[68] Я больше вешу, сидя на моем троне, чем во главе моей армии. Все, что произошло, — ничто. Это случайность. Все произошло из-за погоды. В этом нет и малой толики участия противника. Я бил их везде…»
Этот резкий монолог все продолжался и продолжался, ярость в голосе императора то нарастала, то затихала, порой его слова теряли всякий смысл. «Бывало и намного хуже. При Маренго до шести часов вечера меня били. На следующий день я был господином всей Италии. При Эсслинге я стал господином Австрии…. Я не мог остановить Дунай, который за ночь поднялся на 16 футов… но на этом австрийская монархия закончилась. В России то же самое. Я не могу остановить холод!»
После этого он шесть раз прощался, но никто не уходил, поэтому он продолжал свой сбивчивый монолог: «Наши норманнские лошади не выдерживают больше девяти градусов мороза. То же самое с людьми… можно сказать, что я слишком долго оставался в Москве. Возможно. Но это было прекрасно. Зима наступила раньше, чем обычно…»
Из этих путаных речей, состоявших из хвастовства и полуправды, было просто заключить, что рассудок Наполеона помутился от ужасов и усталости во время отступления. Аббат и другие слышавшие отрывистый рассказа императора в кабинете грязного варшавского отеля, скорее всего, тогда так и решили. Но последующие события доказали обратное. Все, что было нужно Наполеону в тот момент, он получил — полную уважения, покорную публику, отчаянная потребность в которой преследовала его всю дорогу до Парижа. На самом деле его задачей было успокоить самого себя.
На это особенно указывают его воспоминания о прошлых опасностях, таких, как сражение при Маренго, чуть было не ставшее последней из всех его битв, или сражение при Эсслинге, когда Дунай смыл мосты, состоявшие из лодок, и часть армии оказалась отрезанной от остальных сил. Наполеон успешно справился с этими опасностями и вновь сделает так же. Именно это он и пытался внушить самому себе. Для того чтобы эта попытка увенчалась успехом, требовался ум гения.
«Мое здоровье, — сказал Наполеон, уезжая, — еще никогда не было лучше, чем сейчас. И сам черт мне не брат!» Бросив этот прощальный выпад, Наполеон отпустил де Прадта и остальных, забрался в сани и тронулся с места. Когда он выезжал из внутреннего двора отеля, сани, наехав на что-то, чуть было не опрокинулись от резкого толчка.
3
Наполеон миновал Силезию, рискнув проехать через страну, где уже давно назревал бунт, где в каждой роще могла таиться прусская засада. Коленкур, попутчик императора, сильно боялся опасности, но Наполеон, казалось, не относился к ней слишком серьезно. Он напомнил своему другу слова Карла XII, короля Швеции, который по тем же причинам предупреждал о похожих опасностях, сказав, что берлинцы сегодня рассуждают, что бы они сделали с ним, если бы поймали его вчера. В то же самое время Наполеон готовился начать бой, если сани остановят, пошутив, что пруссаки, поймай они его, передадут англичанам. «Вы можете представить, Коленкур, — сказал император, — как вы будете выглядеть, сидя в железной клетке в лондонском Тауэре?» После того как Коленкур сказал, что не будет жаловаться, если ему придется разделить свою судьбу с императором, Наполеон добавил: «Вопрос не в том, что вы будете жаловаться, а в том, что это может произойти в любой момент — и что за фигуру вы будете представлять собой, сидя в клетке, запертый, как жалкий негр, которого, намазав медом, бросили на съедение мухам!»
Жуткая картина, которую он вызвал в своем воображении, развеселила Наполеона. Он не переставал смеяться четверть часа.
Несмотря на это, не все его замечания были легкомысленными. Он рассказывал о своем детстве на Корсике, ученичестве в Бриенне, о своих любовных интригах с женщинами вроде польской графини Валевской, мимо дома которой они проехали и где император собирался сделать остановку, но передумал и поехал дальше.
Он признался, что жаждет мира, и рассказывал, что будет делать, если мир когда-нибудь будет заключен. «Каждый год мы будем проводить несколько месяцев, проезжая по стране, — сказал Наполеон, оживившись, — я поеду в простой почтовой карете на собственных лошадях. Я увижу, как живут простые французы. Я хочу проверить департаменты, до которых трудно добраться, чтобы построить там каналы и дороги, способствовать торговле, поддержать промышленность. Во Франции многим можно заняться, во многих департаментах полно непаханой земли».
Бесконечное путешествие продолжалось, беглецы миновали Познань, затем Дрезден, проехали через Саксонию, а затем Тюрингию и добрались до Эрфурта. До Дрездена они добрались 14 декабря, и здесь Наполеон встретил своего самого преданного союзника, старого короля Саксонского, искренне любившего его больше как человека, чем как императора. Здесь Наполеон остановился, чтобы написать письмо королю Пруссии и Францу Австрийскому, своему тестю-императору, а затем, поменяв сани на кареты короля Саксонии, отряд императора — крохотная часть Великой армии — помчался во Франкфурт и далее в Майнц. Наполеон продолжал рассказывать о своем детстве, друзьях, политике и победах на любовном фронте. Особенно о последних рассказывал он, ничего не скрывая. Как будто бы Коленкур был его психоаналитиком, готовым стать добровольным вместилищем проблем умнейшего человека Европы.
