Только что мы опять хотели спрыснуть окончание новой песни, как Безклювый, смотревший в окно, не своим голосом закричал:
— Ребята! Духи едут!
(Духами на языке каторжан и бродяг называются конвой, полиция и вообще всякое начальство).
Невозможно себе представить, что тут произошло.
Через окна, двери и все имеющиеся в комнате отверстия высыпали бродяги во мгновение ока и исчезли, как дым. К моему удивлению, остался спокойно сидеть только один Миляга.
Он даже захохотал и воскликнул:
— Вот так работают вилками! (ногами).
Немного погодя, к дому подъехал тарантас. Через окно я видел, как из него выскочил еще не старый урядник и, передавая лошадь приехавшему с ним какому-то человеку, направился к дому.
Минута — и он вошел в комнату.
Я поразился, когда он, подошедши к Миляге, сказал ему довольно добродушно:
— Почтение, Михайловичу. Все чудить изволите?
— Как видишь, братец, гуляю, — сказал Миляга, подавая ему руку.
— Ну, как здесь у тебя? — обратился к Безклювому урядник. — Беглятиной что-то пахнет.
— Бог с вами, — ответил Безклювый, — кто сюда заглянет! Вот всего двое… Еле кормлюсь.
Тут урядник заметил меня и сразу воспрянул духом.
— Ты кто такой? Бумаги есть? — грозно подошел он ко мне.
Я вынул из внутренняго кармана «бумагу».
Это был открытый лист к сибирской администрации, подписанный начальником Забайкальской области. Кроме того еще стояла надпись, даже и в России способная внушить «уважение».
В этой «бумаге» предлагалось всем властям оказывать поддержку этнографу такому-то, по первому его требованию.
Бумага произвела на урядника действие удара молнии. При чтении слова «этнограф» он даже снял фуражку.
Дрожащими руками подал он мне обратно «бумагу» и буквально замер.
Когда он очнулся, то совершенно неожиданно для меня, бросился чуть ли не с кулаками на ни в чем неповиннаго Безклюваго.
— Негодяй, подлец! — кричал он, — у тебя здесь господин, его сиятельство сам этнограф, а грязища-то у тебя! Небось, Бог весть, чем потчевал его сиятельство… с… с…
Я успокоил не в меру ретиваго урядника и уверил его, что мне здесь очень хорошо и лучше желать нечего.
Понемногу урядник стал успокаиваться, но все же начал вытирать своей фуражкой стол и скамейку, на которой я сидел. Наконец, он как-то подмигнул Безклювому и сказал:
— Пойдем. Я с тобой, подлец, еще поговорю. Я сейчас вернусь, ваше сиятельство!
И они оба ушли в какую-то комнату рядом.
Я с Милягою, т. е. с Михайловичем остался один.
Он видно страшно хотел узнать, кто я такой, но и меня интересовало не меньше то привилегированное положение, каким, очевидно, пользовался этот бродяга.
Он подсел ко мне и смеясь сказал:
— А ловко удрали наши ребята!
— Ловко-то ловко, — ответил я ему, — а сами вы что же?..
— Ну, я, знаете, тяжел на подъем… Да при том, мне урядник-то не больно страшен.
— Вот как, — удивился я, — пожалуй, что и у вас «бумага» есть?
— Есть, — добродушно подтвердил он и из недр своих откуда-то вытащил и показал мне «бумагу» (или, как бродяги говорят «гумагу»).
Это было свидетельство, выданное Новониколаевским городским управлением купцу Андрею Михайловичу такому-то. По свидетельству было видно, что мой собеседник был женат и имел двоих детей.
— А ведь я принял вас за бродягу, — сказал я, возвращая ему свидетельство.
— Да я бродяга и есть, или не похож, что ли? — как бы обидевшись спросил он.
— Раз я вас за него принял, значит похожи, — утешил я его.
— То-то, — самодовольно произнес он.
— Но вы значит совсем оставили торговлю. Погорели что ли? А то, какая же вам охота с ними шататься? Да еще у вас семья ведь есть? — полюбопытствовал я.
— Эх, барин, барин, — ответил он, — башка-то у вас должно не глупая, а до этого вам, пожалуй, не дойти. Торговля у меня идет помаленьку, лавка у меня в Новониколаевске. Жена да дети там своим порядком обретаются, да зимой я и сам там торгую. Но человек я порченный что ли… не знаю… А только летом я срываюсь с цепи… Точно пес какой-то… Как весной у нас запахнет травкой, да птицы начнут тянуть к северу, я выхожу за город. Как дойду до Оби, посмотрю на реку, на широкую, на солнце, на степь — то верьте слову, сам делаюсь не свой. И смеяться и плакать хочется. Душно мне тут делается, будто воздуху не хватает. Сижу да по часам гляжу на простор, на даль. И противным мне делается и лавка, и вся эта канитель, что сказать нельзя. Тянет меня куда-то. Сила, знать, такая есть. И попа призывал, и травы там разныя пил, а нечем одолеть ту силу. На манер запоя, что ли. И от людей-то тошно делается. Тогда-то я их насквозь вижу. Зайдет, примерно, ко мне в лавку сосед: «Как, мол, здоровье твое, Михайлович?» А какое ему до этого дело? Еще шапку не снял, а уж соврал. Тошно от вранья от этого. А тут кругом видишь степь, лес, т. е. видишь Божью правду и удержу нет. Заколачиваю лавку, денежки оставляю жене, да и айда — иду, куда глаза глядят. Брожу все лето и, верьте слову, как ушел, так точно другим человеком стал — дышу полной грудью… Вранья человеческаго не слышу, одним словом живу.
