Хотя к осени 1915 года фильм был снят, далее что-то пошло не так. Лишь 8 ноября газета «Раннее утро» сообщила о том, что «состоялся цензурный просмотр картин «Сибирская каторга и ссылка», которые сняты проф. Гартевельдом. Картины эти разрешены к демонстрированию в электротеатрах». Однако премьеры в те числа так и не случилось.
Пять месяцев спустя все то же «Раннее утро» вышло с очередным анонсом: «На днях будет выпущена картина, изображающая жизнь и быт каторги. Съемки эти сделаны В. Гартевельдом в Сибири. Картины эти были просмотрены 3 апреля министром юстиции А. А. Хвостовым». Очень странный момент: цензурный комитет отсмотрел (и благословил) картину еще в прошлом году, но вот господин министр отчего-то озаботился ее просмотром только сейчас.
Появился ли в конечном итоге сей многострадальный фильм в российском прокате — сказать не берусь. Подтверждений тому доселе на глаза не попадалось. А с учетом нарисовавшихся к тому времени у российских кинопромышленников проблем — возможно, что и не попадется.
Дело в том, что с началом Первой мировой войны в вопросы цензуры, до кучи, взялось вмешиваться еще и Министерство внутренних дел, запрещая показ тех фильмов, которые «могли бы вызвать нарушения общественного порядка, оскорбить религиозные, патриотические и национальные чувства». Трактование — более чем широкое. Неудивительно, что у крупных кинопроизводителей, таких как тот же Дранков, возникли проблемы, связанные с обходом новых цензурных барьеров, тогда как многочисленные карликовые кинофабрики, располагавшие либо крошечными павильонами, либо взятыми в аренду чужими киноателье, и снимавшие дешевую откровенную халтуру (в профсреде их так и называли — «халтуристами»), напротив, зажили припеваючи. Как раз их цензоры стали теребить меньше. Порой даже закрывали глаза на то, что отдельные их фильмы демонстрировали без цензурного разрешения, крутили на специальных ночных киносеансах. По одной из версий, прокат продукции «кинохалтуристов» в последние годы жизни империи и вовсе… негласно поощрялся. Дескать, в суровых военных условиях сие «искусство» служило действенным средством отвлечения зрителя от насущных общественных и социальных вопросов.
Поездка Гартевельда летом 1915 года в Тобольск стала его последним визитом в Сибирь. В ходе этого путешествия, в которое, напомню, Наполеоныч взял свою жену, случилось происшествие, заслуживающее, на мой взгляд, упоминания.
Утром 9 августа Гартевельд с супругой погрузились на пароход «Товарпар», направляющийся из Тюмени в Тобольск. Вышло так, что этим же пароходом на побывку в родное село Покровское выдвинулся не кто иной, как «святой старец» Григорий Распутин. Как впоследствии расскажет Николай Шелехов, помощник волостного писаря из Екатеринбурга, который также был на борту «Товарпара», «в каюту Распутина на пристани в Тюмени занесли ящик коньяку». О том, что случилось далее — догадаться нетрудно: «старец» напился и устроил пьяный дебош. То бишь совершил административное правонарушение, которое, по прибытии парохода в Тобольск (уже без Распутина; его в состоянии пьяного бесчувствия вынесли и сгрузили на пристани села Никольское) было официально запротоколировано и подкреплено показаниями нескольких свидетелей.
