ПриложениеДва очерка Вильгельма Гартевельда из книги «Каторга и бродяги Сибири» (1912)[96]
Это было в Тобольске, в первых числах июля.
Я только что вышел из ворот каторжной тюрьмы после записывания там песен, как заметил около них, кроме обязательнаго караула, еще какую-то женщину, которая, принимая от дежурного надзирателя пустой глиняный горшок, оживленно о чем-то разговаривала с ним.
Я только расслышал, что она обещала куда-то прийти «и завтра», на что старик надзиратель заявил: «Чтоб это было в последний раз, а то, — прибавил он, — с вами еще беды наживешь».
Обратив мало значения и на женщину и на разговор, я отправился дальше.
Не торопясь, прошел я мимо губернскаго музея и скоро поравнялся с памятником Ермака, откуда открывается дивный вид. Здесь я решил присесть и немного отдохнуть.
Вечерело.
Под моими ногами лежал город, широкий Иртыш, леса и бесконечныя степи…
Прибавьте к этому нигде в мире не встречающиеся сумерки, окутывающие всю природу каким-то розово-фиолетовым цветом. Явление совершенно исключительное по своей сказочности, встречающееся только в Северо-Западной Сибири. Не только вся природа, но и лица людей, ваши руки, как будто просвечивают таким оттенком. Если-б художник подобными красками написал картину, ему бы пожалуй, не поверили.
Я наслаждался молча и видом и феерическим освещением, как вдруг услышал сзади себя женский голос:
— Можно присесть около вас?
Оглянувшись, я, к своему удивлению, увидел ту самую женщину, которую встретил при своем выходе из тюремных ворот.
Я ответил:
— Пожалуйста. Места много.
Она молча села около меня на траву, поставив свой глиняный пустой горшок возле себя.
Мы оба молчали довольно долго. В то же время, я довольно внимательно осматривал свою соседку.
Это была молодая женщина лет 25–27, ясно выраженнаго южнаго типа. Смуглый цвет лица, вьющиеся волосы цвета «воронова крыла», большие темные глаза и слегка горбатый нос сразу напомнили мне далекий Кавказ. Одета она была бедно, но с претензией на франтовство и шелковая пестрая косынка шла к ея высокой, прямо-таки величественной фигуре.
Удивительны были ея глаза, похожие на глаза испуганной лани, хотя в них и проглядывало что-то наглое и хищное.
Наконец, она обратилась ко мне с вопросом:
— Вы, кажется, были в каторжной тюрьме, господин?
Говорила она с сильным кавказским акцентом, который я не считаю нужным передавать. Дело впоследствии оказалось вовсе не в акценте.
— Да, — ответил я, — как раз перед вами я вышел оттуда.
— А что вы там делали? — в свою очередь задал я вопрос.
— Я приносила мужу люла-кебаб, — сказала она. — Мы оба грузины из Кутаиса, а в тюрьме ведь наших кушаний не готовят.
«Еще бы!» — подумал я.
— А надолго ваш муж заключен? — спросил я.
— Всего на 15 лет, — как-то решительно произнесла она.
— И давно тут?
— Да всего около полугода, — ответила она.
На мой вопрос, видится ли она с мужем, она мне рассказала, что 4 месяца назад им были разрешены свидания в тюрьме через решетку, но потом их запретили.
Я удивился и стал объяснять ей, что она, как жена, имеет законное право на такия свидания и поинтересовался узнать, отчего именно ей запретили видеться с мужем? Она как-то замялась и пробормотала:
— Не знаю, господин… что-то… вышло… не так…
О себе она рассказывала, что когда в Кутаисе осудили ея мужа на 15 лет каторги, она решила следовать за ним и через месяц после его отправки в Тобольск также уехала сюда. От Тюмени до Тобольска она, с разрешения конвойнаго начальника, следовала вместе с этапом.
— Трудно было, — сказала она, — конвойные такие бесстыдники.
— Да ведь теперь вам мало смысла жить здесь, раз вам не разрешают свидания, — сказал я ей.
— Что же из этого, — возразила она, — я хоть вижу дом, где он живет, мне не запрещают приносить ему пищу и наконец, 15 лет не вечность. Через 10 лет он выйдет в вольную команду и тогда мы заживем. (Для людей непосвященных добавлю, что «вольной командой» называют тех каторжан, которых за хорошее поведение выпускают раньше срока с каторги, но с обязательством жить близ тюрьмы и ежедневно утром и вечером являться на проверку).
Я выразил мое искреннее удивление и поклонение такому геройству и привязанности к мужу.
В ея глазах опять что-то зажглось.
— У нас на Кавказе любить умеют, — как-то сухо отрезала она.
— Но, ведь, вам здесь трудно жить, или, может быть, у вас есть средства? — полюбопытствовал я.
Грузинка улыбнулась.
— Средств у меня никаких, но, — прибавила она тихо, — я молода… и…
— Можете работать, — досказал я.
Она помолчала и вдруг с каким-то наглым смехом воскликнула:
— Какая может быть работа? Известно какая…
«Ого! — подумал я. — Неужели передо мною жертва «общественнаго темперамента»? Здесь, в Тобольске? Да какой тут может быть темперамент! Скажите пожалуйста, какой Париж нашелся».
