— Да я к вам на одну минуту, — извинился я.
— Зайдите в кабинет.
Я, не снимая плаща, пошел за ним.
— Ну, расскажите, в чем дело. Видели его? — спросил он.
— Видел, — сказал я, — и вот я к вам с просьбой — разрешите, Адриан Федорович, принести Матохину водки, так, для куражу… Очень он об этом просит.
— Да вы, голубчик, с ума сошли! — вскричал Адриан Федорович. — Разве я могу разрешить что-нибудь подобное? Вы же знаете, что водки и карт в тюрьме ни-ни. Сам могу попасть в ответ. Я вам сейчас напишу опять пропуск и вы зайдете к Матохину и скажите ему, чтобы он об том и не думал.
Адриан Федорович сел к письменному столу, написал и передал мне пропуск. Потом он встал и, подойдя к окну, обернулся ко мне спиной и, смотря на улицу, равнодушным тоном заговорил:
— Вы-то человек корректный и этого не сделаете, но, если бы вы были человеком не корректным, то все равно надули бы меня. Вот например, у меня в передней на окне стоит, как раз, эдакий, знаете, флакон… Вы, уходя сейчас, могли бы его стибрить и спрятать под плащем… да и пронести Матохину. Я бы, конечно, об этом ничего не узнал. Но, вы, понятно, этого не сделаете… — тихо закончил он.
Я подошел к нему и крепко пожал ему руку.
— Конечно, я этого не сделаю.
— Ну вас к чорту! — как-то плаксиво и между тем смеясь, сказал он мне. — Ступайте. Прислугу я сегодня отослал. Я сам запру за вами.
Через пять минут я был у Матохина, передал ему живительную влагу и уже собирался уходить, как он мне сказал:
— Если вам не будет противно, то приходите сегодня ночью… Мне, как будто, веселее будет…
— Что же, — ответил я, — если можно будет, т. е. если пустят, я приду, раз вам этого хочется.
Я вышел из тюрьмы и отправился домой.
Часам к десяти вечера я поехал в клуб. Как раз там был «семейный вечер», и уже с улицы слышны были веселые звуки оркестра. Было светло, тепло и после тюрьмы как-то особенно уютно. Масса нарядных дам и барышень и около них, как пчелки около меда, увивающиеся молодые коллежские регистраторы и асессоры.
Когда я вошел в зал, как раз танцевали последнюю фигуру кадрили. Молоденький поручик дирижировал танцами и выказывал массу рвения. Он со сдвинутыми бровями выкрикивал:
«Balancez vos dames! Messieurs en avant»! и т. д.
Я прошел в карточную комнату, где за зеленым полем уже занимались делом почтенные обыватели.
Только начал я здороваться со знакомыми, как подбежал ко мне тюремный врач Иоганн Карлович.
Иоганн Карлович, добродушный и веселый немец средних лет, толстый и всегда в духе, был очень популярен в городе и пользовался репутацией отличного врача.
— Пожалста, пожалста, eine kleine партия, — беря меня за руки и уводя куда-то, сказал он мне. — Один партнер не хватает. Вы как раз пришли вовремя. Kommen sie!
И он меня увел к столу, у котораго уже стояли готовые к бою два господина. Он меня познакомил с моими партнерами, причем, представляя меня, смеясь, добавил: «Великий музыкер».
Мы сели. Иоганн Карлович как-то особенно виртуозно распечатал колоду карт, и начался неизбежный винт. После шести роберов он предложил сыграть еще три «разгонных», на что все охотно согласились.
Во время последняго робера жена и дочь доктора вошли в карточную комнату и направились к нему. Дочка Иоганна Карловича, маленькая белокурая немочка, подошла к столу и сказала:
— Vergiss nicht Papachen… heute Nacht… Du Weiss doch… (Не забудь, папаша, сегодня ночью… ты знаешь…).
На что Иоганн Карлович ей ответил:
— Naturliech, Kindchen… es’ist noch viel Zeit! (Конечно, деточка. Еще есть время).
Дамы ушли, и я спросил доктора:
— Вы сегодня заняты, должно быть там… в тюрьме.
— Да, — ответил он серьезно. — Fatale Geschichte, а ехать надо. Я, ведь, служебный человек…
— Я тоже собираюсь, — сказал я, — пойдемте вместе.
— Sehr gut, — согласился он. — Вам ходить, Петр Иванович, — обратился он к партнеру, и игра продолжилась.
Около часа ночи мы с доктором поужинали (его дамы уехали домой раньше), а в два часа, посмотрев на часы, он сказал:
— Пора ехать. Это не близко.
Мы вышли из клуба, взяли извозчика и около 3 часов утра подъехали к тюремным воротам.
Я послал через дежурнаго надзирателя записку к Адриану Федоровичу с просьбой дать мне пропуск, и через 10 минут мы уже входили на тюремный двор, где должна была совершиться казнь.
Было еще совсем темно, и только на востоке еле-еле виднелась беленькая полоска, обещавшая скорый восход солнца. На дереве, единственном здесь, уже пела какая-то птичка. На тюремном дворе, окруженном со всех сторон мрачными высокими стенами, я заметил взвод солдат с унтер-офицером. Они были с ружьями, но стояли «вольно». Около солдат спиною ко мне стоял офицер и о чем-то говорил с Адрианом Федоровичем. Офицер как раз обернулся, и я узнал молоденькаго поручика, усерднаго дирижера танцев в клубе. Он, видимо, страшно, торопился сюда, так как даже не успел снять голубой шелковой розетки танцевального дирижера.
