Во-вторых, не связанный, судя по всему, жесткими обязательствами, он был волен самостоятельно выбрать время для старта, максимально подстроившись под континентально-сибирское жаркое летнее солнышко.
И, наконец, в-третьих. На рубеже веков российское железнодорожное строительство велось гигантскими темпами. Отныне участки пути, которые былые пытливые исследователи вынужденно преодолевали гужевым транспортом по отвратительным дорогам и направлениям, можно было пересечь в вагоне поезда. Причем с комфортом, если, конечно, финансы позволяют[25]…
Ну да все едино: одиночная прогулка в Сибирь — удовольствие, что и говорить, сомнительное. Особенно для городского российского жителя иностранного происхождения, готовящегося разменять шестой десяток. Как впоследствии признается сам Гартевельд: «Путешествие от русских культурных центров к глухим местам Сибири сопряжено с массой неудобств». Эка… деликатно выразился.
Помимо сопряженных с подобным путешествием тягот, существовали и иные риски — как для здоровья и жизни, так и сугубо прагматического характера. А именно: насколько вообще оправдано подобное предприятие? Будет ли реализация гартевельдовского замысла адекватно воспринята пресыщенной столичной публикой? Грубо говоря: стоит ли затеваемая игра свеч? Да, с одной стороны, к тому времени в России наметился определенный интерес ко всему народному. Появилась даже мода, эксплуатирующая народную идею. Но с другой… Все-таки данная целевая аудитория узковата для Гартевельда. Толику славы на сем поприще снискать можно. Но вот достойно заработать — это большой вопрос. Учитывая, что тогдашняя массовая русская музыкальная культура прочно стояла на трех китах — декадентство, кафе-шантанщина и цыганщина.
Да что говорить, если даже родившийся на волне успеха горьковской пьесы рваный (он же «босяцкий») жанр, и тот быстро мимикрировал в сторону наносного эпатажа его представителей и лубочного окуплечивания текстов. Как позднее писал советский музыкальный критик Евгений Кузнецов, «босячество стало социальной маской, модной личиной, за которой таилось чуждое ей содержание». Помимо профессионалов уровня Сергея Сокольского и Станислава Сарматова, отныне на теме «рванины» подвизались такие колоритные эстрадные персонажи, как Максим Сладкий, Женя Лермонтова, Ариадна Горькая, Катюша Маслова. С соответствующим же незатейливым концертным репертуаром: «Дети улицы», «Песни улицы», «Песни горя и нищеты»…
«Это все от пресыщенности» — диагностировала небывалый успех низменного песенного жанра тогдашняя критика. А рецензент «Нового времени» Юрий Беляев напоминал в этой связи слова кухарки из «Плодов просвещения» Льва Толстого: «Вот наедятся сладкого, так, что больше не лезет, их и потянет на капусту». Безусловно, наш герой профессионально разбирался в тогдашних музыкальных трендах. И прекрасно отдавал себе отчет в том, что русское музыкальное искусство переживает глубокий кризис:
«…как это ни грустно, но русский народ перестал творить. И к этому масса причин. Проведение железных дорог, сделавших общедоступным сношение с городской цивилизацией, с ее зачастую низким музыкальным уровнем. А главное — фабрика, где выработался жанр так называемой «фабричной частушки», ничего общего с народным творчеством, выливающимся в песне, не имеющей. Она, эта фабричная частушка, по внутреннему содержанию тяготеет к «музыке» песен, именуемых цыганскими, но которые, собственно говоря, имеют очень мало точек соприкосновения с музыкальным творчеством этого народа. Фабричная песня именно фабрикуется и отдает душной атмосферой мастерской, так же, как «цыганская песня» пресыщена винными парами кафешантана…»
Черт побери! Читаешь эти строки Вильгельма Наполеоновича, и складывается такое ощущение, словно бы Гартевельд производит разбор полетов нашей современной российской эстрады. С ее «стрелками», «белками» и иже с ними.
«…Ничтожная по музыке, эта фабричная частушка важна как отражение рабочей жизни; она является единственной музыкальной литературой целого класса, за которым, если верить социалистам, стоит великое будущее… Но для музыканта это значение фабричной песни не важно, и для нас она и кафешантанная цыганщина одинаково противны. Разница между ними и народной песней такова же, как между настоящим чистым бриллиантом и искусной имитацией «Тэта»[26]».
Все верно. Тот самый Класс, за которым, по мнению социалистов, «великое будущее», к моменту сборов Гартевельда в Сибирь уже вовсю диктовал моду на каторге и в ссылке. Во всех сферах, включая субкультуру.