— А как вас зовут? — спросил я ее.
— Соломонией.
Опять наступило молчание.
Вдруг она тихо и не глядя на меня спросила:
— Ну, что же, к вам пойдемте, что ли, или ко мне?
— Благодарю вас, — ответил я грузинке, — но мне ваша «работа» не нужна. Если вы очень нуждаетесь, то я и без этого буду рад посильно помочь вам.
С этими словами я вынул из бумажника 5 рублей и подал ей.
Она вскочила, выпрямилась и в позе оскорбленной принцессы Эболи отчеканила:
— Я грузинка и отец мой князь! Милостыни я у вас не просила!
И с презрительным взглядом, взяв свой горшок — ушла.
Я почувствовал себя несколько сконфуженным, в душе упрекая себя что, быть может, слишком грубо хотел навязать ей свою помощь, и отправился немного погодя тоже восвояси.
На другой день я рассказал тюремному смотрителю о своем странном знакомстве. Он расхохотался.
— Ну, поздравляю вас, — смеялся он, — вы теперь от нея не отвяжитесь. Нам она до смерти надоела. Это я вам доложу, не баба, а сам черт в юбке. Она у меня здесь как-то раз устроила настоящий дебош. Ну ее!
И тут я узнал следующее: четыре месяца тому назад, эта грузинка появилась в Тобольске и смотритель разрешил ей (через решетку) свидание с мужем, который угодил сюда на 15 лет за «экспроприацию» на Кавказе.
По словам смотрителя, это было не свидание, а какое-то сплошное эротическое беснование. («Точно два павиана в разных клетках», как он живописно объяснил). Они плакали, смеялись и едва не сломали решетки. «Наконец, она бросилась чуть не с кулаками на меня», — закончил свой рассказ смотритель», крича: смотри, что ты с ним сделал! Видишь, как он худ и бледен. Сам, старый чорт, небось, лопаешь вволю, что захочется, а он у тебя и хлеба не видит. Три человека насилу оторвали ее от решетки и вывели вон. В довершение всего, я потом, по его статейным спискам узнал, что она ему вовсе не жена, по крайней мере, не законная и потому свиданий я больше не разрешил. Ведь, вы знаете сами, что свидания даются лишь законной жене, законным детям и близким родственникам. Теперь она чуть ли не каждый день приносит для него пищу, чего мы запретить не можем, ибо подаяние для арестантов принимается и от посторонних лиц. Но она конечно не знает, что ея стряпня, по тюремным правилам, делится между всеми товарищами по камере.
В тот же вечер, в клубе я рассказал своим партнерам о моем новом знакомстве. Они как-то странно переглянулись, а один чиновник, из холостых, заметил: «Да, это молодец баба. Умеет и капитал приобрести и невинность сохранить».
А за ужином, когда разговор зашел опять о грузинке, этот же самый чиновник, отозвав меня в сторону, сообщил, что у него была «потешная история» с нею и, что он, на основании своего опыта, советует мне быть осторожным.
По его словам дело было так: так же, как и я, познакомившись с нею случайно, он воспылал мгновенно «страстью нежной» и пригласил ее к себе. (Он нанимал в семье две комнаты.)
Все шло сначала хорошо, сидели и ворковали, как вдруг грузинка вскочила и заявила, что если он немедленно не вручит ей 25 рублей, то она подымет крик, что она, мол, княжна и оскорблять себя не позволит.
— Что же было делать, — закончил он. — Я здесь на службе, черт знает, что могло бы выйти. Я дал ей денег, и она ушла.
Подобную манипуляцию она, оказывается, проделала со многими гражданами города Тобольска.
— Да, тут не пообедаешь, — прибавил чиновник. — А жаль, хороша каналья. На другой день я опять поехал в тюрьму и опять у ворот застал грузинку.
Я довольно сухо поздоровался с нею, а она, к моему удивлению, сказала мне:
— Я вас, господин, подожду.
Ничего ей не ответив, я вошел в тюрьму.
— А ваша любимица опять здесь, — заметил я смотрителю.
— Да, она опять денег принесла, — сообщил он мне. — Удивляюсь, откуда она их берет. Вы знаете, что самый богатый человек из каторжан это ея Абрек с Кавказа. На его имя она у меня в конторе положила уже больше ста рублей. Носит то по 5, то по 10 рублей. Непостижимо!
Когда часа через три я вышел из тюрьмы, моя грузинка была тут как тут.
Она быстро подошла ко мне и скороговоркой просила «не сердиться на нее». «Я вовсе не хотела вас обидеть», — прибавила она.
Я уверил ее, что не имею причины на нее сердиться.
— Так будем друзьями, — сказала она и протянула мне руку.
Я подал ей свою и она крепко и как-то особенно сжала ее.
Мы шли болтая и она вдруг пустилась в откровенность:
— Я узнала, кто вы и зачем ходите в тюрьму, — шептала она, — и я могу вам все сказать. Я не хочу, чтобы он мучился в тюрьме. Я хочу с ним убежать отсюда.
На это я ей заметил, что для нея-то это очень просто, но для него, — несколько затруднительно.
— Ничего, господин, — продолжала она, — я коплю деньги и, как только у меня будет 300 рублей, то мы устроим побег. Говорят, что через надзирателя все можно.