Я почувствовал, как пульс забился у меня в горле. Не знаю, на кого я сейчас злился больше – на него или на Кенну.
Роман сделал шаг ко мне.
– Она виновата в случайной смерти человека, которого любила. И, как будто этого мало, она отправилась за это в тюрьму, и у нее отняли ребенка. И вот она наконец вернулась, надеясь увидеть ее, и ты делал с ней в машине один бог знает что, а потом помешал ей увидеть дочь и потом еще велел отправляться к черту. – Он пошел вверх по ступенькам, но прежде чем уйти, обернулся ко мне, и сказал: – Знаешь, Леджер, только благодаря тебе я не умер где-то в канаве. Ты дал мне шанс, когда от меня отказались все остальные. Ты не представляешь, как я тебе благодарен и как смотрю на тебя снизу вверх. Но сейчас мне трудно это делать. Ты ведешь себя как придурок. – И зашел обратно в бар.
Я несколько секунд смотрел на закрытую дверь, а потом ударил ее кулаком.
– Черт!
Я начал ходить по проезду. И, чем больше ходил, тем более виноватым себя чувствовал.
Я однозначно был на стороне Грейс и Патрика с того самого дня, когда узнал, что случилось со Скотти, но чем больше секунд проходило между словами Романа и моим следующим решением, тем бóльшую неловкость я ощущал.
У меня в голове боролись две возможности. Первая – что Кенна именно такая, какой я ее считал, и она явилась сюда, думая только о себе и вообще не желая знать, что ее присутствие может сделать с Патриком, Грейс и даже Диэм.
А вторая возможность предполагала, что Кенна – отчаявшаяся, скорбящая мать, которая просто жаждет увидеть своего ребенка. И если все так, то не знаю, правильно ли я сегодня поступил.
А что, если Роман прав? Если я вырвал у нее последние крохи надежды? И если это верно, то что с ней будет? Одна, в квартире без всяких перспектив на будущее?
Не должен ли я беспокоиться?
Не должен ли проверить, как она?
Я еще какое-то время походил по проезду позади бара, пока наконец не задал себе вопрос, с которого и начинал. А что бы сделал Скотти?
Скотти всегда видел в людях только хорошее, даже в тех, в ком я ничего хорошего увидеть не мог. Будь он тут, могу только представить, что бы он подумал обо всем этом.
Леджер, ты слишком жесток. Каждый имеет право хотя бы на сомнение, Леджер. Если она покончит с собой, как ты будешь жить дальше, Леджер?
– Черт, – выругался я. – Черт, черт, черт!
Я совсем не знал Кенну как человека. Ее реакция могла вообще быть спектаклем. Но она и вправду может впасть в полное отчаяние, и моя совесть не даст мне спокойно уснуть.
Расстроенный и раздраженный, я снова сел в машину и поехал обратно к ее дому.
Может, убедившись в том, что Роман не прав, я должен был испытать облегчение, но я только разозлился еще сильнее.
Кенна вовсе не пряталась в своей квартире. Она была на улице и выглядела так, словно у нее нет никаких забот. Она играла с бенгальскими огнями. Фейерверками. Вместе с какой-то девушкой она вертелась в траве, как ребенок, а не взрослый человек, который несколько часов назад вел себя так, словно у него рухнул мир.
Она не видела, как я подъехал, потому что стояла спиной к парковке, и несколько минут не замечала, что я там.
Она зажгла для девочки очередной огонь, и та начала размахивать им как ненормальная, а потом побежала куда-то за угол, оставляя за собой светящийся след.
Как только Кенна осталась одна, она прижала ладони к глазам, закинула голову к небу и стояла так, не шевелясь. А потом вытерла глаза подолом майки.
Девочка вернулась, и Кенна снова улыбалась, девочка убежала, и лицо Кенны снова исказилось болью.
Она как будто снова и снова включала и выключала это, и мне не понравилось, что она притворялась, что ей совсем не грустно всякий раз, когда девочка подбегала к ней. Может, Роман все же прав.
Девочка снова вернулась и протянула ей очередной бенгальский огонь. Зажигая его, Кенна подняла голову и увидала мой грузовик. Ее тело сразу как будто бы сжалось, но она выдавила улыбку для девочки и махнула ей, призывая бежать вокруг дома. Как только та убежала, Кенна направилась в мою сторону.
Было ясно, что я сидел и наблюдал за ней. Я даже не пытался это скрывать. Я отпер дверь, она подошла к машине, залезла в кабину и захлопнула дверь.
– Ты привез мне хорошие новости?
Я поерзал на сиденье.
– Нет.
Она открыла дверь и начала вылезать.
– Кенна, подожди.
Она помедлила, но закрыла дверь и осталась в кабине. Было тихо. От нее пахло спичками и порохом, и в кабине возникло странное напряжение, настолько ощутимое, что, казалось, весь чертов грузовик сейчас взлетит на воздух. Но нет. Ничего не случилось. Мы молчали.
Наконец, я кашлянул.
– С тобой все в порядке? – Я скрыл свое беспокойство под внешне ледяным фасадом, так что понимал, что мой вопрос кажется натужным, как будто мне плевать, что я услышу в ответ.
Кенна снова попыталась вылезти из кабины, но я поймал ее за руку. Она посмотрела мне в глаза.
