У Наполеоныча же все наоборот. Признания в профессиональных музыкальных кругах своею «Песнью» он не добился, критике подвергался нещадной, зато спектакли ставились с завидным постоянством. А значит, на узнаваемость работали и какую-никакую копеечку приносили.
Разумеется, Гартевельд не столь глуп и наивен, чтобы не понимать, что качество оперы отнюдь не зависит от количества публичных показов. Пробить постановку — это одно искусство, здесь Наполеонычу мало сыщется равных. Но вот оставить своей постановкой след в искусстве — это уже из совершенно другой области. Из заоблачных сфер дара Божьего. И, кажется мне, Гартевельд сей момент прекрасно осознавал. Хотя бы потому, что не спешил возвращаться к работе с большими музыкальными формами. Но и зарабатывать на жизнь сочинительством посредственной музыки — дело хлопотное. Это так, детишкам на молочишко.
Безусловно, здесь не следует принимать распространенную народную прибаутку буквально: во-первых, старшему из детишек Гартевельда (Георгию) о ту пору уже исполнилось двадцать лет. А во-вторых, как мы уже поминали, на такие заурядные вещи, как то же молоко для детей, Наполеоныч не заморачивался. В лучшем случае — платил алименты, или как там они в ту пору назывались?[18]
Да, случались в жизни нашего героя и выгодные, вроде кантаты «Киев», заказы. Были и многочисленные концертные выступления, как сольные, так и в сборных концертах. Но то — заработки разовые, распланировать их сложно. То же самое касается статей и рецензий, сочинительством которых Наполеоныч увлекся в свой второй московский период: времени и сил отнимают много, а гонорары — кот наплакал. (Со слов Марины Деминой, бывали в жизни Гартевельда столь тяжелые времена, когда в карманах «трешки» не было; чтобы попасть на знаковый концерт, ему милостиво выписывали проходку с условием, что за это он напишет в газету статью-рецензию.) Потому рискну предположить, что по весьма прозаическим причинам Гартевельду приходилось постоянно держать нос по ветру. И всячески творчески изгаляться, дабы поддерживать интерес публики к собственной персоне.
Как говорится, и не хочет медведь плясать, да за губу теребят.
Вот в какой-то момент Наполеоныч и скреативил себе… КАТОРГУ.
Часть пятаяОхотник за бриллиантами
Необъятная Русь! Сколько есть у тебя «мест» для обуздания страстей твоих сынов!
И таких мест, куда не дай Бог попасть человеку!
К моменту принятия Гартевельдом принципиального решения об одиночной этнографической экспедиции Сибирь, как и всё, с нею связанное, по-прежнему продолжала интриговать российского обывателя. В первую очередь того, что проживал в европейской части империи и азиатскую представлял как своего рода terra incognita. В этом смысле показателен рекламный текст, анонсирующий одно из будущих концертных турне Наполеоныча:
«Гартевельд — последний, которому удалось как частному лицу посетить каторгу, где он записал неизвестные до сего времени песни каторжан и бродяг. Последние записаны в тундрах и тайгах Сибири. По возвращению в Россию Гартевельдом дано в России около 120 концертов «Песни каторги»…»
Вы прочувствовали? По возвращению в Россию! Получается, Сибирь для столичной публики — она вроде как сама по себе существует? Вне, так сказать, имперского контекста? Почти так и было. Причем ровно так же сама Сибирь противопоставляла себя остальной России. К примеру, в книге Сергея Максимова «Сибирь и каторга» встречаются следующие характерные высказывания бредущих по этапу кандальников:
«…До Тюмени идем, несем кандалы на помочах, а помочи надеваем прямо на шею, по-российски. И давят кандалы шею, давят плечи, а им и без того на ходу тяжело, все они ноют. По Сибири несем кандалы на ремешке, на поясу. По-сибирски легче!»;
«…Сибирь тем хороша, что врать не велит. В Рассее смирение напускай, а за углом делай что хочешь; в Сибири живи как хочешь и каков ты есть, не притворяйся, не заставляют»;
«…В России думают, что ты самый худой человек, коли «часы потерял, а цепочкой обзавелся», а в Сибири знают, что мы не хуже других и не лучше других! Живут и на воле люди хуже тебя, а идешь ты на канате затем только, что проще других, глупее, говорить надо. Значит — попался, хоронить концов не умел…»
Сибирь с ее тюрьмой и каторгой — тема для Гартевельда, безусловно, выигрышная. Вот только к ней требовалось изобрести особый заход, так как субкультура сибирских тюрем и каторги к тому времени была достаточно профессионально изучена и не менее профессионально описана. Родилось даже отдельное научное направление — «тюрьмоведение», заточенное на изучение пенитенциарной проблематики. И войти дилетанту в этот литературно-научный круг — ой как непросто.
