Покинув кровавые поля и овраги у Красного 17 ноября, Наполеон и присоединившиеся к нему дивизии принца Евгения и Даву примирились с потерей самого известного из маршалов Великой армии.
Он находился сейчас на расстоянии, как минимум, двух дней перехода позади них, и с утра 16 ноября о нем больше ничего не слышали. Между Неем и остатками армии было приблизительно 80 тысяч русских, хорошо укомплектованных артиллерией и защищенных с флангов легкой и тяжелой конницей. Трем главным дивизиям французов это стоило половины их боевой мощи, благодаря чему они преодолели низину у Красного. На что же мог надеяться Ней со своим контингентом, едва превышавшим 10 тысяч человек, в большинстве своем раненых или обмороженных и пребывающих в крайней степени истощения?
Наполеон ждал столько, сколько мог, и даже дольше, чем это было безопасно. Когда он двинулся дальше, чтобы вновь пересечь Днепр у Орши, то отчаялся вновь увидеть Нея, и его уверенность в этом разделяли Бертье, Мюрат и все другие маршалы. На Даву несправедливо возложили вину за то, что он бросил Нея на произвол судьбы. Собственное спасение Даву было чудом, и все упреки в его адрес в том, что он пробил себе дорогу к авангарду, не оставив солдат, которые бы ждали арьергард, были полностью исключены.
Таким образом, главные силы устремились к крутому изгибу Днепра, ожидая услышать из того или иного источника, что Ней, недавно ставший князем Московским в знак признания своих героических деяний на Главном редуте, в качестве пленника попал в руки Кутузову и как военный трофей отправлен царю в Санкт-Петербург.
В том, что этого так и не произошло, заслуга только самого Нея.
Он был странным, непредсказуемым человеком, по общему мнению, вспыльчивым и не выносящим лжи, может быть, по причине своего педантизма и чести. Он приобрел врагов во время восхождения от гусара до маршала Франции потому, что часто говорил и делал вещи, о которых, из-за своей в высшей степени благородной натуры, через час сожалел. Несмотря на это, никто не подвергал сомнению его честность или личное мужество. Тем, что позднее потрясло Европу, когда она узнала о доблестных делах, которые ему предстояло совершить в течение следующих четырех дней, были невероятная физическая выносливость и гипнотический эффект, производимый им на солдат.
В армиях Наполеона было большое количество храбрых офицеров, но ни один из них не смог бы найти для себя выхода из того положения, в котором находился Ней ночью 16 ноября, и спасти не только себя, но и вывести уцелевших солдат арьергарда в безопасное место[49].
До того как он устремился в погоню за дивизией Даву, Ней был атакован в Смоленске. Казаки взяли штурмом предместья города, и большие силы русских уже приближались, заняв единственную дорогу на Красное. Ней в первую очередь решил собрать и ободрить каждого отставшего, каждого способного сделать хоть шаг, и, когда с этим было покончено, он двинулся вперед, чтобы проложить себе дорогу сквозь любые препятствия, которые будут ждать его за городскими воротами. Около 6 тысяч раненых пришлось оставить.
Отряд Нея немедленно атаковали, и натиск крепчал с каждым часом. Разочаровавшись в следующих одна за другой попытках атаковать Наполеона, принца Евгения и Даву, русские решили взять реванш, захватив хоть одного знаменитого солдата в плен. Поступали приказы остановить Нея любой ценой, и, когда появилась русская кавалерия, казалось, что она одним ударом разгромит жалкую процессию, которую представляли собой французы. Однако репутация их командира в лагере русских была очень высокой, и трижды нападавший Милорадович не получил ни единого шанса. Он укрепил незанятые территории вокруг Красного и ограничил свое нападение попытками атак с фланга, пока Ней не приведет свои войска в смертельную западню, где дорога спереди будет заблокирована пехотой, а на каждом участке возвышенности вокруг дороги стоят пушки.
Ней достиг этого непреодолимого барьера на второй день марша и немедленно атаковал, несмотря на письмо, пришедшее от Даву, в котором тот советовал ему остановиться и, если это возможно, обойти русских с фланга.
Атака провалилась, не увенчавшись успехом, несмотря на то что основной шеренге нападавших, возглавляемой Неем, удалось прорвать первую линию обороны и захватить две русские пушки.
Их собственная артиллерия уменьшилась сейчас до шести орудий, которые вскоре будут выведены из строя грозной канонадой русских. Ней атаковал снова и снова, самолично ведя своих солдат в атаку с тем же отчаянным мужеством, которое он показал во время атак на редут у Бородина и во многих сражениях до этого. Но это оказалось бесполезным. Количество его солдат таяло на глазах, уменьшаемое прицельным огнем русских артиллеристов, которые стреляли из 200 орудий, стоявших на фиксированных позициях. Когда короткий зимний день подходил к концу, Ней понял, что прорыв через позиции русских, даже если он удастся, будет бессмысленным, так как погибнут все солдаты его арьергарда.
