Г. Гартевельд и его покровители пытались устраивать в России «вечера песен каторжников». Но попытки эти успеха не видели — частью потому, что «песни» эти очень уж бездарны и искусственны, а частью вследствие того, что наиболее революционных песен не позволили исполнять. Тогда созрел план «каторжной» поездки по Западной Европе. Евреи-«освободители» очень хлопотали об организации этой поездки, собрали для этого, как я уже сказал, значительные средства. Между прочим, крупную сумму дает один из киевских евреев-богачей. Денег нужно много, потому что, кроме найма хора и руководителей его, потребуются большие расходы на организацию «успеха» поездки: нужно будет обеспечить прославление западно-европейской печатью и «песен», и воспеваемой ими российской революции».
Уф-ф… Пожалуй, снова стоит взять невеликую паузу, дабы немного перевести дух.
Что и говорить, в сравнении с фантазиями автора статьи былые завиральности Наполеоныча суть, как говорил товарищ Бендер, невинная детская игра в крысу. Особенно мил мне оборот про инсценированную освободительными кругами поездку Гартевельда в Сибирь (Петр Аркадьевич! Это не в ваш ли огород камушек?), где нашему герою «упрощенным способом» надиктовывали тексты нужных песен.
Интересно, что же это за надиктовщики такие были? Быть может, тобольский главтюремщик Могилев, который к моменту публикации статьи уже был цинично убит — на улице и среди бела дня — политическими? Или неизменный проводник Гартевельда по «тобольской зоне» местный тюремный врач Сергей Флегетонович Дунаев, которого в городе знали как врача для бедных и который отдавал все свои силы и знания на службу своим согражданам? А может, сам начальник Забайкальской области генерал Эбелов, злокозненно снабдивший Гартевельда открытым листом, он же пропуск в акатуйские рудники? А уж про матросов-потемкинцев и вовсе говорить не приходится. Строчки: «Ночью этап, а там бутылку может Иван добудет нам» — это оно самое и есть. Чистой воды проклятие «мраку деспотического режима». Равно как и про песню «Славное море, священный Байкал». Ибо минует несколько десятилетий, и советские музыкальные критики Нестьев и Гиппиус атрибутируют ее как «популярную русскую народную песню, отображающую быт русских политических ссыльных».
Вот только насчет «попытки эти успеха не видели» — это уже чересчур. Братцы! Побойтесь бога! Вы, что называется, врите, но — не завирайтесь! Все-таки семь тысяч чистого сбора в Москве за один только вечер! Хорошо, допустим, тем вечером все евреи белокаменной по принудиловке явились. Включая губернатора Джунковского, чья фамилия подозрительно заканчивается на «кий». Но затем-то! Восемьдесят городов России, более сотни концертов! Если ЭТО не успех, тогда объясните: что он есть в вашей, в киевлянской интерпретации?!
И вообще: каких-то восемь лет назад наш Наполеоныч для вашего Киева такую патриотическую вещицу забабахал. У-у-у! Пальчики оближешь! А теперь вы вместо благодарности в него тухлыми яйцами кидаетесь!..
Ну да ладно. Выдохнули, и буде. Двинемся дальше по тексту «Киевлянина».
Дальше оно еще занимательнее…
«В довершение всего на афишах будет значиться, что «песни каторжников» будут исполняться хором «русской муниципальной оперы г. Киева — матери городов русских». Словом, все устраивается так, чтобы скандал был возможно больший и успех дела прославления русской революции и опозорения русскаго имени был возможно полный. Г. Брыкину за то, что он отдает на прокат во временное пользование антирусской революционной пропаганды свое дворянское имя (плюс донской казак, плюс бывший артист Императорских театров), а за одно с ним — и имя г. Киева, матери городов русских, гарантировано хорошее вознаграждение.
Поездка начнется в непродолжительном времени. Репетиции «хора каторжников» идут давно. Песни каторжников разучиваются под управлением бывшего итальянского шарманщика[76]. На пост и весну г. Брыкин сдает городской театр товариществу артистов, а сам едет с “каторжниками”. Вместе с ним тоже в качестве “каторжника”-запевалы, едет “русский артист” Ошер Камионский[77]. Все это предприятие, продиктованное ненавистью к России и к русскому народу, является прямо неслыханной дерзостью и наглостью и заслуживает самого серьезного внимания со стороны национально-русского общества, которое тех, кто едет в Западную Европу прославлять русских каторжников, должно в глазах всей патриотической России поставить на одну доску с настоящими каторжниками. Сутенеры революции должны быть заклеймены презрением всей страны».
Вот так, с подачи печатного органа, выходящего в Киеве, что нашему герою особенно обидно, Наполеоныча записали в «сутенеры революции». Интересно: сохранил ли Гартевельд сей газетный экземплярчик для своего архива? Потому как подобная статейка, да в первые годы советской власти — лучшая рекомендация. Хотя бы для получения талонов на усиленное питание.
Что же касается заграничного гастрольного тура, вызвавшего у редакции «Киевлянина» столь бурные эмоции, подтверждений тому, что таковой действительно имел место весной 1910 года, мне найти не удалось. Может, плохо искал. А возможно, что на правильное патриотическое упреждение сработала пасквильная статейка.
