Судя по всему, шлепнули непокорного революционера Тахчогло. Потому-то, в отличие от Вильгельма Наполеоновича, не заслужил чести быть увековеченным в художественном произведении соцреалиста тов. Савчука под собственным именем. А вот подкандальники — да. Их у Дмитрия Дмитриевича и в самом деле отбирали. Имел место подобный прискорбный факт:
«Необходимою принадлежностью к кандалам являются так называемые «подкандальники». Это — кусок кожи, который кладется между ногой и охватывающим ее железным кольцом. Без подкандальников от трения железа о голую ногу являются очень трудно поддающиеся лечению язвы и раны. Тахчогло долгое время был лишен таких подкандальников, что доставляло ему немало ужасных страданий, и только заступничество тобольского депутата Государственной Думы Н. Л. Скалозубова, да брата Тахчогло, полковника Тахчогло, заставило, наконец, тюремную администрацию выдать 17 августа несчастному подкандальники».
Предтеча подкандальников — железные обручи ножных кандалов, обшитые кожей, были введены в каторжный обиход еще в 1822 году. Но уже к середине XIX века на смену им повсеместно пришли так называемые кожаные штиблеты, или подкандальники. Причем их использование было обязательным.
В данном случае показателен пример с русским художником Валерием Якоби, который одним из первых в России обратился в своем творчестве к теме царской каторги и создал живописное полотно «Привал арестантов». За эту картину, произведшую огромное впечатление как на маститых академиков, так и на рядовую публику, Якоби получил большую золотую медаль Академии художеств и академический пенсион. А вот Федор Достоевский устроил художнику форменный разнос. В своей статье «Выставка в Академии художеств за 1860–1861 год», что была помещена в журнале «Время» (1861, октябрь), писатель язвительно заметил:
«Есть еще одна очень забавная фотографическая неверность; об ней, конечно, говорить бы не стоило. Арестанты в кандалах, один даже натер себе рану от них, а все без подкандальников. Будьте уверены, что не только нескольких тысяч, но даже одной версты нельзя пройти без кожаных подкандальников, чтобы не стереть себе ногу. А на расстоянии одного этапа без них можно протереть тело до костей. Между тем их нет. Вы, конечно, их забыли, а может быть и не справились совершенно с действительностью. Разумеется, нельзя ставить этого в значительный недостаток, хотя это почти точно то же, как если б кто рисовал лошадей без хвостов. Вы сами же гнались за фотографическою верностью; оттого мы это и замечаем».
Если уже и в ту пору подкандальники являлись обязательным предметом личной гигиены каторжанина, то с наступлением века XX, когда общество твердо стояло на платформе либерализации и гуманизма, лишать г-на Тахчогло сего предмета — большое свинство. Однако из текста Гартевельда выясняется, что подобное свинство в тобольской тюрьме не носило характера системного, а всего лишь являлось следствием локального, межличностного конфликта:
«Н. Л. Скалозубов передал мне свою беседу с начальником тюрьмы о Тахчогло. Тахчогло, сказал г. Могилев, один, который отравляет мое существование, его я ненавижу, и если бы он был на воле, я бы дал ему по физиономии. Скалозубов возразил на это, что на воле он свободен поступать, как ему угодно, но в тюрьме он не имеет права проявлять свою ненависть».
В общем, и дал бы по роже, да мундир не позволяет. Между прочим, в данном случае налицо пример редчайшей выдержки и самодисциплины. Ибо что есть полицейская жестокость? Это, грубо говоря, ситуация, когда люди в форме под влиянием полученных на работе стрессов начинают поступать так, как поступили бы обычные граждане, лишенные самодисциплины полицейского. Оборот «отравляет мое существование» — опять же пределикатнейший. Свидетельства, оставленные современниками, убедительно доказывают, что к тому времени политические, почувствовав слабину властей, окончательно распоясались. И в основной массе своей вели себя с тюремным начальством вызывающе дерзко. Если не сказать — по-хамски. Эта тенденция начала зарождаться еще в 1880-е, о чем красноречиво рассказывается в ранее поминаемых воспоминаниях Владимира Короленко. В той части, где автор описывает свое пребывание в ссылке в Якутии:
«Вообще надо заметить, что арестованные тогда и арестованные в наше время (начало 1880-х. — И. Ш.) держали себя совершенно иначе. Известно, как унижались перед самодержавием и лично перед царем многие декабристы. Известно, что от этого упрека не были свободны также и петрашевцы. <…> Иные времена, иные нравы, и нельзя прилагать одну мерку к разным поколениям. Тогда еще было обаяние, которое к нашему времени совершенно исчезло. Просить пощады считалось унизительным, и люди предпочитали смерть. И, быть может, лучшим предвестником гибели строя было именно это отношение к нему побежденных»[63].
