мент «зевания» конвойных и — удирают.
Летом беглый скитается по тундрам и тайге или, в редких случаях, нанимается в работники к крестьянину.
Днем, бродяга, обыкновенно, прячется в тайге и только ночью выходит к селениям, где сердобольныя сибирячки выставляют для него на подоконники молоко и хлеб.
Часто в Сибири репа и картофель сеются около большой дороги с тем расчетом, чтобы бродяги могли ими пользоваться. Все это делается не столько из человеколюбия, как из чувства самосохранения, ибо голодный бродяга готов спалить селение, зарезать скот, а, если надо, то и человека.
У крестьян, или, как их бродяги презрительно называют «желторотых чалдонов», они очень неохотно работают. Сибирский крестьянин безбожно эксплуатирует труд такого «работника» и вместо денег обыкновенно платит ему «саватейками», род лепешек из грубой, простой муки. По этому поводу у бродяг даже сложилась песня:
«От крестьянских савотеек
Мне все брюхо подвело».
Но вот наступает холодная осень с бурями и снегом.
Тайга становится негостеприимной.
И тогда беглый является часто сам в каторгу (но не в ту, с которой бежал), заявляет, что он беглый, но не помнит, кто он и откуда.
Получив положенное по закону количество ударов розгами, он водворяется на каторге до будущей весны, когда опять бежит.
Это, так сказать, формулярный список сибирского бродяги.
Некоторые бродяги настолько здоровы и сильны, что мерзнут зимою в тайге и тундре и скитаются годами по Сибири.
В тюрьме, у арестантов такие бродяги пользуются огромным уважением и, обыкновенно, делаются «Иванами», т. е. старшиной в камере. Их слово для остальных арестантов — закон, особенно для «шпанки», т. е. младших членов каторги.
Но есть и другой тип сибирскаго бродяги. У человека вышел в России конфликт с правосудием и он бежит, куда глаза глядят. Быть может, даже он никогда и в тюрьме не сидел и вот, «перевалив Урал», начинает скитаться по Сибири! Но то тип, сравнительно, редкий.
Совершенно исключительный же тип представляет собой, как я сказал, сибирский бродяга.
От него веет чем-то страшным, а от некоторых с их бледными лицами и глубоко ввалившимися глазами, отдает даже чем-то мистическим.
Миросозерцание у этих людей самое простое. Они кроме себя никого и ничего на свете не признают.
В одной из их песен поется:
«Я всем чужой».
И все тут.
За несколько копеек или за какую-нибудь ветошь он не только зарежет перваго встречнаго, но и товарища своих долгих скитаний.
Таков здесь неумолимый закон жизни.
Если я в своих рассказах описываю некторыя исключения, то именно потому, что они невероятно редки.
Иной раз бродяги целый месяц голодают (особенно зимой) и, по этой части, я уверен, дадут индусским факирам несколько очков вперед. Чем они «живут» — это тайна, которую знает разве темная ночь, молчаливая тайга и, пожалуй, большая дорога, где им изредка удается ограбить проезжаго купца или чиновника.
Непримиримыми врагами бродяг являются киргизы и буряты, особенно последние. Они за ними охотятся, как за зверями и ловят их длинной веревкой — вроде лассо, — потому что на бродягу бурят жалеет тратить свой заряд.
Больше всего бродяг скитается у Байкала, где у них есть кое-какие притоны и пристанища.
Эти притоны функционируют под названием «харчевни», а по-сибирски «Пивник». (Содержат их, конечно, такие же бывшие бродяги или каторжники.)
Будучи на восточном берегу Байкала, я остановился в киргизской деревне Ишь-Куль.
Она расположена около самого берега озера. Жители занимаются, главным образом, ловлею омулей (специальная байкальская рыба). Остановился я у самаго «Ю-тур-я», т. е. старшины и, конечно, расспрашивал его насчет бродяг. Он мне рассказал, что к их деревне они боятся подходить — «многи, многи их тут потопила моя», но что верстах в 8 существует в тайге «Пивник», в котором они, должно быть, собираются… Содержатель «пивника» какой-то «Безголовый», покупает краденое и промышляет «желтой пшеницей», т. е. контрабандным золотом, тайно вывозимым с приисков.
Меня, конечно, эти рассказы соблазнили, и я решил отправиться в гости к этому «Безклювому». (Не заклюет же меня «Безклювый»!) Надев высокие сапоги, рваную поддевку, старую фуражку, взяв в левый карман возможно больше мелких серебряных и медных монет, и в правый положив револьвер, я, как-то рано утром, двинулся в тайгу. Так как я рассчитывал услышать песни, то прихватил с собой карандаш и нотную бумагу.
Обыкновенно, при встречах с бродягами, я сам выдавал себя за беглаго и, во всяком случае, выглядел в своем наряде достаточно подозрительно, — одним словом, я мог возбудить доверие у бродяги.
Киргизы, довольно складно, описали мне дорогу, и я шел по лесной тропинке довольно уверенно.
Выйдя из лесу на поляну, я вдруг увидел сидящего на ней человека.
