Что же касается Надежды Савенко, оперная карьера ее развивалась стремительно, но недолго. Обладательница гибкого красивого голоса широкого диапазона, она пела в Одессе, Москве, Киеве (в ее репертуаре в общей сложности насчитывалось около сорока вокальных партий), однако оставила сцену еще до революции. Надежда Константинова прожила долгую жизнь, скончавшись лишь в 1962 году. Причем в советский период вела тихий, максимально незаметный образ жизни, занимая скромнейшую должность преподавателя Киевской народной консерватории.
Бывшей оперной звездочке было чего опасаться, ибо ее первым мужем был Анатолий Иванович Савенко (1874–1922). В современной украинской историографии этого человека называют одной из наиболее противоречивых фигур украинской политической истории начала XX века. (Еще бы, учитывая, что Савенко выступал на стороне идеологов русского национализма и малороссийской идентичности на Украине.) В 1927 году газета «Вечерний Киев» презрительно характеризовала его так:
«Видный оратор, журналист и депутат Государственной думы — идеолог дворянско-помещичьего класса. Друг Шульгина. Пламенный организатор и вдохновитель дела Бейлиса и многих других «дел». Автор реакционных брошюр (напр., «Украинцы или малороссы?»). Знаменитый начальник деникинского «агитпропа» — ОСВАГА. Жалкий эмигрант на острове Халки. Такова карьера этого гвардейца во фраке, заглушавшего когда-то своим зычным голосом крамольные речи думских ораторов».
В общем, прелюбопытнейшая личность — бывший супруг Надежды Савенко. Но не он герой нашего романа. Посему — земля ему пухом, а мы движемся дальше.
По следам «известного композитора» Наполеоныча.
Часть четвертаяДве песни как озарение
Уязвленное самолюбие зачастую перевешивает здоровый прагматизм.
Все, доселе поведанное, можно считать затянувшейся прелюдией. Из которой у читателя, хочется верить, сложился мозаичный портрет героя даже несмотря на то, что далеко не все фрагменты мне удалось собрать.
В 1902–1908 гг. в жизни Гартевельда происходило немало интересного. Вот только… Можно по-разному относиться к музыкальному творчеству Вильгельма Наполеоновича, но все же главный проект российского периода его жизни — это предпринятая им экспедиция за сбором песенного фольклора сибирских сидельцев. Именно эта история принесла Гартевельду настоящую, на грани славы известность. Равно как именно на этой истории он сумел заработать в разы больше, чем на всех прочих своих музыкальных проектах и музыкальных авантюрах.
Вот за нее-то, за сибирскую историю, далее и примемся.
«Идея собирания сибирских песен бродяг и каторжников пришла мне на ум в 1905 году в Москве, куда в то время попали две такие песни, поразившие меня. И вот я воспользовался своей поездкой по Сибири, чтобы познакомиться более подробно с этой оригинальной своеобразной песней и получить эти мотивы, так сказать, из первых рук, непосредственно от их создателей».
Такими словами в 1909 году Вильгельм Наполеонович объяснил причины внезапно нахлынувшей на него сибирской страсти. Итак, точка отсчета вроде как имеется. Хотя у Гартевельда могли наличествовать и иные, куда менее возвышенные мотивы, о которых он предпочел умолчать. Но за неимением таковых сведений будем плясать отсюда. От эмоционального потрясения образца 1905-го года.
То был знаковый, переломный год в истории России. Год первой русской революции. Пролог Великого Октября — для одних. Ностальгические стенания о былых либеральных победах (Манифест 17 октября и созыв Государственной Думы) — для других. Печально знаменитое треповское — «Патронов не жалеть!» — и куда менее известное ленинское — «Убивайте городовых!».
Народ охотно распевает революционные песни и дерзкие сатирические куплеты на злобу дня. На слуху крамольные «Марсельеза» и «Варшавянка», «Беснуйтесь, тираны!» и «Литовский замок», шаляпинская «Дубинушка» и ходотовский «Каменщик». Нарасхват разлетелось первое издание революционных песен русского пролетариата — сборник «Песни жизни», массовым тиражом изданный в 1903 году в Женеве… И на этом фоне — очередной и вполне предсказуемый всплеск интереса к жанру песен тюрьмы и каторги. Очередной, поскольку подобные случались и ранее.
Так, в конце века XIX они, всплески, возникли на волне читательского интереса к произведениям Джорджа Кеннана «Сибирь и ссылка», Антона Чехова «Остров Сахалин», а также к сахалинским очеркам Власа Дорошевича, которые в 1902 году выйдут отдельной, впоследствии запрещенной цензурой книгой «Сахалин (Каторга)». Причем каторжным песням у Дорошевича будет посвящена отдельная глава. А еще раньше, до Власа Михайловича, эту печально-песенную тему много глубже копнули Николай Ядринцев в очерке «Острожная поэзия, музыка и тюремное творчество» (1872) и Сергей Максимов в очерке «Тюремные песни» (1871).