Узнав, что он недалеко, Жером Бонапарт, король Вестфалии, написал Наполеону, предложив присоединиться к нему в Париже. Только оказавшись в Париже 29 декабря, Наполеон написал короткую записку, в которой говорил молодому человеку, провалившему первую стадию русской кампании, что от него будет больше пользы в его мишурном королевстве Вестфалии, если Жером приведет крепость Магдебург в состояние боевой готовности, чтобы защититься от вторжения, которое весной последует с востока.
За 15 минут до полуночи 18 декабря беглецы приблизились к воротам дворца Тюильри, где дворцовая охрана спросила у них пароль и даже попыталась стрелять.
29-й бюллетень опередил императора на 48 часов. Вести о поражении наполнили улицы Парижа. Никто, даже императрица, не признал в мрачной, бледной, небритой фигуре, с топаньем вошедшей в подбитых мехом сапогах в королевские покои, императора. В дверях галереи, открывавшейся в сад, они встретили привратника в ночной рубашке, державшего гаснувшую свечу. Приехавшие привели его в такое замешательство, что он позвал свою жену, которая едва узнала Коленкура, сунув свечу ему прямо под нос.
Опасения жены привратника можно было понять. Коленкур имел довольно длинную бороду и костюм настолько нелепый, что мог возбудить сильнейшие подозрения не только в его личности, но и в намерениях, особенно после недавней паники, которую произвел заговор Мале. Поэтому привратник, чтобы убедиться в своей правоте, послал еще и за лакеем.
Императрица в этот момент как раз готовилась ко сну, но Коленкур подозвал двух женщин из ее свиты и попросил передать ее величеству, что прибыл император. После чего возник Наполеон, и маленькая группа, состоявшая из прислуги, воззрилась на него так, будто бы он вернулся с того света. Раздраженный таким приемом, император прошел мимо них в спальню императрицы, сказав: «Спокойной ночи, Коленкур. Вам надо отдохнуть!» Таково было странное окончание одиссеи, начавшейся с великолепного отъезда императора из Дрездена за полгода до этого.
Глава 10«Солдаты без командиров, командиры без команды»[69]
1
Сразу по следам императора по направлению к Неману двигалась еще одна группа беглецов, погрузившись в две повозки и выехав из Вильно с эскортом из 20 кирасир.
Трех дней, которые маршал Удино провел в постели, оказалось достаточно, чтобы он смог отправиться в путешествие через заснеженные равнины Ковно к Варшаве и дальше. Его сопровождали любящая жена, ее дядя, маршальский кучер, метрдотель и три раненых офицера Четвертого корпуса. Они эвакуировались из Вильно, несмотря на незажившую рану маршала, последовав совету Маре, вопреки недовольному ворчанию самого Удино, который, еще лежа на больничной койке, умолял офицеров оставить город в качестве аванпоста. Вильно сдержит наплыв Витгенштейна и Платова, двигавшихся с востока и бывших теперь настолько близко, что их солдаты уже смешивались с французскими колоннами.
Хорошая пища сильно повлияла на возвращение раненого командира Четвертого корпуса в прежнее состояние. В возрасте 44 лет он получил две серьезные раны за четыре месяца. В период между выздоровлением от первой раны и вторым ранением он бессчетное количество раз водил свой корпус в бой. Тот факт, что через три дня, как он прибыл в Вильно на носилках, он был в состоянии решиться на долгое путешествие через Европу в разгар зимы, очень много говорил в пользу его особенно крепкого физического здоровья.
Супруга маршала была вне себя от радости, вновь увидевшись со своим мужем, она хлопотала у его кровати, соблазняя его сочными кушаньями, взявшимися бог знает откуда, и все офицеры маршала, приходившие его проведать, с удовольствием лакомились плодами этой диеты.
Они были поражены и восхищены, записала супруга Удино, видом еды, свечей и чистых скатертей и салфеток. Маршал съедал свою долю. «Не сон ли это — опять обнаружить стол, полный еды?» — записала мадам Удино, после того как сказала эти слова своему мужу.
Но этому сну не суждено было длиться долго. Через 48 часов после его прибытия первые части превратившейся в толпу армии добрели до города, и с их прибытием началось мародерство таких размеров, что никакой надежды на то, чтобы превратить город в аванпост обороны, не осталось. Напрасно Удино протестовал против дальнейшего отступления. Его жена при поддержке и с одобрения генерала Пажоля и министра иностранных дел погрузила маршала в две первые попавшиеся повозки, и весь отряд выехал на запад. Мадам Удино записала, что их эскорт из кирасир, несмотря на то что каждый из всадников имел свежую лошадь и был одет в большой белый плащ, один за другим рассеялся. Когда ехавшие на санях Удино и его спутники оглянулись, то увидели, что на усах у последней оставшейся пары кирасир висят сосульки. Ни один из них не добрался до первого бивака. Несмотря на исчезновение кирасир и страшный холод, весь отряд добрался до безопасного места; большая часть беглецов страшно страдала от дизентерии, которая только усилилась оттого, что в Вильно они ели хорошую пищу.