнило мне о твоем брате, — продолжал первый консул, обращаясь к Камбасересу, — когда же он все-таки намерен взять в свои руки епархию в Руане? Знаешь ли ты о том, что в Руане находится самый красивый архиепископский дворец во всей Франции? Не пройдет и года, как он станет кардиналом. Этот вопрос уже решен.