[36].
А вот как описывал тобольскую тюрьму Сергей Максимов, которому довелось побывать в этих местах за полвека до визита Гартевельда:
«…Тюрьма тобольская, несмотря на то, что играла как будто неопределенную роль как место временного помещения, как бы роль проходного только постоялого двора, — важна была для проходящих партий главною стороною: коренною и самостоятельною наукою — наукою жизни в ссылке, на каторге, на поселении и на тех же этапах. У тюрьмы тобольской своя история, оригинальная и поучительная, история, могущая служить прототипом для всех российских тюрем. Это — резервуар, куда стекались все нечистоты, скопившиеся во всех других русских тюрьмах. Ее и на каторге разумели в том же смысле, как разумеют Москву другие города, торгующие тем же товаром, по тем же самым приемам и законам. Тобольская тюрьма сама даже некогда исполняла роль каторжного места и соблюдала в своих стенах прикованных на цепь, к тачке и проч…»
К моменту визита Гартевельда в Тобольске существовали две каторжные тюрьмы, формально еще носившие негласный статус уголовных, так как вплоть до лета 1906 года политических сидельцев здесь почти не было. Но затем местные тюрьмы начали быстро менять окрас, превращаясь из уголовных в уголовно-политические. И все же уголовники пока продолжали, выражаясь современным криминальным жаргоном, «держать местную зону». Так что для фольклорной миссии Гартевельда посещение тобольских тюрем сулило большие надежды. И оные оправдались вполне: из Тобольска Вильгельм Наполеонович увез ворох впечатлений. Самое главное — открыл счет собранным каторжным песням. Одна из жемчужин его коллекции — «Подкандальный марш» — родом как раз из Тобольска.
Итак… Ранним утром 1-го июля 1908 года пароход «Казанец» подошел к пристани Тобольска. Осмотрев городок с палубы, Вильгельм Наполеонович, демонстрируя отменное знание русских поговорок, вынес краткое резюме:
«…когда пароход причалил к пристани, я невольно сказал сам себе:
— Да, это тот край, куда Макар телят не гонял!
Уже на пристани я увидел ссыльных…»
Странное дело: а вот у некогда прибывшего в Тобольск водным же путем Ивана Белоконского эмоции от открывшегося с палубы вида на город оказались на порядок позитивнее. И это при том, что, в отличие от Гартевельда, будущий автор книги «По тюрьмам и этапам» попал в город не по своей воле. Будучи принудительно выслан в Восточную Сибирь:
«…мы увидели вдали красивый г. Тобольск. Блеснувшие главы многих церквей и расположение одной части города на горе напомнили нам Киев, когда посмотреть на него с Днепра; подгорная, главная часть Тобольска, показалась нам похожею на Подол Киева. Все любовались городом…»
Вот тебе и Макар с телятами! В жизни Гартевельда так много связано с Киевом, но схожих ассоциаций отчего-то не возникло. Впрочем… Первое впечатление, оно ведь от многих факторов зависит. Может, наш Наполеоныч в то утро просто не выспался? Или желудком страдал? Всякое в пути случается. Тем более — в столь долгом пути.
Поскольку бытописанию тобольских мест заключения, заведенным в них порядкам, правилам и царящим там нравам мы уделим место в следующей главе, покамест сосредоточимся непосредственно на исследовательской деятельности нашего героя. Довольно с нас безрадостной жизненной прозы — поговорим о поэзии и музыке. А там, глядишь, и сами запоем.
Начну с неприятного открытия, сделанного Гартевельдом непосредственно по прибытии на место. Открытие заключалось в том, что в Сибири народная песня… отсутствовала. То есть — абсолютно!
«…сибиряки при всех их несомненных достоинствах, при их энергии, их большом предпринимательском чутье и выносливости, крайне немузыкальны и совершенно не поют. В сибирской деревне, даже самой богатой и наиболее развитой в том отношении, что туда проникла техническая культура века, вы услышите лишь ту же самую частушку с ея примитивным напевом и массой (замечу в скобках) фривольно-циничных прибауток на деревенско-общественные темы».
Здесь невольно вспоминается эпизод из советской музыкальной кинокомедии «Шла собака по роялю» (1978): в деревню Берсеневку приезжает старичок-собиратель фольклора, и местный председатель стыкует его с бабкой Меланьей. Аккомпанируя себе на балалайке, та затягивает: «А у тебя-аяя, ну правду, Зин, в семидеся-а-а-том был грузин». На резонное замечание этнографа: мол де, это не нужно, это Высоцкий, Меланья парирует: песня эта — народная, с автором её отец был знаком лично.