Заключенный Тахчогло, по всему видать, был как раз из этой, «иного времени», категории. Так что я во многом понимаю главтюремщика Могилева, которому пришлось столкнуться с принципиально новым типом идейных сидельцев. Понятно, что на его веку и раньше попадались и качатели прав, и откровенные наглецы, и прочие трудные. Но большинство из них все же проходили по разряду, некогда гениально сформулированному одним из советских «вертухаев», оставившему в личном деле заключенного лаконичную характеристику: «Пуглив, если прищемить, но временно может вести себя нагло».
(4). …в тюремной больнице лежат больные в кандалах
Есть такое дело, этот момент Гартевельд в своей книге также упоминает:
«В больничном режиме меня поразили два явления:
1) Большинство больных были в кандалах.
Когда я обратился с вопросом по этому поводу к администрации, мне заявили, что снятие кандалов зависит от врача. А доктор Дунаев сказал мне потом, что снятие кандалов, хотя бы на время, только во власти администрации…
2) Почти все больные при нашем входе вскакивали с коек и вытягивались во фронт…»
В части правомерности применения кандалов тюремная администрация здесь руководствуется положениями «Правил Главного Тюремного Управления» от 28 июня 1907 года. А именно — пунктом № 2, гласящим, что «все арестанты разряда испытуемых, не исключая и происходящих из привилегированного звания, должны содержаться в кандалах, которые могут быть сняты согласно правилам указанного устава и циркулярным разъяснением Главного Тюремного Управления, с разрешения Губернатора и Тюремного Инспектора». При этом время пребывания в так называемом отряде испытуемых строго регламентировано: осужденным бессрочным — восемь лет; присужденным к каторжным работам на срок свыше 20 лет — пять лет; присужденным к каторжным работам на 15–20 лет — четыре года и т. д…
(5). …так называемый «горячий карцер»
И подобного рода эпизод в книге Гартевельда встречается:
«Я посетил, между прочим, знаменитый «горячий карцер», о котором в Тобольске ходит масса самых ужасных легенд. Говорят, что в этом карцере наказанные задыхаются от жары. Температура в нем, действительно, сильно повышена, и долго пробыть в нем никто не может. Во время моего посещения в этом карцере сидело двое арестованных. Когда я спросил г. Могилева о причине этой жары, он объяснил мне ее неудачным устройством печей».
Если допустить, что начальник тюрьмы, давая разъяснения «по поводу температуры», как в случае с плеткой, вешает нашему герою лапшу на уши, приходится признать, что цинизм г-на Могилева зашкаливает. Иное дело, что…
Возможно, выражу мысль крамольную, но — отчасти и как бывший сотрудник органов внутренних дел, признаюсь, что, невзирая на описанные выше безобразия, все равно невольно сочувствую тобольскому главтюремщику, на балансе которого числилось шесть сотен отнюдь не агнцев. И прекрасно понимаю, с какого рода трудностями тому приходилось сталкиваться по роду службы. Даже когда Могилев признается Гартевельду, что в тюрьме он широко практикует такой способ наказания, как «телесное наказание розгами» (до ста ударов по единоличному распоряжению), аргументация начальника тюрьмы представляется достаточно убедительной:
«— Вы знаете, — сказал он мне, — что в моем распоряжении я всего имею 70 человек надзирателей и 20 человек солдат. А для арестантов выбить скамейкой двери, — детская игра, чему бы я, в случае коллективного восстания, с такими ничтожными силами, воспрепятствовать не мог. Единственное средство держать их в повиновении — это страх».
(6) «пытаясь раскрыть перед премьером страшные беззакония тюремного начальства»
Даже не знаю, как это комментировать. Вот у меня перед глазами оригинальная программка лекции-концерта г-на Гартевельда. В первом отделении — доклад, который «автор прочтет лично». Далее идет содержание доклада: за п. 1 «Современная каторга» (видимо, здесь общие сведения «научно-популярного» характера), а вот уже в п. 2. «Улучшение участи заключенных в последнее время»… И во что прикажете верить? В «страшные беззакония» или все-таки в «улучшение участи»? Между прочим, учинять беззаконие тюремной администрации — себе дороже, особенно в случае с уголовным каторжным элементом. О чем наш Вильгельм Наполеонович прекрасно осведомлен:
«У уголовного есть одна удивительная особенность: он свято стоит за то, чтобы все было «по закону». Он безропотно ложится под какое угодно количество розг, если они будут даны «по закону». Но он поднимет бунт, готов убить надзирателя, выломать двери, если ему не дадут 1/100 доли того золотника коровьего масла, которое он имеет по закону в виде приправы в каше».
Вот такая, понимаешь, каша с маслом…