Дилетанту, а тем более — иностранцу. После того как американец Джордж Кеннан основательно подсуропил российским властям своей книгой Сибирь и ссылка», у тех едва ли имелось желание продолжать экспериментировать над созданием позитивного образа ссыльно-каторжной системы России силами независимых иностранных экспертов.
А ведь начиналась история с Кеннаном вполне себе невинно.
В последней четверти XIX века ссылка как особый вид уголовного наказания массово практиковалась лишь в двух европейских странах — Франции и России[19]. Неудивительно, что загадочное слово «Сибирь» и напрямую связанная с ним ссыльно-каторжная субкультура вызывали огромный интерес у зарубежных читателей. И тогда редакция нью-йоркского журнала «The Century Illustrated Monthly Magazine», желая опередить конкурентов и застолбить конъюнктурную тему за собой, решила отправить в Сибирь своего корреспондента. Выбор пал на молодого амбициозного сотрудника Джорджа Кеннана.
К тому времени литератор и журналист Кеннан был достаточно плотно погружен в российский материал. Еще в двадцатилетнем возрасте, в 1865–1868 гг., он участвовал в изысканиях на Камчатке и в Сибири в качестве члена российско-американской экспедиции по устройству телеграфного сообщения между Россией и Америкой через Берингов пролив, о чем позднее рассказал в книге «Кочевая жизнь в Сибири. Приключения среди коряков и других племен Камчатки и Северной Азии».
В 1870-м непоседливый американец съездил на Кавказ и по итогам этой поездки опубликовал ряд статей в американских журналах. Причем впечатления от нового путешествия еще больше усилили его симпатии к царскому правительству. Вплоть до того, что даже в русских завоеваниях на Кавказе Кеннан видел исключительно «распространение цивилизации». Вообще, в первой половине жизни американец относился к России с почтением, а к политике царских властей — с пониманием. «Российское правительство, — публично заявлял журналист, — не менее демократично и либерально, чем американское; преследование же нигилистов — не произвол, а понятное стремление укрепить общественный порядок в условиях, когда разные социалисты и анархисты бросают бомбы в верховных представителей страны».
В мае 1885 года Кеннан и его напарник, художник Джордж Фрост, прибыли в Петербург и испросили аудиенции у товарища министра иностранных дел Влангали, в ходе которой поделились с чиновником своими масштабными замыслами. Кеннан (умница такая!) избрал абсолютно точную аргументацию: так как на Западе существует устойчивое предубеждение против российской тюремной системы, то правдивое ее изображение словами «независимого» наблюдателя принесет России прямую пользу и выгоду.
Иностранцу со столь правильными взглядами отказать не смогли. Более того, Кеннану было всемилостиво дозволено заглянуть даже и в «места столь отдаленные», с экскурсионным посещением некоторых тюрем и мест компактного проживания ссыльных. В итоге американец и его напарник совершили большое путешествие в Восточную Сибирь, где помимо сбора сведений этнографического характера занимались изучением пересыльной системы и жизни уголовных и политических каторжан. Но затем… Здесь, кажется, кто-то желал правдивого изображения? Так нате! Получите!..
Увы и ах! По мере погружения в сибирские реалии былые взгляды и убеждения Кеннана стали меняться на строго противоположные. Из полного трудностей и опасностей путешествия американец возвратился совершенно другим человеком — потрясенным и возмущенным увиденным и услышанным. «Если бы я был русский, — признавался он в письме Ивану Белоконскому, имевшему на тот момент статус ссыльного, — я, быть может, понял бы причину арестов, продолжительных тюремных заключений и ссылки в Восточную Сибирь без суда и следствия, но как американец я этого не понимаю, и, боюсь, американцы недоверчиво отнесутся к моим описаниям».
Собрав богатейший, в том числе изобразительный (фотографии и рисунки Фроста) материал, вернувшийся на родину Кеннан использовал его в своих статьях, впоследствии сложившихся в увесистый том «Сибирь и ссылка». Книга мгновенно получила мировое признание: публиковавшаяся в 1888–1891 гг. на страницах «The Century Illustrated Monthly Magazine», она была переведена на основные европейские языки. В том числе на русский. Вот только в России сей «пашквиль» вплоть до 1906 года распространялся исключительно нелегально. Лишь после царского манифеста, даровавшего некоторые гражданские свободы, «Сибирь и ссылка» вышла открыто и выдержала восемь подряд изданий, не считая журнальных публикаций. Ну, а в нагрянувшие затем годы реакции книги Кеннана вновь оказались под запретом