Подле малого замка находятся остатки главного дворца, о котором я уже упоминал. Он расположен был на скале и обведен глубокими и широкими рвами, всегда наполненными чистой водой. Внутренность его заключала в себе все, что только могла выдумать роскошь того времени; а подземные своды были столь обширны, многочисленны и разнообразны, что могли сделаться убежищем воров, почему вход в оные и был завален по приказанию полиции.
При замке во время цветущего его состояния находился огромный театр, оранжерея и чрезвычайно красивая зала; сам он расположен был посреди партер, разгороженных в виде маленьких островов и украшенных статуями, водометами и вазами, что все вместе составляло великолепную перспективу.
Теперь все разрушено, и иностранец лишь из рассказов проводника своего узнает, что сии запустелые и пересекаемые каналами насыпи назывались прежде оранжерейными партерами, галереями ваз, островами любви и проч. Взирая на столь быстрое падение одного из самых великолепных памятников суеты человеческой, с удовольствием обращаюсь я, любезный друг мой, к нашему старому жилищу, вспоминаю прекрасные его окрестности и утешаюсь той мыслью, что натуральные красоты наших мест гораздо прочнее роскошного здания, которое Бурбоны воздвигли некогда в Шантильи. Прощайте! Остаюсь и пр.
Пол.
ПИСЬМО XIV
Пол – Майору
Жадность Ваша, любезный Майор, к военным подробностям достойна человека, присутствовавшего при защите Бергоцзома в 1747 году; она не удовольствовалась даже длинным письмом, отправленным мною из Ватерлоо. Теперь я окружен войсками всех наций. Но как описать Вам сцену, столь блистательную, разнообразную и вместе столь ужасную и новую для глаз моих? Это довольно трудно. Париж представляет теперь обширный лагерь, составленный из солдат почти всей Европы; он находится под присмотром прусского барона Муфлинга, управляющего союзными войсками. Вам, конечно, небезызвестны обстоятельства, предшествовавшие сему необыкновенному перевороту; позвольте мне, однако ж, упомянуть об них в кратких словах.
После поражения французской армии при Ватерлоо дивизия, находившаяся под командой Вандамма и Груши, осталась целой. Эти генералы посредством искусного отступления не только спасли ее от угрожавшей гибели, но еще успели присоединить к ней большую часть остатков главной армии. По прибытии в Париж они нашли дела в самом затруднительном положении. Убежав с поля Ватерлоо, Бонапарт первый привез в знаменитую столицу Франции известие о своей неудаче. Он думал, что либералы, при этой крайности, примут сильное участие в судьбе его, снова вручат ему всю власть, какую только может единодушие доставить диктатору, и употребят последние усилия для его защиты. Но он измерял свое влияние по прошедшим, а не по настоящим обстоятельствам. Страх, удерживавший прежних его сообщников в должных пределах уважения, уже исчез. Они тотчас дали ему почувствовать, что обстоятельства требовали от него совершенного отречения, и грозно вызывали к себе его министров, стараясь прибрать в свои руки бразды правления.
Наполеону не оставалось ничего более, как презреть их угрозы или отречься от короны. В первом случае он мог бы разогнать сие возмутительное скопище, ибо войска и чернь парижская были на его стороне; но он не имел нужной для этого решительности. Напрасно брат его Лукиан, вступивший снова на опасное поприще политики и желавший возбудить в нем прежнюю смелость, советовал ему выгнать из присутственных палат всех бунтовщиков с помощью войск и овладеть полной властью; он мало надеялся на успех, да и самый успех принудил бы его жить и умереть вместе с войсками, что ему было весьма неприятно. И он вознамерился увитую тернами корону свою возложить на главу юного своего сына. Собрание старалось уклониться от такого предложения – и приверженцы Бонапарта получили весьма сомнительное согласие касательно сего условия. Лукиан сильно ходатайствовал за брата, а Лабедоер горячился, но все их усилия были тщетны. Палаты, захватив в руки свои кратковременную и ненадежную власть, завели спор, который невольно напоминает известные слова Свифта об одном клубе: «Вот они опять на своих скамьях – и чувствуя себя счастливыми на сей раз, опять принялись за законы».
Вместо того чтобы приступить к деятельным приготовлениям для отражения иностранцев, парижские сенаторы занялись отвлеченными теориями и смешными прениями о форме правления. Один член парламента, приверженный к положительному законодательству, пожелал узнать расстояние между Парижем и Сен-Канте-ном (тогдашней главной квартирой лорда Веллингтона); но его тотчас принудили замолчать, как человека, отдалившегося от настоящего своего предмета; однако же вопрос его был не неуместен: хотя армия Груши и прибыла в столицу, но вслед за ней шли союзники. Палаты, которые переняли уже все старые замашки и язык конвента, выбрали из среды своей депутатов, кои должны были уверять солдат, что члены палат готовы встать в ряды их и что для тех, которые падут в сей великой борьбе, день смерти будет днем новой жизни. Говорят, что г. Гарнье, вовсе не привыкший к такому языку, хотел сказать «днем бессмертия», но сие неприличное выражение совершенно ослабило действие его красноречия.