А бродяге, что? Не одному же мне идти! Да, наконец, у бродяги больше правды, чем у моего купца-соседа. Бродяга, тот, пожалуй, меня ножом пырнет, а тот без ножа зарежет. Господа называют это конкуренцией… Да вот что. Как был я помоложе, то в своем городе, в Казани, я ведь казанец, служил кучером у господ. Барин мой был важный господин, да богатый и вот каждую весну он, точно я, заколачивал квартиру да и уезжал с семьей сначала на Волгу, а оттуда, сказывают, далеко за границу и шатались они все лето по теплым краям, по Франциям, Италиям, да ездили еще к какому-то «монаху». У монаха, сказывают, господа большия деньги оставили и возвратились какие-то захудалые! Значит бродяжничал тоже! И выходит, что каждый человек, какой ни на есть, а бродяга… Да вот взгляните! (мы сидели около окна). Разве не любо? Горы-то, горы! А ширь-то! Простор! Одним словом, свобода!
Я собирался еще что-то спросить его, когда дверь из соседней комнаты заскрипела, и урядник с Безклювым вернулись. Они довольно дружелюбно вышли вместе (неизвестно кто кого там «пробрал»). Урядник был слегка красен и шаги его были не совсем уверенны.
— Я больше не смею вас беспокоить своим присутствием, ваше сиятельство, — сказал он, обращаясь ко мне. — Спешу по делу.
С этими словами он присел к столу.
— Да я сам тороплюсь обратно в Ишь-Куль, — ответил я ему и поднялся уходить.
— Осчастливьте, ваше сиятельство, — он выпрямился по военному, — дозвольте вас довезти. Тарантас хоть неудобный, но все же…
Так как я немного утомился, то принял его предложение.
Когда я прощался с Милягой, он мне сказал:
— Если когда будете в Николаевске, то зайдите ко мне.
Я обещал.
Вскоре я уже сидел с урядником в его тарантасе и мы катили в Ишь-Куль. Он как-то осовел и почти всю дорогу дремал. Только время от времени он почему-то прикладывал руку к фуражке и козырял.
Только в начале сентября попал я (уже на обратном пути в Россию) в Новониколаевск и, конечно, вспомнил о Миляге. Без особаго труда я нашел его лавку в Гостином ряду.
На ея пороге лежала пара великолепных сибирских котов редкаго золотистаго оттенка. Перешагнув через них, я вошел в лавку.
Вывеска гласила, что здесь продаются «колониальные, хлебные и всякие иные товары». Лавка была довольно большая, но полутемная. Тем ни менее, я сразу узнал за прилавком моего «блуждающего» приятеля. Он сидел и степенно в прикуску пил чай. Я не удержался и сказал ему:
— Меня вы за чаепитие некогда ругали, а сами теперь сырость разводите.
Он встал, также узнал меня сразу и, видимо, страшно обрадовался.
— А, — сказал он, — его сиятельство! Вот так фунт! Присядьте!
Я сел.
— Ну, как живете? Как здоровье? — спросил я его.
— И вы туда же. Полно врать-то… Что со мной делается!.. А живу я? Как медведь в берлоге, вроде как сплю… Тебе что? — обратился он к вошедшему в лавку мужику.
— Овса бы… пуда два, что ли, — ответил мужик.
— Поди, отвесь ему, — послал он рыжеволосаго мальчика, торговавшего в лавке.
— Вот так и живем, — обратился он ко мне. — Продаем да покупаем… обмеряем да надуваем… без правды живем… А она-то придет, правда-то, хотя бы весной.
Мы с ним еще немного поболтали и вечером я уехал дальше, на Омск.
Используемая литература
Архангельский А. Первый киевский оперный театр погубил… Евгений Онегин? // http:// fakty.ua/93592-pervyj-kievskij-opernyj-teatr-pogubil-evgenij-onegin.
Белоконский И. П. По тюрьмам и этапам. — Орел, 1887.
Бирюков Ю. Е. Рожденные революцией (рассказы о песнях). — М., 1987.
Боже В. Южноуральская столица глазами знаменитого «русского шведа» Вильгельма Гартевельда // МК-Урал, 13.04.2017.
Большие гонки: из Нью-Йорка в Париж с остановкой в Иркутске // http://irkutsk. bezformata.ru/listnews/jorka-v-parizh-s-ostanovkoj-v-irkutske/44483440/.
Величко В. В. Дневник доктора за 1909 г. // http://www.domarchive.ni/chronica/289/2.
Верховский Н. П. Железнодорожная неразбериха. — СПб., 1911.
Володько В. Искусство — людям // https://kiev24.ua/articles/iskusstvo-lyudyam-108.
Гартевельд В. Н. Боевые песни балканских славян (программа концертного турне). — М., 1913.
Гартевельд В. Н. Бродяги и каторга Сибири. — М., 1913.
Гартевельд В. Н. В двенадцатом году. — СПб., 1911.
Гартевельд В. Н. Песни каторги. — М., 1912.
Гартевельд В. Н. Песни сибирских бродяг в лицах (Беглец). — СПб., 1915.
Гартевельд В. Н. Среди сыпучих песков и отрубленных голов. — М., 1913.
Гольденвейзер А. Б. Статьи, материалы, воспоминания. — М., 1969.
Демина М. IPSE DIXIT, или Возвращенные трофеи // Вестник РАМ им. Гнесиных, 2010, № 2.
Демина М. Glimtar ur Wilhelm Hartevelds liv terspeglade i hans arkiv i Statens musikbibliotck (на швед. языке) // Бюллетень государственной музыкальной библиотеки Швеции. — Стокгольм, декабрь 2009.