ей оптом и в розницу, детей отдельно от родителей, остались те же, что при Екатерине: Нижний Новгород на севере и Кременчуг на юге. Разница заключалась лишь в том, что опорой крестьянского восстания была бы на этот раз французская армия, стоявшая в самом сердце страны».
Теперь вы понимаете, как близко стоял Наполеон к возможности реального завоевания русского трона, предприми он в отношении крестьянства те меры, которых от него ждали. Миф доброго и справедливого батюшки-царя (не беда, что француз, – главное, он за крестьян!) вполне мог бы сработать, и крестьяне, демонстрируя свою благодарность Наполеону, играючи смели бы основы самодержавия русского!
Но Наполеон не осмелился.
Что же удержало руку Наполеона?
Почему он не решился даже попытаться привлечь на свою сторону многомиллионную крепостную массу?
Гадать много не приходится, он сам объяснил это.
Впоследствии император заявил, что «...не хотел „разнуздать стихию народного бунта“, что не желал создавать положения, при котором „не с кем“ было бы заключить мирный договор. Словом, император новой буржуазной монархии чувствовал себя все-таки гораздо ближе к хозяину крепостной полуфеодальной романовской державы, чем к стихии крестьянского восстания. С первым он мог очень быстро столковаться, если не сейчас, то впоследствии, и знал это хорошо по тильзитскому опыту; а со вторым он даже и не хотел вступать в переговоры. Если французские буржуазные революционеры летом и ранней осенью 1789 г. боялись движения крестьян во Франции и страшились углубления этого движения, то что же удивительного, если буржуазный император не был расположен в 1812 г. вызвать на сцену тень Пугачева?»
Вот так и совершается История…
Руководствуйся Наполеон сословными соображениями в меньшей степени и воплоти в жизнь хоть половину своих намерений относительно российских крестьян, и свершилась бы неслыханная катастрофа, которая задолго до 1917 года уничтожила бы самое средоточие царской власти в России. Ход Истории оказался бы кардинально изменен.
Можно лишь предполагать, какие бы последствия могло вызвать решение Наполеона. Однако Наполеон находился в слишком большом рассеянии и явно чересчур был озабочен сословными предрассудками, чтобы отважиться на освобождение крестьянства. Он предпочитал вместо этого звать к себе самых подчас неуместных людей, выспрашивая у них о впечатлении от творящегося в Москве и выспрашивая для себя возможного совета. Да, как это ни дико, но подобных неожиданных и весьма странных аудиенций (как в случае с госпожой Обэр-Шальмэ) удостоились тогда немало случайных лиц, в силу ничтожества своего неспособных не только предложить что-то полезное, а и вообще даже уразуметь суть вопросов императора.
Что ж, даже у великих душ бывают свои взлеты и падения.
Люди обычные, не совладав с чрезмерным шоком, пребывают потом в смятении всю оставшуюся жизнь.
Избранники же судьбы, поддавшись на миг душевной смуте, скоро овладевают своими чувствами и способны вершить свое дело, как и прежде!
Наполеону приходилось заботиться не только об участи своей армии, оказавшейся в России. Он был обязан контролировать события, имевшие место в Европе, изрядная часть которой составляла его империю. Ему следовало корректировать военные действия, которые в то же самое время имели место на европейских фронтах. Не мог забыть Наполеон и о внутренних проблемах Франции. Кроме всего прочего, он еще деятельно пекся о своей семье…
Столько ответственности – и на одни плечи! Поистине это под силу лишь великим мира сего. И Наполеон, даже будучи отчасти потерянным, все-таки оставался верен себе.
«Император почти каждый день объезжал верхом различные районы города и посещал окружающие его монастыри, высокие стены которых делали их похожими на маленькие крепости. Он часто распространял эти разведки на довольно далекое расстояние. Монастыри были заняты сильными гарнизонами или же служили казармами для наших войск. Император приказал устроить в монастырских стенах бойницы с таким расчетом, чтобы оборону могли вести небольшие отряды, – на случай, если армия выступит из Москвы, чтобы дать сражение неприятелю.
Особое внимание император уделял продовольственным запасам не только для настоящего момента, но и на зиму, как если бы он решил оставаться в Москве. Он очень заботился о солдатах и их быте, а также об оборонительных работах, о которых он отдал распоряжение. Он работал весь день и часть ночи. Он управлял Францией и руководил Германией и Польшей так, как если бы находился в Тюильри. Каждый день с эстафетами приходили донесения и отправлялись приказы, дававшие направление Франции и Европе. Эстафетная служба достигла такой регулярности, что почта приходила по расписанию с точностью до двух часов.