Итак, депутаты, опоясавшись трехцветными шарфами, отправились; они говорили солдатам о естественных началах свободы, о ненарушимых правах человека, и для единодушного восклицания предлагали им такие слова: «Да здравствует народ! да здравствует свобода!» Но их увещания не слишком много подействовали на воинов, которые отвечали им только криком: «Да здравствует император!» Депутаты старались отнести эти восклицания к Наполеону II – и поблагодарив, подобно герцогу Бэкингему, своих верных друзей и сограждан за чувства, коих те не обнаруживали, возвратились в палаты, чтобы отдать отчет в своем посольстве. Был, однако ж, один пункт, в котором французские солдаты согласовались с законодательным собранием, именно в твердой решимости – основанной на сознании собственной вины и страхе наказания – сопротивляться всеми силами восстановлению законного монарха, хотя все умные люди во Франции знали по опыту, что оно оставалось единственным средством к спасению государства от совершенной гибели. Касательно сего пункта происходили самые жаркие споры, производились самые буйные решения; особенно нижняя палата доказала, что ей недоставало только времени и силы, чтобы возобновить анархию революции, так точно, как она переняла ее язык.
Беспокойство палат составляло разительную противоположность с равнодушием того, кто возбудил эту бурю: он беспрестанно разъезжал по Парижу, то отправлялся в Элизе-Бурбон, то в Маль-Мезон и обратно; везде давал праздники и делал приготовления к отъезду, о цели которого никто не знал. Все это производил он с таким спокойствием, как простой путешественник, вознамерившийся провести во Франции некоторое время.
Для довершения своего притворства он потребовал от палат экземпляр какого-то сочинения, которое он желал иметь у себя. Наконец приближение союзников ускорило отъезд его; и когда они были уже в трех милях от Парижа, он решительно оставил столицу, которую за несколько дней перед тем называл своей. Палаты решились было защищаться, но недостаток средств совершенно воспрепятствовал исполнению этого намерения.
Говорят, что Бонапарт еще до отъезда своего из Парижа советовался с Карно о материалах, необходимых для защиты столицы, и что последний оценил их в двести миллионов, прилагая к тому трехгодичный труд. Несмотря на все это, отвечал экс-император, довольно будет шестидесяти тысяч хорошего войска и двадцатичетырехчасового приступа, чтобы взять город.
Однако же Бонапарт сделал все нужные приготовления к исполнению этого гигантского предприятия. Монмартрские высоты были укреплены с большим старанием. Деревня Сен-Дени снабжена была сильным гарнизоном, кроме того, в северной части города произведено было затопление посредством отведения двух потоков в недоконченный Уркский канал, коего высокие берега представляли весьма крепкую позицию.
Чернь парижская занималась работой с энтузиазмом, который не уступал самым буйным порывам революционного бешенства. Приближение английской и прусской армий, которые в случае нужды могли быть подкреплены всеми русскими и австрийскими войсками, нимало не охлаждало жар французов. Они твердо были уверены, что Париж не иначе мог быть взят, как изменой, и с гордостью повторяли, что они имеют еще Массену, Сульта и Даву (столь же знаменитых по своим воинским талантам, как и по грабительству). Хотя крепкое положение северной части города могло несколько оправдать эту минутную уверенность, зато противоположная сторона Парижа была совершенно открыта, кроме Медонских и Сен-Клузских высот и Иссийского поста. Оба последних пункта могли некоторое время защищать обширную равнину, которая окружала южную часть Парижа и не представляла никаких средств к защите, кроме малого числа ретраншаментов, домов и садов с высокими заборами, в коих сделаны были отверстия для стрельбы. С этой-то стороны союзные генералы решились начать атаку. 30 июня Блюхер перешел Сену близ Сен-Жермена и, заняв Версаль, грозил французским позициям, находившимся при Медоне, Иссе и на высотах Сен-Клузских, между тем как герцог Веллингтон, остановясь в Гонессе, открыл сообщение с пруссаками чрез мост Аржентиль. Французы, несмотря на свое отчаянное положение, не теряли бодрости; луч славы еще раз заблистал на их оружии. Генерал Эксельман произвел атаку с таким искусством, что удивил пруссаков, занимавших Версаль, и взял в плен небольшой отряд кавалеристов; но французы в свою очередь были атакованы, сбиты с высот Сен-Клузских, Иссийских и Медонских и принуждены запереться в самом городе. Сие поражение произошло 2 июля – и Блюхер тотчас отправил своего адъютанта к английскому генералу с просьбой, чтобы последний прислал ему одну батарею из конгривовых ракет для довершения удара, который он замышлял нанести осажденным.
Между тем честные парижане страшились своих защитников столь же, как и неприятелей; жар французских солдат превратился в настоящее бешенство – и чернь, воодушевленная подобным энтузиазмом, изрыгала страшные угрозы и проклятия как на союзников, так и на парижан, благоприятствовавших законному правлению.