На севере, у Сен-Манжа, корпус Дуэ находился под мощным давлением сразу с нескольких сторон. С левого фланга, у селения Флоин, наступала 21-я немецкая дивизия, по центру, от Сен-Манжа — 22-я и 9-я дивизии и справа от Илли — 10-я дивизия. Мощную поддержку своим наступавшим пехотным частям оказывали 144 орудия. Они просто сметали оборонительные позиции противника. Французские артиллеристы не могли на равных сражаться с немецкими, огонь их орудий не доставал вражескую артиллерию и пехотные подразделения.
Ситуация на левом фланге, у Флоина, становилась критической, и Дуэ не имел возможности ее исправить. Понимая, что крушение соседа слева ставит под угрозу разгрома всю армию, Дюкро решил спасать то, что еще можно было спасти, и попытался пробиться на запад. Он приказал командиру кавалерийской дивизии генералу Жану Маргеритту осуществить прорыв немецких позиций у селения Флоин и организовать коридор для отхода армии на запад[2323]. В тот момент, когда Маргеритт разведывал позиции у Флоина и готовился броситься в атаку, он был поражен пулей в голову, которая пробила обе щеки, язык и раздробила верхнюю челюсть. Генерал Маргеритт пользовался всеобщим уважением и любовью солдат, поэтому его тяжелое ранение потрясло всех[2324]. Стремясь отомстить за смертельно раненного командира, кавалеристы атаковали с такой яростью и отчаянием, что ничто, казалось, не могло устоять перед ними. Они помчались на прусскую пехоту и, смяв ее, едва не завладели батареей, но спустя всего полчаса многие из этих отважных всадников уже лежали на поле боя мертвыми или умиравшими. Остатки французской кавалерии через Илли отошли на свои позиции.
Ситуация становилась безвыходной. Дюкро подозвал заменившего Маргеритта бригадного генерала Гастона Галифе и поинтересовался, может ли он еще раз атаковать прусские позиции. «Так часто, как Вы пожелаете, мой генерал, пока есть хоть один из нас!»[2325] — бодро ответил Галифе. Он собрал все, что мог, и в два часа героической атакой попытался прорвать прусские позиции. Яростная и безрассудная по своей смертельной смелости французская атака была с огромными потерями (до 40 %) отбита, но наблюдавший со своего командного пункта за ходом боя король Вильгельм I в восхищении воскликнул: «Ah! Les braves gens!»[2326] («Ах! Храбрецы!»).
Галифе не сдавался и вновь и вновь бросался с остатками своей кавалерии на вражеские позиции. Героизму французской кавалерии не было предела. В три часа была осуществлена последняя попытка прорыва, которая так и не увенчалась успехом. Через годы прошла легенда, что прусские солдаты во время этой последней французской атаки не стали стрелять по оставшимся всадникам, а офицеры отдали честь и без сопротивления позволили свободно уйти французским кавалеристам[2327].
7-й корпус Дуэ был смят на всех позициях и развалился на отдельные подразделения, вскоре обратившиеся в паническое бегство. Потоки смешавшихся, обезумевших людей, лошадей, повозок, артиллерийских орудий, зарядных ящиков, вагонов с имуществом под непрерывным вражеским огнем устремились к стенам Седана. Однако ворота крепости были заперты, и масса людей в панике начала перебираться через глубокий ров и лезть по стенам крепости под смертельными разрывами немецких снарядов[2328].
Генерал Дюкро еще некоторое время пытался сдерживать части Четвертой немецкой армии, но сил уже не хватало и войска дальше и дальше отступали на запад, в сторону Седана. Оба берега Живони были в руках неприятеля. Часть корпуса Дюкро укрылась в Гаренском лесу, северо-восточнее Седана. Немецкие артиллеристы методично, метр за метром обстреляли весь лес. Любая попытка выйти из него заканчивалась мощными выстрелами прямой наводкой. Когда в половине третьего артиллерия приостановила огонь и в Гаренский лес вошла саксонская пехота, она обнаружила там только толпы обезумевших и деморализованных французов, не способных на какое-либо сопротивление[2329].
В это время по всему периметру окружения действовало свыше 500 немецких орудий. Непрерывная стрельба артиллерии слилась в единый мощный гул канонады, который был слышен за многие километры от места сражения.
О сражении в Седане телеграфировал в Париж из Мезьера генерал Винуа. Отдаленные раскаты канонады доносились даже до Авена[2330] (в десятке километров северо-западнее Мезьера), где находились Принц империи и его спутники.
Французы мужественно сражались, но были вынуждены на всех позициях пятиться назад, к стенам крепости. Вскоре войска со всех сторон в беспорядочном потоке начали стекаться к Седану, чтобы найти там защиту от смертоносного немецкого огня. Однако в городе на узких средневековых улицах образовывались огромные заторы из людей, лошадей, орудий, повозок, грузов. Снаряды непрерывно разрывались среди всей этой неповоротливой массы, вызывая пожары и сея смерть и ужас. Рушились стены домов, многие здания уже горели. Обезумевшие люди теряли последние остатки воли, дисциплины и порядка, превращаясь в беспомощное стадо. Постепенно сражение превратилось в массовое избиение разрозненных частей французской армии.
