[2375]. Свои слова Мольтке подкрепил показом расстановки сил противников на карте.
Затем Вимпфен, как свидетельствует Ховард, попробовал использовать в переговорах другой аргумент, политический, который был в центре проблем как долгосрочных отношений между Францией и Германией, так и природы Французского государства. Щедрость, по мнению французского командующего, была единственно возможной основой для долговременного и прочного мира. Драконовские методы германцев пробудят все злые инстинкты, которые перечеркнут достижения цивилизации, — это приведет к бесконечной войне между Францией и Пруссией[2376].
На эти здравые размышления француза, как пишет Ховард, Бисмарк ответил целой тирадой, смысл которой сводился к следующему: Франция, не в пример Австрии в 1866 году, не является стабильным государством, с которым война может вестись на основе принципов XVIII века. Французская политическая неугомонность поставила под угрозу стабильность Европы в течение последних восьмидесяти лет, а ее военные амбиции беспокоили Германию двести лет[2377]. «Не следует полагаться на чью-либо благодарность, — сказал Бисмарк, — и особенно на благодарность целого народа. Если бы у Франции были прочные институты; если бы, как и пруссаки, она уважительно относилась к своим учреждениям; если бы она имела суверена, установленного на троне стабильным образом, мы могли бы довериться благодарности Императора, его сына и, соответственно, установили бы цену этой благодарности». Но французские правительства были калейдоскопичны, «в вашей стране нельзя полагаться ни на что». Более того, французы считаются нацией «раздражительной, завистливой, ревнивой и гордой в своих излишествах. Вам кажется, что победа — это собственность, зарезервированная для вас одних, что воинская слава — ваша монополия».
«Немцы были мирными, безобидными людьми, — продолжал Бисмарк, — но за последние двести лет французы объявляли им войну тридцать раз. Это чересчур много. Теперь это должно закончиться, и у нас должна быть безопасность — гласис между нами и Францией. У нас должны быть земля, крепости и границы, которые будут долго и надежно укрывать от вражеского нападения»[2378].
Вимпфен сделал попытку возразить, сказав, что такой взгляд на французов — анахронизм. Это могло быть правдой по отношению к Людовику XIV и Наполеону I, но никак не относится к Франции Луи Филиппа и Наполеона III. «Французы не являются больше нацией военных, это нация буржуа. Благодаря процветанию Империи, все умы обратились к финансам, бизнесу, искусству; каждый стремится увеличить свое благополучие и получать удовольствие от жизни. Людей гораздо больше интересуют их личные интересы, а не воинская слава»[2379],— завершил свою мысль французский командующий.
Подводя итог дискуссии, Бисмарк с жаром ответил Вимпфену: «Последние шесть недель опровергают ваши, генерал, аргументы. С какой радостью пресса и население приветствовали декларацию Грамона об объявлении войны. Все это свидетельствует о том, что французы не изменились, эти журналисты, эти люди достойны наказания. Поэтому германские войска пойдут на Париж. В результате сражения в наши руки попали самые подготовленные солдаты и офицеры французской армии, и отпустить их, рискуя еще раз увидеть, как они идут против нас, было бы безумием»[2380].
В этот момент впервые в разговор вмешался генерал Кастельно и сказал, что «хочет напомнить всем, что Император послал свою шпагу королю и отдал себя ему в плен, но сделал он это с надеждой спасти армию от слишком суровых условий капитуляции. Его Величество пожертвовал собой ради своих солдат. поэтому король должен учитывать это обстоятельство при определении условий капитуляции»[2381]. Такая просьба могла затронуть сердце короля, но не таких расчетливых прагматиков, как Бисмарк и Мольтке[2382].
В то же время для Бисмарка такая постановка вопроса представляла большую проблему. Франция проиграла сражение и теряла одну из своих армий. При этом другая армия была окружена в Меце. Война, можно считать, была практически выиграна. Мощный патриотический подъем немцев против общего врага вел страну к объединению, которое неминуемо последует в ближайшем будущем. Цели, какие ставились перед войной, фактически уже были достигнуты. Скорейшая победа над Францией диктовалась и внешнеполитическими резонами — Европа будет поставлена перед фактом и не сможет вмешаться в борьбу двух государств, тем самым урезав плоды немецкой победы. Поэтому, несмотря на все воинственные речи, Бисмарк был бы рад завершить войну и заключить мирный договор.
Бисмарк поинтересовался у Кастельно, как император собирается сдаваться? Как глава государства или как частное лицо? Если император сдается как частное лицо — это одна ситуация; если как глава государства — это будет уже другая ситуация и другие условия капитуляции. Если Наполеон III передавал шпагу Франции, то Бисмарк ради скорейшего завершения войны был готов пойти на уступки[2383].
