— Если пан позволит, то я могу сказать вам хорошее слово.
— А в чем дело? — спросил я.
— Позвольте зайти в ваш апартамент, — сказал «Альфред из Варшавы», — складнее можно разговор держать.
Я согласился. Мы вошли ко мне, и я спросил Альфреда, в чем будет состоять его «хорошее слово» по отношению ко мне.
— Видите ли, — начал он, — я с малого детства имею страсть делать хорошим людям добро. В Варшаве меня не поняли и сослали сюда. Вы, пан, хотите, как я узнал, на Пасху дать здесь «игральный» концерт, а между тем, у вас здесь конкуренция.
— Какая же такая конкуренция? — спросил я.
— Да разве пан не знает, что против Народного дома строят цирк, который будет иметь представление на Пасху?
— Да я видел, — ответил я, — что там строят какой-то временный, деревянный цирк; но какая же это «конкуренция» и при чем же здесь вы? — удивился я.
— А вот, видите ли, пан, — сказал Альфред, — я могу сделать так, что никакой конкуренции вам не будет. Я, — сказал он шепотом, — по специальности поджигатель. За какие-нибудь 50 рублей цирк будет гореть как свечка. Работа будет чистая, без обмана. Вы слышали, на прошлой неделе в Миассах мельница горела? А вы думаете, чья это работа? Конечно, моя! Я работаю здесь для многих фабрик и заводов, и все довольны мной.
Я сердечно поблагодарил господина Альфреда за его доброту ко мне и высказал сожаление, что мне придется отказаться от его услуг, прибавив, что следовало бы его познакомить также с очень милым человеком — с местным исправником. Он встал и уходя сказал:
— Эх, пан, я к вам всей душой, а вы такие нехорошия слова говорите!»
Между прочим, российское уголовное право в дореволюционных своих актах выделяло поджог как самостоятельный состав преступления, относя его к разряду тяжких. Так что шутки шутками, но господин Альфред, желая приподняться на пятьдесят рублей, рисковал очень серьезно. И дело здесь не только в реальности срока. Помните слова Гартевельда о том, что «суд Линча» на Урале не хуже, «чем на родине Брет-Гарда»? Именно так оно и было. Имели место реальные случаи, когда захваченного на месте поджога злоумышленника толпа, верша самосуд, бросала в огонь. Живьем. И, кстати сказать, пребывая в Челябинске, Вильгельм Наполеонович оказался невольным свидетелем схожей народной расправы:
«…Как-то на Страстной неделе я сидел у милейшего человека Челябинска — земского начальника г. Зеленского и пил чай. Вдруг с улицы послышались крики и мы увидели грязного и оборванного человека, старающегося убежать от своих преследователей. Оказалось, что человек этот вытянул у кого-то в казначействе из кармана три рубля. Перед домом г-на Зеленского его настигла толпа и, несмотря на наше старание защитить его, через 5 минут перед нами лежал окровавленный труп.
Жестокие нравы!..»
16 апреля Вильгельм Наполеоныч покидает Челябинск и железной дорогой отправляется в Екатеринбург. Поскольку воспоминание о пребывании в уральской столице уместилось у Гартевельда всего в один абзац, процитирую его целиком:
«…В Екатеринбурге я с огромным удовольствием провел 4 дня. Не даром этот город зовется «Столицею Урала». Превосходная гостиница, интересный музей, прекрасный театр, чистота и удобства — все говорит о высокой культуре города. Если сравнивать Златоуст с жалкой нищей, Челябинск — с хулиганом, а Тюмень — со старой торговкой, то Екатеринбург приходится сравнить с гордой, нарядной красавицей».
Что ж, сказано и красиво, и образно. Вот только этой самой «красавице» наш герой отчего-то уделил всего несколько дней и далее поспешил изменить ей со «старой торговкой» Тюменью. И где, спрашивается, логика? В Златоусте Гартевельд проторчал почти неделю, в Челябинске — чуть меньше, а в весьма фешенебельном, по местным меркам, Екатеринбурге — всего четыре дня.
О-ох, что-то мутит наш Наполеоныч!
В Тюмени Гартевельд объявляется в начале 20-х чисел апреля и позднее оставит об этом городе — мало того что столь же, как в случае с Екатеринбургом, краткую, так еще и весьма нелицеприятную запись:
«…город решительно ничем не отличается. Единственная его достопримечательность, пожалуй, это купец Текутев, прославленный своим богатством, невероятною скупостью и легендарным самодурством. Во время моего пребывания его не показывали, о чем очень сожалею. Политических ссыльных — масса. Их показывают везде».
На этом описание Тюмени у Наполеоныча практически и заканчивается. Разве что далее встречаем справку о местном транспортном сообщении:
«…Тюмень стоит в тупике. Здесь кончается железная дорога, и больше «податься некуда»[32]. Сообщение зимой с Тобольском поддерживается только на лошадях. Летом же ходят пароходы Сибирского Пароходного Общества. Они совершают огромные рейсы по Туре, Тоболу, Иртышу, Оби и т. д. вплоть до Семипалатинска (через Омск). Весь рейс они делают в 20 суток».