После обеда император принимал маршалов, вице-короля и тех дивизионных генералов, которые могли в данный момент отлучиться от своих корпусов. Три-четыре раза в неделю он собирал за обедом вместе с маршалами нескольких дивизионных генералов. Во время послеобеденных разговоров император настраивал в подходящем для него духе своих собеседников и сообщал им те политические сведения, которые согласно его желанию должна была знать и обсуждать армия», – это свидетельство Армана Коленкура, которому у нас нет никаких оснований не доверять.
Однако согласитесь: очень непросто выносить грамотные решения при отсутствии доступа к свежей информации. Вот это было истинное горе для императора! Представьте себе, что вам приходится осуществлять руководство значительными военными силами на территории, о которой у вас нет никаких сведений. Кроме того, вы ничего не знаете и о дислокации противника, о численности его сил и намерениях.
«Император все время жаловался, – вспоминает Коленкур, – что не может раздобыть сведения о происходящем в России. И в самом деле, до нас не доходило оттуда ничего; ни один секретный агент не решался пробраться туда. Всякое прямое сообщение было очень трудно, даже невозможно. Ни за какие деньги нельзя было найти человека, который согласился бы поехать в Петербург или пробраться в русскую армию. Единственные неприятельские войска, с которыми мы приходили в соприкосновение, были казаки; как ни желал император раздобыть нескольких пленных, чтобы получить какие-либо сведения об армии, нам при стычках не удавалось их захватить. Единственные сведения о России, которые получал император, приходили из Вены, Варшавы и Берлина через Вильно. Эти сведения проделывали, таким образом, большой крюк, прежде чем доходили до императора».
Так что Наполеону было от чего прийти в смятение.
Ну а уж если даже великий человек оказывается в замешательстве, то чего же тогда следует ожидать от простых смертных?
И таково было давление обстоятельств, что чувство анархии тогда все больше и больше овладевало людьми. Все исконные понятия стремительно упразднялись, понятия этики и нравственности сгинули напрочь. Все неотвратимо погружалось в бездну хаоса. «Нельзя себе представить картину Москвы в эти дни, – говорит Перовский, – улицы покрыты выброшенными из домов вещами и мебелью, всюду слышны песни пьяных солдат, крики грабящих, дерущихся между собою. Многие французские офицеры весьма серьезно пеняли на то, что не могут найти ни сапожника, ни портного, чтобы исправить обувь или одежду, – они как будто имели на то полное право и жаловались на нас…»
«Усатые-разусатые гренадеры ходили в священнических ризах, треугольных шляпах, другие в женском салопе с епитрахилью на шее или в женской мантилье, в шароварах, с каской или в белом плаще с алым кокошником на голове, – повествует Василий Верещагин. – Старый воин щеголял в дьяконовском стихаре. Тут всадник верхом в монашеской рясе, с красным пером на шляпе, здесь куча солдат в женских юбках, завязанных около шеи.
Когда солдаты возвращались в свой лагерь, переодетые таким образом в самые невероятные одежды, их можно было узнать только по оружию. Еще печальнее было то, что офицеры, подобно солдатам, начали ходить из дома в дом и грабить; другие, более совестливые, довольствовались грабежом в своих квартирах. Даже генералы под предлогом розыска по обязанностям службы заставляли сносить отовсюду, где находили, вещи, которые для них годились.
„Мы пустили лошадей марш-маршем, – рассказывает г-жа Фюзиль, – и добрались до бульвара, но дом, в котором надеялись укрыться, был весь в огне. Мы ходили из улицы в улицу, из дома в дом – все было разорено… Со вчерашнего дня мы ничего не ели. Вынесли из одного дома стол и несколько уцелевших стульев, что можно было, – состряпали и обедали среди улицы… Пусть представят себе этот обед среди домов в огне, некоторых представлявших уже только дымившиеся развалины. Ветер нес нам в глаза какую-то огненную пыль; тут же рядом расстреливали поджигателей; пьяные солдаты тащили по всем направлениям награбленное добро…“
И среди этих ужасов разыскивали по городу артистов: одним приказано было явиться для пения на концертах в Кремле, другим – играть в наскоро устроенном театре, в доме Позднякова, где давали комедию. Репертуар был составлен, и зал приведен в порядок; занавес сшили из парчи священнических риз, которая пошла и на костюмы, благо солдаты охотно променивали ее за кусок хлеба. Партер освещала большая люстра, взятая из церкви; дорогая мебель набралась из домов частных лиц. Оркестр был составлен из полковых музыкантов, но в числе их было будто бы несколько русских. Собранными по церквам восковыми свечами иллюминировали не только этот театр, но и некоторые из уцелевших домов, где давали балы. Французы, вальсируя друг с другом, приставали к русским: Ou sont Vos Barines? Ou sont Vos demioselles?[8]– и высказывали наивное сожаление, что не могут с ними хорошенько поплясать.
Ни Наполеон, ни маршалы не посещали новоустроенного театра, но многие генералы и масса офицеров и солдат ежедневно наполняли зал.