Переговорив с Мак-Магоном (раненый маршал уже мало что мог сказать дельного), император попытался еще раз выбраться из Седана, но уже в западном направлении, чтобы увидеться с генералом Дуэ. Все что удалось, это проехать несколько десятков метров. Не прошло и нескольких минут, как охрана и окружение императора отказались от всякой мысли пробиться через неуправляемую толпу и выехать из города.
Император вернулся в супрефектуру. С улицы продолжали доноситься разрывы снарядов, грохот рушавшихся зданий, невообразимый шум, крики, ржание лошадей, скрежет ломавшихся повозок и тележек. На лицах всех присутствовавших читалось уныние и обреченность. Принесли стул и поставили во дворе на солнышке, где и расположился Наполеон. Император, обхватив голову руками, молча уставился в одну точку и долго, не говоря ни слова, находился в своих мыслях где-то далеко, слабо реагируя на происходившее вокруг. Его свита и охрана стояли поодаль и не смели тревожить главу государства в такую минуту. Несколько раз снаряды ударили по крыше супрефектуры, скоро еще один разорвался во дворе. Император был в прострации и только поднял голову, чтобы молча взглянуть своим мутным взглядом на место разрыва снаряда.
А на улице неразбериха все увеличивалась и увеличивалась, приобретая такие масштабы бедствия, которые уже стали непреодолимым препятствием для французов. Позднее Наполеон III рассказывал Евгении об этом этапе сражения так: «Я просто не мог и помыслить о такой катастрофе. Представь себе, что армия в укрепленном городе и рядом с ним окружена намного превосходящими силами. После нескольких часов ожесточенного сражения наши войска разгромлены и пытаются снова вернуться в город. Городские ворота закрыты, люди карабкаются по стенам. В самом городе — огромная толпа народа, перемешанная со всевозможным транспортом. На головы людей со всех сторон падают снаряды, которые убивают прямо на улицах, срывают крыши и поджигают дома»[2331].
В своем документально-художественном произведении «Разгром» Эмиль Золя ярко передает картину морального надлома императора и всей французской армии: «После поражения на плоскогорье Илли они (Дуэ и Дюкро. — Прим. авт.) примчались, каждый со своего участка, чтобы уведомить императора, что битва проиграна. Они подробно и точно изложили положение дел: армия и Седан окружены, предстоит страшный разгром.
Несколько минут император ходил взад и вперед по кабинету, пошатываясь, как больной. При нем остался только адъютант, молча стоявший у двери. А император все ходил от камина до окна и обратно; его изможденное лицо подергивалось от нервного тика. Казалось, он еще больше сгорбился, словно под обломками рухнувшего мира; а мертвенный взор, полузакрытый тяжелыми веками, выражал покорность фаталиста, который проиграл року последнюю партию. И каждый раз, проходя мимо приоткрытого окна, он вздрагивал и останавливался.
Во время одной из кратких остановок он поднял дрожащую руку и прошептал:
— Ох, эти пушки! Эти пушки! Они гремят с самого утра!
И правда, гул батарей на холмах Марфэ и Френуа доносился с необычайной силой. От их громовых раскатов дрожали стекла и даже стены; это был упорный, беспрерывный, раздражающий грохот. Должно быть, император думал, что теперь борьба безнадежна, всякое сопротивление становится преступным… К чему проливать еще кровь? К чему раздробленные руки и ноги, оторванные головы, еще и еще трупы, кроме трупов, разбросанных в полях? Ведь Франция побеждена! Ведь все кончено! Зачем же убивать еще? И без того уже столько ужасов и мук взывают к небу!
Подойдя опять к окну, император снова задрожал и поднял руки.
— Ох, эти пушки! Эти пушки! Всё стреляют и стреляют!
Быть может, ему являлась страшная мысль об ответственности, его преследовало видение — окровавленные трупы людей, которые по его вине пали там тысячами; а может быть, разжалобилось сердце мечтателя, одержимого гуманными бреднями. Под страшным ударом рока, разбившего и унесшего его счастье, словно соломинку, император плакал о других, обезумев, обессилев от ненужной, нескончаемой бойни. Теперь от этой злодейской канонады разрывалась его грудь, обострялась боль.
— Ох, эти пушки! Эти пушки! Заставьте их сейчас же замолчать!
И в этом императоре, который лишился трона, передав власть императрице-регентше, в этом полководце, который больше не командовал, передав верховное командование маршалу Базену, проснулось сознание могущества, непреодолимая потребность стать властелином в последний раз. После Шалона он отошел на задний план, не отдал ни одного приказания, смирился и стал безымянной, лишней вещью, докучным тюком, который тащат в обозе войск. В нем проснулся император только при поражении; и его первым, единственным приказом в минуту смятения (и жалости) было — поднять на цитадели белый флаг, попросить перемирия.