Ну да, запреты запретами, но голь на выдумки хитра. И «Подкандальный марш», за неимением духовых и медных, исполнялся на гребешках (расческах). С тихим пением хора и с равномерными ударами кандалов:
«…Игру на гребешках ввели матросы с «Потемкина». У них во время этапа по Сибири был целый оркестр из этих своеобразных музыкальных инструментов. Во время марша хор поет с закрытым ртом — получается нечто замечательно похожее на стон — гребешки ехидно и насмешливо пищат, кандалы звенят холодным лязгом. Картина, от которой мурашки бегают по спине. Марш этот не для слабонервных, и на меня, слушавшего это в мрачной обстановке тобольской каторги, он произвел потрясающее впечатление. Трудно поверить, но один из надзирателей во время этого марша заплакал. «Подкандальный марш» можно назвать гимном каторги».
Собственно, сам текст марша умещается всего в четыре строки, которые при исполнении повторяются дважды. Вот они, эти бесхитростные строчки, от которых даже тюремные надзиратели рыдали, как дети:
В ночи шпанята и кобылка,
Духи за нами по пятам.
Ночью этап, а там бутылку
Может, Иван добудет нам.
В своем песенном сборнике Гартевельд любезно дает расшифровку аргоизмов, поминаемых в этой каторжной мантре: шпанята — младшие члены каторги; кобылка — вся каторга; духи — конвой и вообще всякое начальство; Иван — старший в камере или в этапе из бывалых каторжан[45].
Вот такой сюжетец. По мне так — классическая блатная песня, эдакий дореволюционный gangsta rap. Уж не знаю, что в ней такого мурашечного?
Да, и, кстати, о бутылке: а как собирался добывать оную песенный герой Иван? У Гартевельда на этот счет ничего не сказано. Но вот у Сергея Максимова данная метода описана предельно ясно и доходчиво:
«— Как вы водку в тюрьме достаете? — спрашивал я одного из арестантов.
— Штоф водки стоит на воле 80 копеек, дам солдату 1 рубль 60 копеек, и принесет.
То есть таков закон, таково положение; иначе и быть не может, иначе никогда и нигде не бывало и не будет.
— Арестантское дело такое, — объясняли мне другие преступники, — не согласен один — другого попроси, этот заупрямился — третьего попробуй. На четвертом не оборвешься, посчастливит, соблазнится четвертый. Такого и примера не запомним, чтобы четыре солдата вместе все каменные были».
Нечто подобное встречаем и в описании Ивана Белоконского:
«…Кстати о деньгах. Лично сам арестант ничего не может себе купить, даже имея деньги; но и здесь, как и везде, евреи снабжали желающих очень многим: табаком, селедками, булками и даже водкою, конечно, по несообразно высоким ценам. Кроме того, арестанты и арестантки на свои гроши, припрятанные ими «на всякий случай», поручали сторожам покупать то то, то другое, сторожа редко отказывались от комиссий, так как всегда очень значительный процент попадал в их карман «за проходку» и благодаря тому, что товар покупали плохой, а цены выставляли высокие».
Белоконский описывает «коррупционную модель» двадцатилетней давности. Но вот вам более свежий, максимально близкий ко времени миссии Гартевельда пример, оставленный в воспоминаниях Адриана Федоровича Тимофеева, арестованного в Киеве на областном съезде эсеров 4 декабря 1905 года и помещенного в местную, Лукьяновскую, тюрьму:
«…Помимо тюремных надзирателей и воинского караула со всех 4-х сторон тюрьмы к политическим был прикреплен жандармский дивизион, но некоторые из жандармов и надзирателей, как настоящие царские слуги, за деньги и за водку, скрытно конечно, и принимая все меры предосторожности, так как и их обыскивали при выходе из ворот тюрьмы, делали для нас самые недозволенные вещи. Так доставка нам газеты стоила 20 коп., носили наши письма на волю и приносили ответы, приносили водку, которую главным образом сами же и выпивали…»
Вот такие зарисовочки из тюремной политэкономии. Во всех отношениях — и справедливые, и своей актуальности доселе не потерявшие: ровно так же, точно по таким же принципам живут и постояльцы нынешней российской пенитенциарной системы.
Чтоб нам с нею ни разу не встречаться!
Ранее мы слегка затрагивали тему гартевельдовской нарочитой отстраненности от политики. Вот еще один показательный тому пример: в Тобольске Вильгельм Наполеонович записал песню «Говорила сыну мать», которая будет помещена в его итоговый песенный сборник за № 12. В цитируемом Гартевельдом варианте пять куплетов, складывающихся в образчик типично уголовной лирики. Где герой-страдалец сетует на то, что в свое время не послушался матушку и, как результат, пошел по кривой дорожке:
Вспомню, вспомню, вспомню я
Как меня мать любила
И не раз, и не два
Она мне говорила
Эх, мой миленький сынок,
Не водись с ворами
В каторгу-Сибирь пойдешь,
Скуют кандалами…
Между тем, в те годы имел хождение вариант этой же песни размером в шестнадцать (!) куплетов, где по ходу повествования выясняется, что лирический герой пострадал за правое, за народное дело:
…был в деревне мироед,
С нами он не знался;
И над голым бедняком
Завсегда смеялся.
Собралися мы на сход
Промеж нас читаем,
А купчина-мироед
Проходил случаем.
Он уряднику донес,
Что мы взбунтовались:
Нас отправили в тюрьму,
Чтоб не собирались.
А как вышел из тюрьмы,
Так побил купчину.
В суд обжаловал меня
И послал в чужбину…
Можно допустить, что Вильгельму Наполеоновичу второй вариант просто не попался на глаза. К тому же в те годы была широко распространена практика сознательного соединения новых революционных текстов с популярными в народе напевами. Делалось это в целях конспирации: звучание привычного напева будто бы усыпляло внимание полиции. То был весьма действенный агитационный прием, встречавшийся и раньше в практике революционного движения России (например, песни декабристов). И все же представляется, что в данном конкретном случае Гартевельд намеренно использовал в своем труде «лайт-версию» песни, дабы понапрасну не дразнить гусей от цензуры. Не секрет, что в ту пору практически все области общественной жизни, включая культуру, находились под контролем политической полиции[46]. Причем подобный контроль распространялся как на российских, так и на иностранных авторов. Ну да, о боданиях Наполеоныча с российскими цензорами у нас еще будет возможность поговорить. А пока проследуем за нашим путешественником. Который, по моим подсчетам, не позднее 15-го июля покинул Тобольск и вернулся в Тюмень.
На этот раз Гартевельд пустился в водное путешествие на самом маленьком местном пароходике «Ласточка». Между прочим, за несколько дней до этого наш герой умудрился вписаться в авантюрную переделку, по итогам которой едва не отправился по воде иным способом — самоходом. Сиречь — раздувшимся хладным трупом утопленника.
Понятно, что сей эпизод Гартевельд отписывал позднее, когда все ужасы и страсти этого происшествия подзабылись и улеглись. А потому в книге он выписан вполне себе беспристрастно и не без бахвальства. Тем не менее, прочитав его даже и в таком, олитературенном виде, понимаешь, что в путешествии Вильгельма Наполеоновича имели место весьма и весьма напряженные моменты:
«Когда мы кончили, я вынул из бумажника и подал ему 5 рублей, еще раз поблагодарив за песни. (Соломония в это время куда-то исчезла.) Оборванец спрятал деньги к себе на грудь и, к моему удивлению, сказал:
— Мало, господин…
— Как мало, — возразил я, — ведь я даю вам больше, чем мы условились.
— А вы, господин, подайте мне бумажник, как он есть, а там увидим, много или мало, — сказал бродяга. — Да, кроме того, пожалуйте мне ваши часики. Давно барином не ходил.
— Да вы с ума сошли? — вскричал я, вынимая револьвер, — отойдите от двери, а то стрелять буду!
Бродяга засмеялся.
— Дайте дорогу, говорю последний раз, — и я поднял револьвер.
В то же самое время дверь отворилась и вошли оба кавказца, те самые, которых я видел у Соломонии при первом своем посещении.
— Что вы тут спорите, господа, — сказал один из них, — отдайте, что следует, господин, бумажник и часики, а то хуже будет. Да и спрячьте ваш пистолет. Один раз стрельнуть успеете, а потом и вам капут. На дне Иртыша лежать-то вам скучно будет.
Я понял, что попался в ловушку и предложил почтенной компании войти со мной в соглашение, т. е. взять половину денег и оставить мне ничего не стоящий медальон с портретом моей жены.
— Да что с ним разговаривать, — грубо гаркнул «человек из Акатуя» и, засучив рукава, двинулся на меня.
Я попятился назад в крайний угол и решил не дешево продать свою жизнь, как вдруг…»
Сохраняя интригу, намеренно обрываю рассказ нашего героя. Если кому-то не терпится узнать, каким образом выкрутился Вильгельм Наполеонович, отсылаю к Приложению (см. очерк «Грузинка»).
Инда продолжим…
Тем тобольским вечерком все, слава богу, обошлось, и через пару дней Гартевельд благополучно погрузился на пароходик «Ласточка».
Заслуживающий, по авторитетному мнению Вильгельма Наполеоновича, скорее названия «Колибри», так как «по своим размерам он разве немного больше петербургских пароходиков, поддерживающих сообщение с Охтой».
Наш герой умеет понравиться людям, и на пристани его провожают мало не со слезой:
«…Вся набережная была усеяна народом. Почти весь Тобольск вышел провожать «Ласточку». Много знакомых пришло провожать меня. Кое-кто принес мне полевых цветов. На пароходе были Никифоров, Бородичук, товарищ Соня и др.