13 апреля в Орлеан прибыл генерал Камбронн с двумя батальонами гвардейцев. Император, узнав, что одной из причин, которая могла помешать Марии Луизе приехать в Фонтенбло, стало опасение, что по пути туда ее могли арестовать войска противника, направил эти два батальона для ее зашиты. Я, однако, не был осведомлен о том, каковы были инструкции генерала Камбронна, так как мы не получали никаких заблаговременных сообщений о его прибытии в Орлеан. Он не встретился с императрицей в Орлеане, ибо она за день до этого выехала в Рамбуйе. В итоге вся миссия генерала ограничилась зашитой транспорта, отправленного в Фонтенбло с остатками императорской казны, которые хранились г-ном Пейруссом, рвение и верность которого одно время недооценивались императором, несмотря на то, что г-н Пейрусс никогда его не подводил.
Фургоны, содержавшие личное сокровище Наполеона, которые были захвачены г-ном Дюдоном в Орлеане, были отправлены в Париж. Я узнал от г-на де ла Буйери, который, являясь казначеем императорского цивильного листа, был облечен теми же функциями и при Луи XVIII, что остатки этого сокровища были перевезены в Тюильри, что одна из бочек с золотом была разбита и ее содержимое было распределено среди той эмигрантской аристократии, которая осаждала двор графа д’Артуа, который в то время был наместником короля, и что этот граф ни в коей мере не воспрепятствовал подобному распределению золота. Барон Луи, назначенный министром финансов, поспешил спасти оставшиеся деньги, узнав об этом мародерстве. Но когда г-н де ла Буйери запросил два миллиона франков, необходимых для выполнения обязательства, взятого на себя Наполеоном в отношении офицеров и его обслуживающего персонала, обязательства, гарантированного статьей девятой договора в Фонтенбло, брат короля, граф д’Артуа, приказал, по обоюдному совету барона Луи и г-на Талейрана, чтобы остатки императорского денежного состояния в размере восьми или десяти миллионов франков были просто-напросто переданы в общественное казначейство, — сначала в качестве займа, а затем в бессрочное использование.
Такова была судьба этого денежного состояния императора, плода сбережений, которые Наполеон накопил за счет доходов от цивильного листа в течение десяти лет. Из 120 000 000 франков, составлявших поначалу основу императорских сбережений, 100 000 000 были использованы для самых благородных целей, поскольку они были потрачены на реорганизацию армии и на нужды общественного казначейства. Оставшиеся деньги, как я только что рассказал, стали жертвой насилия и предательства.
В тот же самый день, когда было совершено преступление против жалких остатков его материальных ресурсов, император поставил свою подпись на документе об отречении от престола в бывшей своей резиденции в Фонтенбло.
Констан
В течение первых дней нашего пребывания в Фонтенбло мысль о том, что император вскоре перестанет править Францией, никому из тех, кто окружал его, даже и не приходила в голову, поскольку каждый из нас был уверен, что император Австрии не согласится с тем, что его зять, дочь и внук будут свергнуты с трона; в этом мы очень сильно заблуждались. Я заметил, что в эти первые дни в Фонтенбло его величеству направлялось гораздо больше петиций, чем обычно; но мне неизвестно, реагировал ли он на эти петиции положительным образом и вообще отвечал ли на них.
Император часто брал в руки ежедневные газеты, но, пробежав их глазами, сердито бросал на пол; и если мы припомним ту бесстыдную брань, которую позволяли себе те же самые газетчики, которые совсем недавно так часто и так щедро были готовы хвалить императора, то можно понять, что подобная смена политической ориентации, естественно, вызывала у его величества только отвращение. Император обычно оставался в одиночестве; наиболее часто он виделся с г-ном Маре, бывшим тогда в Фонтенбло единственным из всех министров, ибо генерал Коленкур, занятый выполнением возложенных на него миссий, находился постоянно, так сказать, в пути, особенно пока его величество сохранял надежду на установление регентства в пользу сына, который со временем стал бы его преемником в правительстве. Стараясь припомнить различные проявления чувств на лице его величества, я могу подтвердить, что его гораздо в большей степени задевало то обстоятельство, что он был вынужден подчиниться решению об отказе от трона для его сына, чем собственное отречение от престола.
Когда маршалы или генерал Коленкур говорили с его величеством об урегулировании дел, относящихся непосредственно к его личности, то легко было видно, что он с огромным усилием и страшно неохотно заставлял себя выслушивать их доводы. Однажды, когда они говорили об острове Эльба и о денежном довольствии, — я не знаю, о какой сумме в год шла речь, — я услышал, как его величество с горячностью ответил: «Это слишком много, чрезвычайно много для меня. Если я теперь не более, чем простой солдат, то я не нуждаюсь в большей сумме, чем один луидор в день».
Пришло время, когда под давлением со всех сторон его величество подчинился требованию подписать документ об отречении от престола. Этот памятный документ был выражен следующими словами:
«Так как союзные державы провозгласили, что император Наполеон есть единственное препятствие к установлению мира в Европе, то император Наполеон, верный своей присяге, объявляет, что он отказывается за себя и за своих наследников от трона Франции и от трона Италии, потому что нет той личной жертвы, даже жертвы жизнью, которую он не был бы готов принести в интересах Франции.