Мой ныне добрый приятель, писатель, специалист по истории дореволюционной эстрады Максим Кравчинский считает, что еще раньше интерес читающей публики к извечному русскому выбору «воля-неволя» сформировали отечественные поэты. Уже к середине XIX века появилось огромное количество профессиональных стихотворений, положенных на профессиональную же, авторскую музыку и сделавшихся популярными в народе романсами и песнями. «Не слышно шуму городского» (Ф. Глинка), «Узник» (М. Лермонтов), «Она хохотала» (А. Майков), «Колодники» (А. Толстой) и т. д.
Все верно. Начиная с поколения Пушкина и Глинки наши творческие деятели всерьез стали обращаться к национальной традиции. Причем в первую очередь через интерес к народности, к этнографическому колориту. Пушкин в литературе, а Глинка в музыке одними из первых взялись описывать тьму наших национальных привычек, обычаев и способов видения мира. В чем, как известно, зело преуспели. С тех пор лучшие образчики творчества отечественных поэтов, композиторов, писателей становились теми капиллярами, по которым фольклор, в том числе каторжанский-песенный, проникал во все слои общества. Иное дело, что, несмотря на повсеместное бытование, ни с больших, ни с малых эстрад эти песни не звучали. И хотя Гартевельд, будучи человеком, варившимся в гуще культурной жизни двух российских столиц, несомненно, был знаком с ними, песенные страдания неволи до поры его отчего-то не впечатляли.
18 декабря 1902 года в МХТ с небывалым успехом состоялась премьера новой пьесы Максима Горького «На дне» в постановке Станиславского и Немировича-Данченко. На сцене блистал поистине звездный состав: Книппер-Чехова в роли Насти, Качалов в роли Барона, Москвин в роли Луки и сам Станиславский в образе Сатина. В начале второго акта и в финале пьесы прозвучала песня «Солнце всходит и заходит». Та самая, которую «испортил» дурак Актер. Помните, из школьной программы?
Бубнов. Наливай ему, Сатин! Зоб, садись! Эх, братцы! Много ли человеку надо? Вот я — выпил и — рад! Зоб!.. Затягивай… любимую! Запою… заплачу!..
Кривой Зоб (запевает). Со-олнце всходит и захо-оди-ит…
Бубнов (подхватывая). А-а в тюрьме моей темно-о!
Дверь быстро отворяется.
Барон (стоя на пороге, кричит). Эй… вы! Иди… идите сюда! На пустыре… там… Актер… удавился!
Молчание. Все смотрят на Барона. Из-за его спины появляется Настя и медленно, широко раскрыв глаза, идет к столу.
Сатин (негромко). Эх… испортил песню… дур-рак!
Занавес
Горький ввел текст песни в пьесу не полностью, но как раз в подобной сокращенной версии она и получила широчайшее распространение[15]. У песни имелась своя, хоть и не оригинальная мелодия[16]. Но чаще она исполнялась на более знакомый простому люду мотив «Черного ворона». Того самого, что «добычи не дождется». Вследствие чего… Далее — умные слова от умных специалистов: «произошла контаминация ее (песни «Солнце всходит». — Авт.) с последним (с песней «Черный ворон». — Авт.) в процессе дальнейшего бытования и фольклоризации».
В нотных изданиях того периода авторство текста частенько приписывалось самому Алексею Максимовичу. Подобная версия встречается и в наши дни. На самом же деле Горький узнал о существовании «Солнца» от своего друга — поэта, музыканта и литератора Степана Петрова, более известного в тогдашних творческих кругах под псевдонимом «Скиталец».
Он, в свою очередь, услышал песню про солнце в ходе своих очередных скитаний.
Услышал в исполнении самарской рабочей артели и, что называется, запал.
А вышло тогда, со слов самого Скитальца, так:
«Прелестный мотив песни до того поразил меня, что я пошел к ним, познакомился и выучил песню. Долго она меня потом преследовала. В городе я напевал ее всем своим знакомым, и все восхищались «новой» песней. Вскоре мне пришлось быть у Горького, который, услышав от меня «Солнце всходит», тоже долго носился с ней и, наконец, решился включить ее в пьесу, которую он тогда писал. Мне пришлось обучать композитора Гольденвейзера, который должен был положить ее на ноты. Но он так и не мог ее верно записать. Когда актеры Художественного театра, разучивая пьесу «На дне», запели «Солнце восходит», мне пришлось их переучивать. И вот, наконец, вместе с новой пьесой зазвучала по всей России моя песня, случайно подслушанная мной в самарской степи…»
Так и подмывает сделать смелое предположение, что «Солнце всходит» и была одной из тех двух песен, что поразили Гартевельда в Москве 1905-го. Да только премьера горьковской пьесы состоялась двумя годами раньше. А учитывая факт личного знакомства Гартевельда с семейством Гольденвейзеров, можно допустить, что Вильгельм Наполеонович (тот еще московский тусовщик!) лично знавал и самого Скитальца. А значит, мог слышать «Солнце всходит» еще до мхатовской премьеры.