На выступах стены между кухней и прачешной положена была толстая перекладина, а на перекладине болталась довольно длинная и, как мне показалось, тонкая веревка. Под перекладиной стояла длинная деревянная скамейка.
Адриан Федорович подошел к нам и поздоровался со мной и с доктором. Выражение его лица было необыкновенно серьезно и сосредоточенно.
— Что-то свежо, — сказал он, поднимая воротник своего пальто и знакомя меня с поручиком.
Это был совсем молоденький офицер с розовыми щечками, носивший пенснэ.
Мы все молчали.
Немного погодя я услышал, как кто-то подъехал к тюремным воротам, и вскоре на двор вошли два господина — в военном платье.
— Ну, вот и все в сборе, — произнес серьезно Адриан Федорович.
Он познакомил меня с пришедшими: прокурор С. и член суда г. Н.
— А батюшка где же? — спросил Адриан Федорович старшего надзирателя, проходившаго мимо.
— Батюшка там, — ответил надзиратель, — он уже давно там, ваше благородие, должно скоро выйдет.
— Ну, что же, подождем маленько, — сказал Адриан Федорович, посматривая на часы.
Через пять минут из двери, ведущей в казарму каторжан вышел священник с псаломщиком. Последний осторожно нес что-то завернутое.
Батюшка подошел к нам.
— Ну, что, батюшка? — спросил член суда после того, как мы все поздоровались с ним. — Как идут дела? Исповедали?
— Исповедал и причастил, — ответил священник, еще не старый и плотный человек с окладистой бородой, — все в порядке. Похоже, что смягчился маленько.
— Ну, и слава Богу, — сказал член суда, — все пойдет, значит, по-хорошему… тихо, смирно.
— А что Елизавета Григорьевна? — спросил он опять священника. — Все еще не поправляется?
— Какой там поправляется, — вздохнул батюшка. — Горе мне с нею, все маюсь… главное дело в опухоли — один день будто меньше, ан глядишь, на другой — яко смоква, а все Иоганн Карлович резать не хочет.
— Придет время, — сказал доктор, — и с ножом приду, а пока — покой и диэта.
— Ну, даст Бог, поправится, — сказал член суда.
В это время загремели где-то кандалы, и из ворот казармы вышло человек двадцать каторжан с надзирателями.
Их подвели и поставили против перекладины на противоположной стороне от солдат.
Тогда священник обратился к Адриану Федоровичу и сказал:
— Ну, мое дело кончено. Не подобает мне больше здесь пребывать. Доброй ночи, господа. — И он ушел через тюремныя ворота.
— Дежурный! — крикнул Адриан Федорович. — Вывести Шишкова.
— Кто это Шишков? — потихоньку спросил я стоявшего близ меня надзирателя.
— Это, ваше благородие, палач, — также тихо ответил он мне, — тоже из каторжных.
Становилось жутко.
Между тем, уже почти совсем рассвело, и я ясно мог разглядеть Шишкова, который вместе с двумя надзирателями вышел из казармы и направился к перекладине. Это был крепко сложенный человек в арестантской куртке, но без кандалов, лет около 45, весь какой-то белобрысый, и с красными глазами, как у альбиносов. Скулы у него необыкновенно выдавались.
— Шишков! — окрикнул его Адриан Федорович.
Шишков быстро подошел.
— Смотри ты у меня, чтобы все было в порядке, без фокусов. А то помнишь, прошлый раз?.. Да что говорить!.. По тебе давно уже розга скучает.
— Да помилуйте, ваше благородие, почитай весь день работал! Все в порядке. Не впервые, ваше благородие, — ответил Шишков.
— Ну, пошел! — перебил его смотритель и громко произнес по направлению к казарме:
— Вывести Матохина.
Тут мы все, неизвестно почему, сняли шляпы и фуражки.
Я еще заметил одно: хотя мы все, здесь присутствовавшие, были страстными курильщиками, но никто не курил. Было, как будто, неловко. Доктор вынул было портсигар, но, увидя, что никто не курит, убрал его обратно в карман.
На крыльце казармы, в сопровождении надзирателя, показался Матохин, все еще в ручных и ножных кандалах.
Он был как-то неестественно красен, но шел довольно твердо, смотря исподлобья кругом себя.
Шишков перешел к Матохину и, взяв его под мышки, подвел к перекладине.
А барабаны трещали.
Под перекладиной он с Матохиным остановился, пощупал веревку и вдруг начал что-то искать. Искал он и на земле, и у себя, но, по-видимому, не находил того, что ему было нужно, и вдруг подбежал к Адриану Федоровичу.
— Ваше благородие, — скоро и прерывисто заговорил он, — что-то не способно… нечем намылить веревку-то… Был кусок мыла, запамятовал куда дел… Прикажите выдать кусок мыла…
— Что я тебе, подлец, прикажу выдать розог, это уж, наверное, — сказал ему Адриан Федорович и подошел к поручику.
Барабаны замолкли и смотритель, обращаясь к арестантам, сказал:
— А ну-ка, ребята, кто-нибудь из вас пусть сходит в казарму, да принесет кусок мыла.
Никто не тронулся.
— Что же делать, — пожал он плечами. — Дежурный! — сказал он, обращаясь к старшему надзирателю: — я тебе напишу сейчас записку к Лечинскому. Разбуди его, пусть немедленно выдаст в счет канцелярии кусок мыла, — и он на колене написал записку, с которой надзиратель быстро исчез.