В общем, по прибытии в Тобольск Гартевельд в полный рост столкнулся с таким социальным явлением, как, выражаясь высоким штилем, «вытеснение фольклора массовой культурой». Столкнулся, в принципе, предсказуемо. Но явно не ожидая, что масштабы сего процесса окажутся столь велики. Помните наши размышления по поводу победоносного шествия фабричной частушки по всем музыкальным фронтам? Вот это как раз он — тот самый случай. Причем подобное вытеснение началось далеко не вчера. Тот же Иван Белоконский зафиксировал подобный культурологический факт много раньше:
«…у сибиряка нет ничего своего, оригинального: все наносно и, к несчастию, сюда занесено ссыльным элементом большию частию худшее. Послушайте песню сибиряка. Вы услышите перевранные «романсы», изуродованные до неузнаваемости песни малорусская, великорусская и «книжная», если можно так выразиться, т. е. заимствованный из различного рода «сборников» и «песенников». Темные леса, реки широкие, степи необъятные не тронули души сибиряка, и он на берегах Енисея орет «вниз да по матушке по Волге»; говорим «орет» потому, что сибиряк и петь-то хорошо не умеет. Идите на свадьбу: там все французское с азиятским: китайские церемонии, благодаря чему ранее трехкратного приглашения есть не полагается, французския кадрили, полуазиатские, полуевропейские костюмы, русское пьянство, непременно с мордобоем, и все это начинается и кончается действительно удалою, ухарскою, бешеною ездою с бубенцами, колокольцами и криком на все село или город…»
На первый взгляд — катастрофа. Полный провал гартевельдовской песенной миссии.
Ну да не все так плохо. Тут же на месте выяснилось, что…
«…единственными носителями музыкальной культуры в этом крае, как это ни странно, являются каторжники, бродяги и беглые, в особенности эти две последние категории».
В тобольский период знаковым и отчасти судьбоносным для Наполеоныча оказалось знакомство с каторжанином по фамилии Мурайченко. Знакомство, естественно, санкционированное начальником местной тюрьмы г. Могилевым.
В миру (до посадки) Мурайченко — этот «коренастый мужчина лет около 45, с легкой проседью, живыми маленькими глазками и с сильным малороссийским акцентом» был священником. Неудивительно, что в тобольском остроге ему досталась почетная должность регента церковного хора. Осужденный к двадцати годам (!) за изнасилование (!), сей регент, по словам Гартевельда, оказался «человеком ценным» и, что немаловажно, «на хорошем счету у начальства». Так что вынужденное каторжное регентство Мурайченко оказалось весьма кстати. Ибо, как уже на месте выяснил Вильгельм Наполеонович, «гармонизация в русских арестантских песнях почти сплошь построена на церковный лад».
Во многом благодаря Мурайченко в гартевельдовском сборнике «Песни каторги» появились, в том числе, тексты таких ныне бесспорных хитов, как «Славное море, священный Байкал» и «В пустынных степях Забайкалья». В примечании к первой Гартевельд укажет: «Каторжанин Тобольской каторги Мурайченко назвал эту песню «Песнь обер-бродяги»[37], а вторую просто пометит как «тобольская». Так, с легкой руки малороссийского священника-насильника и стараниями шведского композитора-этнографа нотные записи этих двух «байкальских» песен вскоре доберутся до столичных городов империи, где мгновенно приобретут новую жизнь и широчайшую известность. И с тех пор прочно войдут в классический песенный репертуар — как признанных мастеров сцены, так и рядовых любителей хоровых упражнений в ходе частных застолий и возлияний. То бишь получается, что эти, уже на уровне подкорки заложенные в нас песни существуют именно в мелодической интерпретации Гартевельда!
Но удивительное дело: весьма подробно описывая в своей книге процесс работы с каторжным хором Мурайченко, именно этим двум песням Гартевельд не уделил ни словечка. Хотя, казалось бы, с учетом последующего колоссального интереса публики имело смысл как раз на них-то остановиться особо. Равно как остается загадкой — знал ли Гартевельд, что песни эти являются не имярек-народными, а, минимум в части текста, имеют конкретных авторов?
Стихотворение «Думы беглеца на Байкале» («Славное море — священный Байкал» будет процитирован) в 1848 году написал сибирский поэт, путешественник, этнограф, автор якутско-русского словаря Дмитрий Давыдов (1811–1888). Десять лет спустя этот текст будет опубликован в петербургской еженедельной газете «Золотое руно», с которой Давыдов сотрудничал в качестве сибирского спецкора, а еще через пять лет в журнале «Современник» выйдет статья литературного критика и публициста Максима Антоновича «Арестанты в Сибири». В этой статье текст «Славное море — священный Байкал» будет процитирован уже как… образец творчества сибирских узников. Чуть ранее его же, и — тоже как пример тогдашней песенно-тюремной лирики, зафиксирует Сергей Максимов: возвращаясь из Амурской экспедиции, он, по специальному поручению, занимался изучением сибирской тюрьмы и ссылки. В дальнейшем Максимов опубликует трехтомный исследовательский труд «Сибирь и каторга», куда поместит особый раздел, посвященный тюремным песням, где не обойдет вниманием и «Славное море»: