. Он также написал о том, что взял в плен 6 тысяч человек, но не прибавил, что они исчезли в лесах, пока эскорт, сопровождавший их, был озабочен собственными, не терпящими отлагательства проблемами.
«Армия, — писал Наполеон, — велика числом, но ужасно дезорганизована. Понадобятся две недели, чтобы восстановить полки, но откуда возьмутся эти две недели? Мы вскоре будем в Вильно; сможем ли мы закрепиться там? Да, если бы мы могли остаться на неделю; но, если на нас нападут во время первой недели, сомнительно, сможем ли мы там остаться. Еда, еда, еда! Без нее не будет предела ужасам, которые эта недисциплинированная толпа людей может учинить в городе. Возможно, армия не сможет восстановиться, пока мы не окажемся за Неманом. Учитывая все это, я полагаю, что для Франции, империи и даже армии будет необходимо, если я буду в Париже. Дайте мне ваш совет».
Одно не составляло труда прочесть в этой мешанине полуправды — тот факт, что теперь Наполеон смирился с перспективой гибели Великой армии, но не потерял веру в будущее, даже в самое ближайшее будущее, для чего он озаботился тем, чтобы заранее проинструктировать Маре обо всей важности замалчивания вестей о катастрофе от наблюдателей, которые, стань им все известно, поспешили бы распространить эти новости среди колеблющихся нейтральных государств и бывших западных союзников.
В завершение письма Наполеон написал: «Я чрезвычайно озабочен тем, чтобы в Вильно не было иностранных агентов. Армия сейчас не на параде».
Последнее было, пожалуй, самым правдивым высказыванием в этой депеше. Она предостерегала тех, кто ждал главные силы в Вильно, но действительность была еще хуже. Десять дней марша в ужасных погодных условиях отделяли теперь армию от полной гибели или возможной (чего ни в коем случае нельзя было сказать с полной определенностью) военной помощи в Вильно. Для многих, кто сумел пройти так долго, этот марш оказался последним.
Среди тех, кто в Вильно с беспокойством ожидал вестей, была также жена Удино, герцогиня Реджио, до которой дошли слухи о свежей ране ее мужа, полученной вследствие выстрела снизу вверх в конного маршала в бою с Чичаговым 26 ноября. И герцогиня имела все причины для беспокойства. Рана Удино была опасной, и только его поразительное здоровье и выносливость уберегли маршала от смерти.
После ранения маршала хирург, осмотревший его, установил, что пуля проникла на глубину шести-семи дюймов, но найти ее не сумел. Маршалу дали салфетку, чтобы он мог вцепиться в нее зубами, пока хирург доведет до конца это мучительное обследование, но, когда выяснилось, что надежды извлечь пулю нет, рану старого вояки наскоро зашили, а его самого в карете отправили в Вильно. Услышав, что Удино ранен, Наполеон немедленно послал его сына, Виктора Удино, сопровождать отца. Убедившись, что у маршала хорошие шансы на выздоровление, молодой человек поскакал вперед, чтобы уменьшить тревогу своей мачехи. Герцогиня записала, что Виктор, войдя в комнату и увидев на столе остатки завтрака, «набросился на них как волк!». Один лишь вид горячей пищи в это трудное время мог оказать тот же эффект на любого человека в Великой армии.
На пути к безопасному месту Удино вновь поджидал сюрприз в виде банды казаков, нападение которых он отражал с пистолетом в руке, пока не прибыла подмога. В конце концов он добрался до Вильно, так и не придав серьезного значения своим ранам. Комната, где маршал выздоравливал, всегда была полна друзей, справлявшихся о его здоровье и бедствиях армии. Фрагменты рубахи, жилета и мундира время от времени выходили из его раны, но эту русскую пулю Удино носил до конца жизни как доказательство одного из своих 34 ранений. Жена маршала, узнав, какое участие ее супруг принимал в спасении императора, и описав то, что произошло между возвратом Борисова французам и моментом, когда Удино был выбит из седла, гордо записала: «Это был ваш отец, дети мои, кто спас вернувшихся из России». Безотносительно величественного вклада Нея в спасение армии это было чистой правдой. Удино так никогда и не получил полного признания своих заслуг в этой кампании.
Отступление продолжалось. 30 ноября Наполеон добрался до Плещениц, 1 декабря он был в Слайках, а 3-го — в Молодечно, но ряды французов таяли быстрее, чем во время любой другой стадии отступления.
Ройдир все еще тащился по дороге, поддерживаемый сержант-майором Фогелем, а после того, как 29 ноября его несчастную лошадь украли, ему невероятно повезло, когда на обочине он нашел другую. Погода все время ухудшалась. Количество отставших росло, когда солдаты, выходя из шеренг, отправлялись на поиски еды и становились жертвами рыскавших вокруг казаков, отряды которых угрожали армии с флангов. Сотни пленных были оставлены, и вновь появились зловещие слухи о людоедстве, в этот раз их якобы распространил сэр Роберт Уилсон, британский атташе, служивший в русской армии[59]. Уилсон писал, что на самом деле видел отставших солдат, которые, сидя вокруг бивачного костра, поедали человеческое мясо, но Марбо с негодованием отверг это, заявив, что здесь вокруг было так много павших лошадей и потому высказывание англичанина является нонсенсом.
И даже теперь, в таком трудном положении, люди, находившиеся в личном контакте с императором, сохранили свою верность и привязанность к нему. Гвардейцы вроде Пикара могли ворчать: «Новобранцев!», обозревая остатки армии, но Пикар был бы в числе первых, кто пожертвовал бы вязанку дров для императора. Единственными признаками начинавшегося недовольства среди нескольких тысяч голодных оборванцев, шедших в непосредственной близости от штаба императора, были крики некоторых итальянцев принца Евгения: «Ваше величество, нам нечего есть!» Лабом, который все еще сопровождал вице-короля Италии, слышал эти полные отчаяния крики в тот момент, когда император шел среди оставшихся в живых солдат Четвертого корпуса, но никаких упоминаний очевидцев о случаях измены среди солдат, имевших полное право чувствовать, что они стали жертвой неправильного командования, не было. На поверку, и история подтвердила это, оказалось, что честь мундира в Великой армии была фактически непоколебима.
Сержант Бургойнь, близкий к пределу своих возможностей, бросил принадлежавшую ему драгоценную медвежью шкуру вскоре после того, как армия направилась в Вильно. Следующие одна за другой оттепели, а затем резкое похолодание сделали ее твердой, как доска. Свою последнюю службу медвежья шкура сослужила, укрыв умиравшего в снегу солдата, и эта потеря почти убедила сержанта в том, что ему не удастся пережить последнюю стадию отступления. В тот момент, когда Бургойнь в действительности оставил всякую надежду и, сидя в снегу, ожидал, когда смертельная дремота овладеет им, его вывел из оцепенения добросовестный офицер, который бил его и дергал за волосы. Бургойнь встал и пошел вместе с еще одной группой гвардейцев. Они, к его удивлению, были относительно довольны тем, что Березина осталась позади. «Они обнимали и поздравляли друг друга, — писал Бургойнь, — будто они форсировали Рейн! Они даже испытывали жалость к тем, кто остался!» Жалость они испытывали и к сержанту, которого вытолкнули вперед и заставили идти перед ними, чтобы он вновь не заснул в снегу. Человек в высшей степени здравомыслящий, Бургойнь последовал их совету.
Холод теперь еще больше усилился — 3 декабря было 29 градусов ниже нуля, — но еды, казалось, стало немного больше, чем до этого. Авангард встретил конвой, шедший из Вильно, и некоторые из спешившихся кавалеристов нашли себе коней. Марбо, раненный в колено на берегах Березины, ехал в дамском седле посреди своего полка. «И где, — спрашивал он, — может быть лучше?» В конце концов, когда вокруг него было так много верных товарищей, ему не нужно было в поисках продовольствия уходить так далеко, как это делал Бургойнь и десятка два или больше уцелевших егерей.
Температура упала теперь до 30 градусов ниже нуля, и ветер, как говорил один из оставшихся в живых, «был как режущий нож, который проникает сквозь плоть, мускулы и кости». Марбо ужасно страдал от холода, но казалось, совершенно не сомневался, что он и его полк уцелеет как боевая единица. Он видел остатки Старой гвардии, которые шли компактным строем вокруг своих орлов, и подсчитал, сколько их осталось. Не беря в расчет отставших, их было приблизительно 300 человек. Лабедуайер, штабной офицер, позднее расстрелянный за участие в Ста днях, вычислил, что между Березиной и Сморгонью, куда армия прибыла 4 декабря, было потеряно 6 тысяч убитыми и 15 тысяч взято в плен.
Самые последние из трофеев, которые всю дорогу из Москвы тащили, чтобы показать в Париже, были брошены на этом участке дороги. В Молодечно, куда французы добрались 3 декабря, предпринимались некоторые попытки реорганизации, но солдат для этого не хватало. Где возможно, больных и раненых отправляли вперед, а Ней, как и было до этого, остался единственной преградой между уходящими колоннами и казаками.
Здесь, в Молодечно, вспыхнула страшная ссора между Неем и Виктором, командиром Девятого корпуса, прикрывавшего переправу Великой армии через Березину. Эта ссора, где Виктор показал себя самолюбивым мерзавцем, запечатлела героизм Нея, который он сохранял до тех пор, пока не прекратил командовать арьергардом в последние моменты отступления.
Ней и около 900 солдат, оставшихся от знаменитого Третьего корпуса, теперь выступали в роли арьергарда всю дорогу от Смоленска. На самом деле маршал принял командование арьергардом еще до Смоленска, когда повернул свои войска и помог Даву выйти из сражений западнее Вязьмы. Поэтому Ней имел полное право на то, чтобы кто-нибудь встал на его место. От его первоначальной команды осталась только пара дюжин солдат, но в Смоленске он получил подкрепление, а затем еще одно после того, как воссоединился с армией у Орши. Во время боев против Чичагова, на правом берегу Березины, пока основные силы переправлялись на другой берег, Ней сменил Удино на посту командира Второго корпуса, и теперь его сильно поредевший отряд состоял из французов, баварцев и швейцарцев, из солдат, которые попали на орбиту притяжения его магнетической личности и остались вместе с ним, чтобы умереть, бросив вызов казакам, с которыми они сражались до самого Немана. В одном «полку» насчитывалось четыре солдата, которые продолжали нести свое знамя с орлом.