Старенький, маленькаго роста и подслеповатый, этот человек был совершенно гол, но, тем ни менее, он в этот момент занимался «охотою», — с важным и сосредоточенным видом искал, и довольно удачно, в своей одежде маленьких зверей. Каждаго пойманного, он давил на ногте и при этом, как-то особенно прищелкивал языком.
Я сразу узнал в нем бродягу.
Он страшно испугался, увидев меня, и поспешно начал собирать свои охотничьи владения, дабы убежать.
Но я ему крикнул издали:
— Не бойся. Свой! Ищу, где бы найти мне «Безклюваго».
— Ой-ли! — сказал он. — Ну, да все равно. Сам к нему пробираюсь, иди вперед — я за тобой, я тебе покажу.
После того, как он облачился, мы пошли — я вперед, а он за мной.
Через час мы спустились в какой-то овраг и, поднявшись на другую его сторону, очутились перед низенькой избой.
— Здесь, — сказал тихо мой спутник.
Он подошел к окну и постучал.
Немного погодя дверь отворилась и на пороге показался высокий плотный человек. Я сразу узнал «Безклюваго».
Человек этот был лишен того украшения, которое в культурных странах вызывает потребность в носовом платке.
У него вместо носа была зияющая дыра, да кроме того, не было и ушей.
(Как я впоследствии узнал, он лишился этих органов не от мороза и не от дурной болезни. Его поймали когда-то буряты и «потешались» над ним.)
— Гостя привел, — сказал мой спутник-охотник.
— Ну, что же, войди, — густым басом пригласил меня Безклювый. — Хлеб-соль мои, деньги твои, а клопы пополам.
Я вошел и сразу ничего не мог разглядеть.
В низкой, продолговатой комнате стоял какой-то едкий желтоватый густой дым. Я вначале подумал, что это дымит печка. Но потом я постепенно начал различать людей, что-то около восьми человек бродяг-оборванцев, сидевших кругом стола у правой стены комнаты. Это они курили.
Такого табаку еще от сотворения мира никто не нюхал!
Но Боже, какия я увидал тут лица!..
Я часто теперь удивляюсь русским художникам-жанристам, что никто из них не проник в эти места.
Типы так и просились на полотно.
Один из присутствующих бродяг, видимо, болел очень распространенной в Сибири проказой. Мертвенно-бледное лицо его было сплошь покрыто серыми и красными струпьями.
Двое, положив головы на стол, храпели во всю.
А на конце стола сидел, как бы на председательском месте, какой-то высокий бродяга, лет 50. У него было довольно чистое лицо и на нем я заметил рубашку — роскошь между бродягами довольно редкая. Угощал всех, видимо, он; хотя и сам пил не меньше других. Но, тем ни менее, это был единственный из всей компании, трезвый человек.
На столе стояли деревянныя кружки и лежали шаньги с запеченными омулями.
Бродяги величали своего предсидателя «Милягой», а Безклювый, почему-то один раз даже назвал его «Михайлович».
— Налей новому гостю чистяка, — крикнул Миляга Безклювому, — да живо… А ты согнись (садись), — обратился он ко мне, — угощаю!
Я подсел и, зная, что опасно отказываться от «варнацкой склянки», принял от Безклюваго кружку с чистяком, т. е. с водкой, не разбавленной водой, и выпил.
Кто не пил той водки, тот и понятия не может иметь о ней. Я остался жив.
Я хотел расположить к себе Милягу, да кроме того, хотел сразу создать себе престиж и сказал Безклювому:
— Дай всем по кружке чистяка. Плачу за все! — и бросил на стол рубль.
Эффект от моих слов был подавляющий.
Даже спящие очнулись.
Безклювый опять принес водки, и мы опять выпили.
Ставя передо мной кружку, он прошептал мне:
— С «пшеницей» что ли пришел?
Я ему также тихо ответил:
— Потом потолкуем.
От ужасной отравы Безклюваго мне начало делаться дурно и я спросил его:
— Чайком не угостишь ли?
Миляга вытаращил на меня глаза.
— Чайком, — захохотал он, — что ты, сырость пришел разводить, что ли? Вот так барин! Экий слизняк!
Но Безклювый принес откуда-то горячую жидкость, которую выдавал за чай.
Я выпил и немного «отошел» и уже стал придумывать, как бы половчее заставить бродяг петь, как вдруг один из них наиболее пьяных сам затянул: «Вот уж костер потухает»… (Любимая песня сибирских бродяг). Когда он кончил, я придумал:
— Вот, братцы, какой у меня есть фокус (я вынул нотную бумагу и карандаш). Пусть он еще раз споет, а я тут на бумагу запишу, да потом сам спою тоже самое (таким путем я бы мог проверить записанное).
— Идет на одну кружку? — обратился я к Миляге.
— Идет, — ответил он. — Пой Крючек!
Бродяга, под названием Крючек, запел опять и я стал записывать. Затем по записанному я спел тоже самое.
Эффект был поразительный.
— Вот так фокусник, — сказал Безклювый. — Вот так грамотей, ешь меня с потрохами! Ловко! Ай ловко!
Таким образом, они мне пели, я записывал и все шло как нельзя лучше… Только Миляга начал как-то особенно пристально глядеть на меня и, наконец, сказал:
— Ловкий-то ты, брат, ловкий, да только всю-то твою ловкость я уже угадал.