Пролетарии взяли не умением — задавили числом. Взять, к примеру, разительное изменение сословного состава политических преступников на каторге — оно впечатляет. Так, если в 1827–1846 гг. дворяне составляли 76 % всех привлеченных к ответственности за государственные преступления в России, то уже в последующий «разночинный» период 1884–1890 гг. — только 30,6 % (тогда же на долю городских рабочих приходилось примерно 15 % заключенных). А в третий период — накануне и после революции 1905 года, удельный вес осужденных за политику пролетариев возрос уже до 46–47 %. Добавьте сюда уголовный элемент, осужденный за чистый криминал, и мы получаем едва не две трети от совокупного каторжного состава.
Схожие процессы наблюдались и в среде ссыльных. К началу XX века политические доставляли такую головную боль властям, что они были вынуждены отменить ссылку в Сибирь за общие преступления, сохранив ее преимущественно как орудие борьбы с нарастающим революционным движением. Причем наиболее широко административная внесудебная ссылка (по политическим мотивам) применялась как раз в период зарождения увлечения Вильгельма Наполеоновича сибирской экзотикой: в 1906–1908 годах только в административном порядке в Сибирь и в северные губернии европейской части России было направлено около 26 тысяч (!) человек.
Вот откуда ноги растут у пресловутой фабричной частушки: скажи мне, кто ты, и я скажу тебе, что ты поешь.
«…В среду пролетариата непрерывно вливался поток мещанских песен, влиявших в свою очередь на рабочий фольклор. Эти песни распространялись через трактиры, граммофонные пластинки и лубочные песенники, которые выпускались массовым тиражом особыми издательствами (Сытин, Губанов и др.). Специальные поэты, состоявшие на службе в лубочных фирмах, в огромном количестве сочиняли по их заказу песни, разрабатывая привычную тематику и стиль городской песни в духе мещанского «жестокого» романса. Так появились в рабочем быту слезливые, надрывные песни «Маруся отравилась», «Сухой бы корочкой питалась», «Пускай могила меня накажет». Под их влиянием, в том же «жалостливом» духе были распеты в быту некоторые песни о доле рабочего — «Измученный, истерзанный наш брат мастеровой», «Ах ты, бедная, бедная швейка» и т. д. Издавались также солдатские и казачьи песни, стилизованные «под народность» и проникнутые монархическими, «официально-патриотическими» идеями…»[27]
И все-таки наш уважаемый Вильгельм Наполеонович рискнет сделать ставку на аутентичную народную песню и тюремно-каторжный фольклор, отправившись в Сибирь на поиски «чистых бриллиантов». И, как выяснится, эта его ставка сыграет. Нет, совсем не зря наш герой по молодости «отдавал дань зеленому полю»!
Опять же — не обошлось и без толики везения. Как позднее признается сам Гартевельд:
«Случай услышать песни беглых и бродяг еще можно найти, услышать пение каторжан может только человек, рожденный под особенно счастливой звездой».
И, наконец, Страсть! Та самая, которая не подразумевает способ видения «как?»
А требует бросаться, очертя голову, вперед, покоряя вершину за вершиной.
Хотя бы даже и без соответствующего альпинистского снаряжения…
Часть шестаяВ Сибирь. Вперед и с песней
Преступник скорее откроет сердце тому, кого привел в его темницу голос любви, а не долг знания. Желаешь узнать свойство природы человеческой — посещай темницы; там увидишь ее на одной из последних крайностей, найдешь такою, какою не покажут тебе ни книги, ни театры.
В свой сибирский вояж Гартевельд отправился из Москвы после 4 апреля. Тем самым счастливо разминувшись с сильнейшим за многовековую историю Белокаменной наводнением, случившимся в Страстную неделю (с 10 по 14 апреля). Тогда уровень воды Москвы-реки местами поднялся до рекордных девяти метров. Были затоплены весь Болотный остров, большая часть Замоскворечья, Дорогомилово, Лужники…
Почему я решил, что путешествие началось не раньше 4 апреля? Исхожу из сугубо земного: именно в этот день родился Вильгельм Наполеонович, и день рождения, представляется мне, он отметил в кругу семьи и друзей. Напомню, что год назад наш герой обвенчался с эстонкой Анной Педер, коей на тот момент исполнилось двадцать пять (супротив сорока восьми гартевельдовских).
К слову, о том, что к тому времени Гартевельд снова сочетался законным браком, в его будущем тексте обнаруживается лишь один-единственный пассаж:
«…дорога шла по берегу р. Тесмы, а с другой стороны громоздились отвесные скалы. Возница мой все время ехал по самому краю берега и, когда я ему заметил, что эдак мы можем свалиться в воду, он весьма резонно ответил, что — «все мы умрем», но просил меня «не сумлеваться». Я же вплоть до города «сумлевался» и не раз вспоминал свою осиротевшую семью…»