Французы ответили, что не могут говорить от имени правительства и полагают, что передача шпаги означает личную капитуляцию императора. Мольтке, не разделявший политических беспокойств Бисмарка, с нескрываемым удовлетворением резко ответил: «В таком случае акт Императора никоим образом не может изменить условия капитуляции»[2384]. В ответ раздраженный Вимпфен произнес, что у него нет другого выхода, как продолжить борьбу. На что Мольтке еще раз показал на карте расположение немецких войск и батарей вокруг французской армии и спокойно добавил: «Впрочем, по истечении сроков перемирия в четыре часа утра я прикажу открыть огонь»[2385].
Последняя попытка препирательства со стороны Вимпфена ни к чему не привела. Единственное, на что согласился Мольтке, это продлить перемирие до девяти часов утра, чтобы Вимпфен, Кастельно и Фор могли переговорить со своими товарищами[2386]. В час ночи переговорщики вернулись в Седан. Император уже был в постели. Вимпфен кратко изложил итоги переговоров: «Сир, это плен и интернирование в Германию всей армии. Единственное, что дает надежду на смягчение условий, это Ваше личное участие в переговорах»[2387]. — «Сегодня утром, — ответил Наполеон III, — я постараюсь переговорить с королем»[2388]. Действительно, он и сам уже несколько часов обдумывал возможность обратиться к королю напрямую и смягчить условия капитуляции.
В шесть утра из супрефектуры выехала коляска, в которой находились Наполеон III, Кастельно, Вобер и принц де Москова. Среди сопровождавших коляску кавалеристов находился также и генерал Рейль. Император был одет в генеральскую форму, на нее был накинут синий плащ с ярко-красной подкладкой. На одной из городских улиц ему встретился отряд зуавов, узнав императора, они дружно закричали «Vive l’Empereur!» и отсалютовали. Наполеон III в ответ им также отсалютовал[2389].
На выезде из города у парижских ворот находилась уже охрана из баварских стрелков. На немецком языке император поинтересовался у офицера о местонахождении короля. Тот ответил, что точно не знает, где располагается король, но где-то в районе Доншери, и махнул в ту сторону рукой.
Генерал Рейль взялся объявить прусскому королю о прибытии императора французов и поскакал в Доншери. Там он нашел только Бисмарка и объявил, что «император желает говорить»[2390] с ним. Позднее Бисмарк вспоминал: «Я тотчас оделся и, неумытый, в пыли, как был, в старой фуражке и больших смазных сапогах, поскакал в Седан, где, как я полагал, находился император. Но я встретил его уже во Френуа, за три километра от Доншери на шоссе»[2391].
Далее Бисмарк говорит: «Когда я подошел к коляске императора, Его Величество снял кепи, чтобы поприветствовать меня, хотя общепринято при форме касаться только поля шляпы. В свою очередь я также снял шляпу и, опуская ее, показал револьвер, который был у меня на поясе за ремнем. При виде револьвера император побледнел. Я не мог понять почему. Может быть, это были спазмы боли, а может быть — он был суеверным человеком, — ему вспомнилось предупреждение цыганки, что он умрет от пули в лоб»[2392].
Недалеко от места встречи в небольшом двухэтажном доме состоялся разговор между прусским канцлером и Наполеоном. В ходе этого разговора «император, — продолжает Бисмарк, — сначала жаловался на несчастную войну, которой он вовсе не желал. Он вынужден был объявить ее под давлением общественного мнения.
Отто фон Бисмарк и Наполеон III после сражения при Седане в Доншери, 2 сентября 1870 года.
Художник В. Кампхаузен, 1878
Я возразил ему, что и у нас никто не желал войны, а всего менее король. Мы также смотрели на испанский вопрос исключительно как на испанский, а не как на немецкий, и мы полагали, по его добрым отношениям к царствующему дому Гогенцоллернов, что ему и наследному принцу легко будет прийти к соглашению. Потом разговор перешел на настоящее положение вещей. Он желал, прежде всего, снисходительных условий капитуляции. Я объяснил ему, что не могу входить в такие переговоры, где выступают на первый план чисто военные вопросы, которые должен решить Мольтке. Затем мы заговорили о мире. Он объявил, что, как пленный, считает для себя невозможным решать условия мира. Я спросил, кого же он считает компетентным в этом деле; император указал на правительство, заседающее в Париже. Я заметил ему, что, так как обстоятельства не изменились со вчерашнего дня, мы намерены настаивать на наших требованиях относительно Седанской армии, не желая рисковать результатами вчерашней битвы. Мольтке, кого я известил о случившемся, явился к нам и заявил, что он поддерживает мое мнение; вскоре он отправился к королю проинформировать его обо всем происходящем.