И все же в двух источниках я наткнулся на упоминания о том, что попытки обкатать «каторжный проект» Гартевельда за границей, пускай бы и в некоем ином, без задействия команды Брыкина, варианте все-таки предпринимались.
«Гартевельт, сын или брат известного композитора Вильгельма Наполеоновича Гартевельта, пропагандиста русской народной музыки. В. Н. Гартевельт был одним из первых собирателей песен сибирских каторжан и первый опубликовал сборник этих песен, куда входила ставшая знаменитой песня «Славное море, священный Байкал».
Гартевельт-младший успешно продолжал его дело. В Стокгольме мне случилось быть свидетелем того горячего приема, который ему оказали шведы, когда он исполнял перед ними песни сибирских колодников.
В 1914 году он приехал в Пенаты и после краткого концерта сообщил, что вскоре собирается жениться. Художник И. Бродский изобразил его в Чукоккале в несколько приукрашенном виде. Присутствующий при этом Н. Н. Евреинов сказал, что, должно быть, именно такой представляется наружность музыканта его невесте. И тут же нарисовал Гартевельта в том виде, каким он будет казаться своей законной жене».
В данной записи речь идет о старшем сыне Наполеоныча — Георгии Вильгельмовиче, который пошел по стопам отца и стал композитором. Показания Корнея Ивановича в части зарубежных гастролей Гартевельда, безусловно, заслуживают внимания. Вот только фраза Чуковского составлена таким образом, что не вполне понятно: кого именно он имеет в виду, упоминая о горячем приеме в Стокгольме — отца или сына?
Предположу, что все-таки речь идет о Гартевельде-старшем, так как каких-либо иных фактов, указывающих на увлечение Георгия делом отца, нет, судя по всему, каторжная тема не лежала в сфере его музыкальных интересов. Оно и понятно: старшенький отпрыск Гартевельда был человеком болезненным (страдал душевными расстройствами) и декаденствующим (водил дружбу с поэтами Серебряного века и писал на их стихи упаднические, не слишком популярные романсы[78]).
Помянутая в тексте Чуковского невеста Георгия — это родственница композитора Милия Балакирева Вера Логинова. Вера — типичный представитель тогдашней золотой молодежи: училась в престижных учебных заведениях, интересовалась искусством, еще в юном возрасте сошлась с петербургской светской львицей, поэтессой Палладой Старынкевич, известной своими весьма вольными взглядами на любовные отношения.
Относительно недавно, в 2008 году, исследовательница русского авангарда Вера Терехина отыскала и подготовила к публикации выдержки из уникальных воспоминаний Веры Гартевельд, написанных ею на закате лет, в эмиграции, в 1960-е годы. В рукописи Веры Гартевельд упоминаются десятки имен: Борис Пронин, Георгий Иванов, Федор Сологуб, Николай Клюев, Илья Репин, Лиля Брик, Владимир Маяковский, Константин Бальмонт, Всеволод Мейерхольд и др. Есть там и строчки, посвященные мужу. Из них, в частности, выясняется, что с Чуковским, дача которого находилась неподалеку от «Пенат», супруги Гартевельд познакомились на даче Репина, куда эта парочка поначалу нахаживала еженедельно, а с какого-то момента и вовсе… переселилась.
«Бродский, ученик Репина, был завсегдатаем дома; с ним я и хотела познакомиться из-за своего интереса к Шаляпину. Репин тогда был женат на г-же Нордман, дочери русского адмирала шведского происхождения. Помимо того, что она была вегетарианкой, эта женщина была оригинальной и в других отношениях; всех окружающих она называла «сестричками» и «братиками». Так, в первый вечер нашей встречи она обратилась ко мне: «Сестричка, почему Вы не сказали мне, что Вы дружили с моей племянницей? Вы ведь знаете, что мы приглашаем на обед только знакомых, а остальным показывали дом — и только!» Однако нас просили остаться обедать благодаря имени Хартвельда, потому что, кажется, Репин немного знал мать моего мужа. С этого времени мы приходили к Репиным каждый четверг. Однажды случилось так, что мы опоздали к обеду, и оба наши стула оставались пустыми. Мы чувствовали себя неловко, но г-жа Нордман, указав на нас пальцем, обратилась к присутствующим с такими словами: «Вы считаете, что это люди? Нет, это птички Божьи, которые не сеют, не жнут, а только и делают, что поют»… После короткого пребывания в Санкт-Петербурге мы вернулись в Куоккалу, и я обратилась к Репиным с просьбой порекомендовать, где лучше снять комнату. Ответ был стандартным: «Зачем искать комнату? У нас весь дом свободный рядом с тем, где мы живем, — живите там сколько захотите». Репин и его жена проводили нас в этот дом, взяв с собой умывальник и извинившись за то, что не могут на сегодняшний вечер устроить нас поудобнее. Но там были кровати и достаточно матрацев, на которых можно было спать и даже укрыться. Поскольку весь вечер шел проливной дождь, мы промокли, и большим облегчением была одна только возможность снять одежду. Назавтра Репин послал к нам человека, который принес наши вещи, оставшиеся накануне на вокзале, и вегетарианский суп. Он также зажег нам печки — такова была его работа у Репиных. Это была довольно странная личность — бывший монах Соловецкого монастыря. Целые дни мы проводили у Репиных. По утрам мы получали чай без хлеба, но с овсяной кашей, сваренной с мармеладом, или же по куску арбуза»