В начале вечера Милорадович, благородный человек, один из тех, кто не пытался скрыть своего восхищения отвагой французов, выслал офицера с белым флагом. Офицер предложил Нею сдаться по законам военной чести. Ней отказался принять это предложение и передал тот же ответ двум другим офицерам, которые прибыли позднее. Историки XIX столетия, узнавшие о стойкости Нея из отчетов Де Сегюра, опубликованных после падения империи, прилично раздули этот инцидент, вложив в уста Нея слова, достойные Роланда из романа сера Уолтера Мэнни, относившегося к рыцарским временам. Утверждают, будто бы он сказал: «Маршал Франции никогда не сдается!», и на самом деле, возможно, он сделал несколько подобных высказываний. Тем не менее, куда более вероятно, он ответил в менее выспренних выражениях, сказав слова, которые кто-то из присутствовавших при этом потом упомянул в разговоре: «О том, чтобы сдаться, не может быть и речи! Моя шпага выведет меня отсюда!»
Марбо, в это время действововавший вместе с Удино далеко на западе от Нея, рассказывает совсем другое об этих переговорах. Он сообщает, что Ней пришел в такую ярость от требования сдаться, что отказался поверить в подлинность белого флага и объявил парламентера шпионом, пригрозив убить его, если тот не поведет французов к Днепру. Но это не выглядит правдоподобным. Такие поступки не были присущи Нею — строгому поборнику правил военного этикета.
Перед тем как парламентеры удалились, русская артиллерия вновь открыла огонь. Положение французов казалось совершенно безнадежным.
Так оно и было, если бы на месте командира оказался не Мишель Ней, а кто-нибудь другой. Даже человек с железными нервами Даву скорее бы всего сдался, приняв достойные условия и обещания позаботиться о больных и раненых. Но Ней был не способен признать себя побежденным; он имел старомодные представления о военной чести, особенно о военной чести солдата, командующего арьергардом. Он не мог и не стал рассматривать даже возможность сдачи, даже чтобы спасти жизни беспомощных, жалких людей, скрючившихся у бивачных костров, сознававших, что первые лучи зари поставят их перед выбором: умереть или провести годы в плену в этой дикой стране.
Батареи на холмах вокруг продолжали извергать огонь, подобно вулканам. Арьергард теперь уменьшился приблизительно до 1500 способных держать оружие и 2–3 тысяч раненых. Ней собрал свой штаб, полдюжины отчаявшихся людей в обгоревшей, разорванной в клочья военной форме. На их бородах висели сосульки. Уже месяц никто из них не получал достаточного количества пищи.
«Мы идем назад в Смоленск!» — отрывисто бросил Ней.
Они были слишком поражены этим, чтобы протестовать. Они стояли вокруг маршала под жестокими порывами ветра, и, прочитав в их молчании отказ принять это чудовищное предложение, Ней добавил: «Если нужно, я пойду один!»
Они знали, что это не позерство. Они бы не поверили Мюрату, который руководил атаками, помахивая маршальским жезлом с золотым набалдашником, или Виктору, картинно бушевавшему, а потом бросившему их совершать бесполезные маневры. Но перед ними был Ней, всегда находившийся в цепи своих стрелков, человек, который, когда под ним убивали лошадь, требовал другую и доводил атаку до конца. Они знали, что, если эта попытка своим примером воодушевить их закончится неудачей, он все равно пойдет, одинокий человек в треуголке, и вернется в город, только что оставленный им.
Были разложены бивачные костры, солдаты встали под ружье. С минимальным шумом и протестами маленькая колонна повернулась спиной к врагу и двинулась по заваленной хламом дороге к Смоленску.
Они шли прямо в ад, но был ли у них выбор с таким командиром, как Ней?
2
По знакомой дороге они далеко не ушли. Оказавшись вне зоны видимости и слышимости русских аванпостов, они свернули на другую тропу, севернее главной дороги, а когда кто-то спросил, куда они направляются, Ней ответил: «К Днепру. Нужно, чтобы река оказалась между нами и противником!» Они решили, что маршал сошел с ума, и его слова тому подтверждение. Было известно, что император направляется к Орше, к широкой излучине реки, но у Орши, расположенной далеко за Красным, были мосты и ближайшие части русской армии, за исключением Кутузова, находившегося далеко на западе, в районе Березины, или севернее, в окрестностях Полоцка. Мостов в этом направлении не осталось, кроме моста, ведущего к Смоленску, который, когда французы ушли из города, захватил противник.
«Как вы собираетесь переправиться через реку?» — спросил кто-то, желая уточнить детали.
«По льду!» — ответил Ней. Он мог быть разговорчивым человеком и иногда в прошлом говорил даже слишком много, но с тех пор, как французы ушли из Москвы, он стал очень молчалив. Окружавшие его во время отступления из России зафиксировали, что он говорил очень мало и только чтобы своими призывами воодушевить слабеющих солдат или зло насмехаться над кружившими казаками.