– С тобой все в порядке? – повторил я.
Она смотрела на меня красными опухшими глазами.
– Ты… – Она помотала головой, явно не понимая. – Так ты что, приехал сюда, потому что боялся – я покончу с собой?
Мне не понравилось, что она, похоже, смеялась над моим волнением.
– Боюсь ли я, что у тебя не все дома? – переспросил я, перефразируя ее вопрос. – Ага. Боюсь. И хотел убедиться, что ты в порядке.
Слегка наклонив голову вправо, она обернулась всем телом на сиденье так, что оказалась со мной лицом к лицу. Ее прямые волосы длиной до плеч взметнулись в воздух.
– Это не так, – сказала она. – Ты боялся, что если я покончу с собой, то ты будешь чувствовать себя виноватым, что поступил со мной так неоправданно жестоко. Вот почему ты вернулся. Так-то тебе плевать, убью я себя или нет – ты просто не хочешь стать причиной моего решения. – Хрипло рассмеявшись, она покачала головой. – Вот что ты делаешь. Ты меня проверяешь. Но твоя совесть может быть спокойна. Прощай.
Она начала открывать дверь, и тут у машины вдруг появилась девочка, которой она зажигала огни. Она прижалась носом к стеклу.
Я повернул ключ зажигания, чтобы открыть окно. Девочка просунула голову внутрь и улыбнулась.
– Ты папа Кенны?
Ее вопрос звучал так нелепо, что я не удержался от смеха. Кенна тоже рассмеялась.
У Диэм были улыбка и смех Скотти. Смех Кенны был ее собственным. Таким, какого я до сих пор не слыхал. Таким, какой я хотел бы услышать снова.
– Он точно мне не папа, – сказала Кенна, метнув в меня взглядом. – Это тот парень, о котором я тебе говорила. Тот, что не дает мне увидеть мою девочку. – Кенна распахнула дверь и выскочила из машины.
Она захлопнула дверь, и тут девочка снова сунула голову в окно и сказала:
– Дебил.
Кенна схватила ее за руку и оттащила от машины.
– Пошли, Леди Диана. Он не на нашей стороне. – Кенна с девочкой ушла, не оборачиваясь. А я и хотел и не хотел, чтобы она обернулась, и, черт побери, мой мозг свернулся в улитку.
Я не уверен, что мог бы остаться на ее стороне, даже если бы захотел. Во всей этой ситуации столько крючков и подвохов, углов и ловушек, что я подумал: если я начну выбирать сторону, это станет концом для всех.
15Кенна
Тут такое дело.
Не важно, если мать неидеальна. Даже не важно, если в прошлом она совершила какую-то большую, ужасную ошибку, ну или много маленьких. Если она хочет видеть своего ребенка, ей должны разрешить, хотя бы однажды.
Я знаю по опыту, что если уж тебе выпало расти с неидеальной матерью, то лучше жить, зная, что твоя неидеальная мать будет бороться за тебя, чем взрослеть, понимая, что ей на тебя наплевать.
Два года своей жизни – не подряд – я провела под опекой в приемной семье. Моя мать не алкоголичка и не наркоманка, она просто была не особо хорошей матерью.
Ее халатность заметили, когда мне исполнилось семь и она оставила меня одну на неделю, потому что какой-то парень, которого она встретила в автомагазине, где работала, предложил свозить ее на Гавайи.
Соседка заметила, что я дома одна, и, хоть мать и велела мне врать всем, кто начнет спрашивать, я слишком испугалась обманывать работников социальной службы, когда они пришли ко мне.
На девять месяцев меня отдали в приемную семью, пока моя мать пыталась вернуть себе родительские права. Там было много детей, масса разных правил, и все это напоминало суровый летний лагерь, так что, когда мать наконец вернула себе опеку надо мной, я обрадовалась.
Второй раз я попала в приемную семью в десять лет. На сей раз я была единственным ребенком, и меня отдали женщине под шестьдесят по имени Мона. Я прожила у нее целый год.
В Моне не было ничего особенного, но она просто иногда смотрела со мной кино, каждый вечер готовила ужин и стирала – все это гораздо больше того, что делала моя родная мать. Мона казалась совершенно обычной. Тихоня, не особо веселая – у нее вообще в доме не бывало так уж весело, – но она была. И с ней я чувствовала, что обо мне заботятся.
За год, проведенный с Моной, я поняла, что мне не нужно, чтобы моя мать была замечательной или даже прекрасной. Я просто хотела мать, нормальную в той мере, чтобы государство не вмешивалось в ее воспитательный процесс. Не такое уж огромное требование к тому, кто дал ребенку жизнь. Просто будь нормальной. Не бросай меня одну. Дай мне выжить.
Когда моя мать снова вернула себе опеку и мне пришлось уехать от Моны, я восприняла это совсем по-другому, не так, как в первый раз. Я не пришла в восторг, увидев ее. Пока я жила у Моны, мне исполнилось одиннадцать, и я вернулась домой, испытывая все те чувства, которые положены одиннадцатилетке по отношению к такой матери, как моя.
Я знала, что возвращаюсь туда, где мне придется отстаивать свои границы. И это совсем не радовало: меня возвращали матери, которая не была даже нормальной.