Совершено во дворце Фонтенбло, 11 апреля, 1814 г.
Наполеон».
У меня нет необходимости говорить о том, что я не знал о существовании приведенного выше документа об отречении от трона; существование этого документа было одним из тех государственных секретов, которые рождались в стенах кабинета императора и едва ли достигали спальной комнаты Наполеона, чтобы стать там темой для обсуждения. Я только припоминаю, что по этому вопросу велись какие-то разговоры, очень туманные, среди обслуживающего персонала дворца именно в день подписания этого документа; и, кроме того, было очевидно, что происходит что-то весьма экстраординарное, а его величество, казалось, находился в более подавленном настроении, чем в предыдущие дни; но, несмотря на все это, я был далек от того, чтобы предчувствовать состояние агонии, последовавшей после этого рокового дня!
Я заранее прошу читателей обратить самое серьезное внимание на событие, о котором я сейчас начну рассказывать. Теперь я выступаю в роли историка, поскольку я описываю запечатленные в моей памяти мучительные воспоминания о почти трагическом событии в карьере императора; о событии, ставшем предметом бесчисленных полемик, хотя все они неизбежно основывались лишь на одних догадках, ибо только мне одному были известны все печальные подробности этого события.
Я имею в виду отравление императора в Фонтенбло. Я полагаю, что не нуждаюсь в том, чтобы доказывать мою безупречную правдивость; я придаю слишком большое значение раскрытию подробностей этого события, чтобы позволить себе упустить или добавить малейшее обстоятельство, которое бы нанесло ущерб чистейшей правде. Поэтому я буду излагать события именно так, как они происходили, именно так, как видел их я сам, и, наконец, так, как моя память неизгладимо запечатлела в моем сознании все тягостные детали случившегося.
11 апреля я, как обычно, раздел императора перед сном, думаю, что даже немного раньше обычного времени; ибо, если мне не изменяет память, было еще не совсем половина одиннадцатого вечера. Когда он улегся спать, то мне показалось, что он выглядел лучше, чем в течение дня, и почти так же, как и в предыдущие вечера. Я спал в комнате позади спальни императора, но этажом выше. Моя комната сообщалась со спальней императора посредством маленькой, темной лестницы. Последнее время я спал, не раздеваясь, чтобы поскорее быть у императора, если бы он позвал меня; и я крепко спал, когда вдруг в полночь меня разбудил г-н Пелар, который дежурил в эту ночь.
Он сказал, что император спрашивал меня, и когда я раскрыл глаза, то увидел на лице г-на Пелара выражение тревоги, которое поразило меня. Я моментально вскочил с постели и стал быстро спускаться вниз по лестнице, в то время как г-н Пелар продолжал говорить: «Император что-то вылил в стакан и выпил его содержимое».
Я вошел в комнату его величества, весь охваченный неописуемым волнением. Император лежал на постели; но когда я подошел поближе, то увидел на полу между камином и кроватью маленький мешочек из черного шелка и кожи, о котором я рассказывал раньше. Это был тот самый мешочек, который он носил на шее со времени военной кампании в Испании и который я так тщательно хранил в течение всех последующих кампаний.
Между тем я уже был у изголовья постели императора. «Констан, — позвал он меня болезненно слабым и прерывистым голосом. — Констан, я умираю! Я не могу перенести всю ту агонию, от которой я так страдаю, и все то унижение, которое я испытываю от того, что меня окружили иностранные эмиссары! Мои гербы и эмблемы волокут в пыли! Я остался непонятым! Мой бедный Констан, они еще пожалеют, когда меня больше не будет! Мармон нанес мне решающий удар. Негодяй! А я-то любил его! Бертье погубил меня! Мои старые друзья, мои товарищи по оружию!» Император высказал мне много других вещей, которые, боюсь, я не смогу правильно повторить; и это можно хорошо понять, так как, весь охваченный отчаянием, я не пытался запечатлеть в памяти слова, вылетавшие с перерывами из его уст; ибо он не говорил беспрерывно, а все те жалобы, о которых я поведал, произносились только в минуты передышки или, скорее, в перерывах между состояниями оцепенения.
В то время, пока я не сводил взгляда с императорского лица, я заметил, как оно внезапно сморщилось, что стало предвестником спазма. Вид императора меня ужасно напугал; к счастью, последовавший спазм вызвал у него легкий приступ рвоты, который меня несколько обнадежил. Император, испытывая целый комплекс физических и духовных страданий, сохранял удивительное самообладание и после первого рвотного приступа сказал мне: «Констан, позови месье Ивана и Коленкура». Я полуоткрыл дверь и, не покидая комнаты императора, отдал соответствующее распоряжение г-ну Пелару и вернулся к постели его величества, упрашивая и умоляя его принять облегчающую микстуру; но все мои усилия были напрасными, настолько твердой была у него решимость умереть.