Что и говорить — для описания Тюмени маловато, учитывая, что город имеет довольно богатую историю, будучи основанным еще в 1586 году московскими воеводами Иваном Мясным и Василием Сукиным на месте крепости Чинга-Тура. А уж за историю тюремно-каторжную и говорить не приходится…
Уже в XVII веке в Тюмени существовала пересыльная тюрьма, через которую прогоняли, по сути, весь народец, высылаемый на каторгу в Сибирь. В 1783–1786 гг. по указу Екатерины II в городе был организован тюремный острог для отбывания наказания уголовных преступников, а также для временного содержания пересыльных арестантов. Через этот острог прошли Достоевский, Чернышевский, Короленко и другие представители «творческой интеллигенции». В середине XIX века острог переименовали в Тюремный замок, а затем он получил название Центральной тюменской пересыльной тюрьмы. С проведением Сибирской железной дороги тюрьма утратила статус пересыльной и сделалась уездной. И была, похоже, так себе. Да что там — дрянь тюрьма!
Из газеты «Русское слово», 24 декабря 1910 года:
«Тюрьма переполнена… Спят на полу… Пища очень плохая… Врач посещает тюрьму редко…»
Так как описание Тюмени у нашего героя отсутствует, предлагаю взглянуть на нее глазами Ивана Белоконского. Хотя он побывал здесь за двадцать с лишком до Гартевельда лет, думается, с того времени принципиальных изменений не случилось.
«…Как и всякий русский город, Тюмень начинается самым необходимым для порядка зданием — белой каменной тюрьмой, окруженной каменною же высокой стеной; тюрьма находится влево от дороги; направо — длинный, грязный, старый этап. <…> Партии, останавливаясь в этой тюрьме, ждут дальнейшей отправки, которая бывает раз в неделю; отправляют арестантов отсюда опять на барже до Томска. Тюмень расположена на неровной местности холмистой, благодаря чему и улицы тоже неровные, за исключением двух-трех в центре города. Достопримечательностей не имеется, если не считать бывших татарских укреплений, от которых остались лишь чуть заметные развалины, носящие в одном месте название «Царев город». С административной точки зрения Тюмень особенной роли не играет, обладая лишь правом распределения ссыльного элемента по городам и весям Сибири. Для чего в городе имеется «приказ о ссыльных», куда сообщают сведения буквально о каждом ссыльном, назначен ли он в Восточную или Западную Сибирь, — все равно…»
Казалось бы — вот оно, раздолье для научно-исследовательской деятельности Гартевельда? Опять же «ссыльных показывают везде»? Тем не менее о тюменской песенной этнографии — молчок. Тому же г-ну Текутьеву — и то сыскалось упоминание. А вот местной тюрьме — ни словечка.
А вот, право, не знаю: с чего вдруг милейший Вильгельм Наполеонович так взъелся на почтеннейшего Андрея Ивановича Текутьева?
На человека, который за два года до визита Гартевельда за свою благотворительную деятельность был удостоен звания «Почетный гражданин города Тюмени». Причем сам Николай Второй своим указом подтвердил это высокое звание и «благословил» выставить портрет Текутьева в зале Думских собраний Тюмени.
Перечислю лишь малую толику благодеяний Андрея Ивановича:
— в 1892 году на свои средства построил каменный театр и содержал его до конца жизни;
— в 1899 году отдал верхний этаж своего дома на углу улиц Водопроводной и Хохрякова для размещения трех народных училищ;
— в 1904 году построил двухэтажную каменную больницу на 128 мест;
— в 1906 году на свои деньги приобрёл для города рентгеновский аппарат;
— в 1913 году пожертвовал 1000 рублей на строительство тюремной школы и т. д.
Так что обвинения Гартевельда в части «скупости» тюменского магната, мягко говоря, беспочвенны. Что же касается «самодурства»… Ну, если очень условно, то к таковому можно отнести, например, увлечение Текутьева карточной игрой с использованием… оригинальной колоды карт. Об этом эпизоде из жизни Андрея Ивановича я прочел в современном журнале «POKER GAMES»:
«Предприимчивое сибирское купечество очень любило поиграть в такие игры, как дурак, Сидор и Акулина, раскинуть пасьянс. Помимо интереса, т. е. денежного выигрыша, некоторые из них использовали карты для психологической разгрузки. Особенно преуспел в этом известный городской меценат, купец первой гильдии Андрей Иванович Текутьев.
Сто лет назад он заказал в Иркутске дюжину колод игральных карт с фотопортретами купцов из Екатеринбурга, Перми, Семипалатинска и даже Харбина. Каждый из реальных конкурентов именитого купца изображался на картах в качестве короля или валета той или иной масти. На «дамских» картах фигурировали либо жёны текутьевских обидчиков, либо купчихи, сами по себе порядком насолившие Андрею Ивановичу. Интересно, что джокером во всех колодах являлся сам Текутьев.