Самые подробные показания с готовностью дал полиции наш Наполеоныч. Копия именно его свидетельства будет приложена к секретному письму-отчету Тобольского губернатора Андрея Станкевича, отправленному на имя министра внутренних дел князя Щербатова. Вот они, эти «исторические» строки:
«9-го августа в 11 часов утра я с моей женой выехал на пароходе «Товарпар» из г. Тюмени в г. Тобольск. На пароходе находился в каюте № 14 Распутин, который, по словам капитана парохода М. К. Матвеева, возвращался из Петрограда в село Покровское. После отхода парохода от Тюменской пристани в салоне первого класса появился Распутин и уселся пить чай. Он был одет в розовую парчовую рубаху (очень грязную), на ногах были ночные туфли, но в разрезе брюк военного образца. <…> Поведение Распутина в это время было странное, и движения его были нервны и порывисты, но все это имело нормальный характер, и Распутин вел себя, что называется, «чин чином». Вскоре в салон 1-го класса вышла моя жена с знакомым господином, с которыми Распутин немедленно вступил в оживленную беседу и предложил им свою книгу под названием «Мои мысли». На книге Распутин сделал надпись: «любовь выше гор». <…> Разговор часто прерывался, так как Распутин несколько раз уходил в свою каюту. Результаты этих отлучек сказались в постепенном, но быстром опьянении Распутина. Уже около двух часов Распутин оказался в состоянии полной невменяемости. <…> Наконец, около 3-х часов дня уже окончательно пьяный Распутин притащил в салон 1-го класса около пятнадцати солдат рядовых, ехавших с нами на пароходе. Он усаживал солдат за общий табльдот и требовал, чтобы они пели ему песни. При этом он говорил солдатам, что ему «дана такая власть из Петрограда», желая тем побудить робеющих зайти в первый класс. Робко и застенчиво, при общем недоумении пассажиров, солдаты вошли в салон. Некоторые дамы убежали, испугавшись. В эту минуту появился капитан и энергично потребовал немедленного удаления солдат, которые ему беспрекословно повиновались. После ухода солдат между Распутиным и капитаном произошла перебранка. Пьяный Распутин ни с того ни с сего набросился на официанта со словами: «Ты жулик, ты украл из моей каюты 3.000 рублей». На слова официанта, который сказал, что он будет жаловаться в суд, Распутин громогласно заявил: «со мною не судись, меня и в Петрограде боятся». <…>
Утомившись, Распутин пошел к себе в каюту… лег на своем диване и начал петь песни, которые сопровождались дикими завываниями… он то плакал, то хохотал… Все это можно объяснить только чрезвычайной степенью опьянения. Окно каюты Распутина было открыто, и толпа смотрела на беснующегося Распутина, получая таким образом даровое представление. Настроение толпы по отношению к Распутину было презрительно-насмешливое… Гам и хохот все время стояли у окна… Когда пароход подходил к Покровскому, Распутина не удалось привести окончательно в чувство, и матросы должны были вывести его на берег. Толпа хохотала и улюлюкала…
Подтверждаю, что показание это дано мною по чистой совести и вполне соответствует истине. Подлинный подписал шведский подданный композитор этнограф Юлиус Наполеон Вильгельмов Гартевельд».
Вот такая история. По итогам которой в негласно, «для внутреннего употребления» складываемом портфолио Наполеоныча, в разделе «каких великих людей я лично знавал», появится еще одна громкая фамилия. Она ему пригодится в Швеции, незадолго до смерти, когда Гартевельд, продолжая время от времени перебиваться лекциями о России, которую он потерял, выпустит сборник мемуарных очерков под общим заголовком «Черное и красное: Трагикомические истории из жизни старой и новой России» (1925).
В большевистской России Гартевельд и его невеликое семейство прожили год.
Новая власть Наполеоныча хоть и не облизывала, но, в общем и целом, ему благоволила: и как пострадавшему от былых запретов и гонений на песенно-каторжный репертуар, и как объекту нападок реакционеров-черносотенцев, и как народному «просветителю» (исключительно удачно в 1910-е Гартевельд вписался в Народную консерваторию — и профессора получил, и бонусы перед новой властью выслужил!) Опять же, иностранный специалист на службе пролетариата — это советской власти в зачет и в престиж.
В те первые постреволюционные месяцы Гартевельду покровительствовал нарком просвещения Луначарский, игравший важную роль в деле привлечения старой, «царской» интеллигенции на сторону большевиков. Именно благодаря Анатолию Васильевичу ныне мы имеем уникальную возможность увидеть старика Наполеоныча, так сказать, воочию.
1 июня 1918 года на экраны молодой советской республики вышел первый советский киножурнал — «Кинонеделя». Один из сюжетов в нем был посвящен вечеру памяти Карла Маркса, который состоялся в Москве 5 мая в столетнюю Марксову годовщину (по иронии судьбы, на этот день в том году выпал праздник Светлой Пасхи). В ходе сюжета появляется титр «Устроители митинга во главе с А. В. Луначарским и собирателем песен каторги Гартвельдом», и далее на протяжении пяти-шести секунд мы можем лицезреть нашего героя, оживленно беседующего со стоящими по обе стороны от него молодыми дамами в белых платьях. Тут же, по левую руку, и улыбающийся Луначарский…
Весьма полезным для Наполеоныча стало и давнее близкое знакомство с семьей композитора, пианиста, общественного деятеля Александра Гольденвейзера (напомню, он был одним из первых слушателей партитуры гартевельдовской «Песни торжествующей любви»). В отличие от большинства коллег по творческому цеху, Александр Борисович легко и органично вписался в новую российскую реальность. Что неудивительно — работа с широкими народными массами была ему близка и знакома. До революции Гольденвейзер устраивал концерты для рабочей аудитории, регулярно выступал в доме Российского общества трезвости, организовывал в Ясной Поляне концерты-беседы для крестьян, вместе с Гартевельдом преподавал в Народной консерватории. Ну, а сразу после революции охотно принял предложение Луначарского и возглавил так называемый «Музыкальный совет»: