Наши отношения после этого никогда уже не стали хорошими. Мы не могли просто поговорить без того, чтобы не начать ссориться. Через несколько лет такой жизни, когда мне исполнилось четырнадцать, она вообще перестала воспитывать меня, и, казалось, я просто стала ее врагом.
Но к тому времени я уже стала достаточно самостоятельной и не нуждалась в том, чтобы мать пару раз в неделю приходила ко мне и притворялась, что может мне что-то указывать. Она ничего не знала о моей жизни или о том, какой я человек. Мы жили вместе, пока я не окончила школу, но мы не дружили. У нас вообще не было никаких отношений. Когда она что-то говорила мне, то старалась обидеть. Из-за этого я вообще перестала с ней разговаривать. Я предпочитала, чтобы она не замечала меня, а не оскорбляла.
Когда я встретила Скотти, я уже два года не слышала ее голоса.
Я думала, что никогда уже больше ее не увижу, не потому, что у нас произошла какая-то крупная ссора, но потому, что отношения были сложными, и, думаю, когда они рухнули, мы обе считали, что получили свободу.
Я не могла представить себе, в каком отчаянии однажды окажусь.
Мы не общались уже почти три года, когда я разыскала ее, находясь в тюрьме. Я была в отчаянии и на седьмом месяце беременности при этом. Грейс и Патрик уже подали на опеку, и я узнала, что они также требуют лишить меня родительских прав, потому что у меня слишком долгий срок заключения.
Я понимала, почему они это делают. Ребенку нужно будет где-то жить, и я сама предпочитала семью Ландри всем остальным вариантам, и уж особенно своей матери. Но, узнав, что они хотят навсегда лишить меня родительских прав, я ужаснулась. Это означало, что я никогда не увижу свою дочь. У меня не будет на нее никаких прав, даже когда я освобожусь. Но, поскольку мне дали такой большой срок и не было больше никого, кому я могла бы поручить опеку, мне пришлось обратиться к единственному своему родственнику, способному мне помочь.
Я подумала, если моя мать получит права на посещения в качестве бабушки, у меня останется хоть какой-то контроль над тем, что будет происходить с моим ребенком. И, может, если у моей матери будет право видеть мою дочь, она сможет иногда приносить малышку в тюрьму, чтобы я могла хоть как-то общаться с ней.
Когда в тот день моя мать вошла в комнату для посещений, она мрачно ухмылялась. Это не была улыбка, говорящая «Кенна, я соскучилась по тебе», нет, она скорее означала «Почему я не удивлена?»
Но выглядела она хорошо. Надела платье, а волосы стали длиннее, чем в нашу последнюю встречу. Мне казалось странным смотреть на нее как на равную, а не глазами подростка.
Мы не обнялись. Между нами осталось столько напряжения и враждебности, что мы не понимали, как общаться.
Она села и указала на мой живот.
– Это у тебя первый?
Я кивнула. Казалось, она не в восторге, что станет бабушкой.
– Я тебя погуглила, – сказала она.
Так выглядел ее способ сообщить Я знаю, что ты наделала. Я вонзила ногти в ладони, чтобы не сказать чего-нибудь, о чем потом пожалею. Но мне пришлось бы пожалеть о любом сказанном слове, так что мы долго-долго сидели молча, пока я пыталась сообразить, с чего начать.
Она начала нетерпеливо постукивать пальцами по столу.
– Ну? Кенна? Для чего я сюда пришла? – Она снова указала на мой живот. – Ты хочешь, чтобы я растила твоего ребенка?
Я покачала головой. Я не хотела, чтобы она воспитывала мою дочь. Я надеялась, что это смогут сделать люди, которые вырастили такого человека, как Скотти. А еще я мечтала видеть своего ребенка, и потому, как бы мне ни хотелось подняться и уйти от нее, я не сделала этого.
– Нет. Опеку над ней получат родители ее отца. Но… – У меня пересохло во рту. Я чувствовала, как губы склеиваются, но все же сказала: – Я надеялась, что ты подашь просьбу о праве на посещения, как бабушка.
Мать наклонила голову.
– Зачем?
В этот момент ребенок во мне шевельнулся, как будто умолял меня не просить, чтобы эта женщина имела к ней хоть какое-то отношение. Я чувствовала себя виноватой, но у меня не было других вариантов. Сглотнув, я положила ладони на живот.
– Они хотят лишить меня родительских прав. Если они это сделают, я никогда ее не увижу. Но если у тебя будут права бабушки, ты смогла бы иногда приносить ее сюда, чтобы я посмотрела на нее. – Я говорила, как будто мне шесть лет. Я боялась мать, но она была мне нужна.
– Да тут пять часов езды, – сказала она.
Я не понимала, куда она клонит этим своим замечанием.
– Кенна, у меня своя жизнь. У меня нет времени раз в неделю таскать твоего ребенка по пять часов в одну сторону навещать мать в тюрьме.
– Я… не надо каждую неделю. Только когда ты сможешь.
Мать поерзала на стуле. Она казалась рассерженной или раздраженной. Я знала, что она устанет от поездки, но подумала: а вдруг, увидев меня, она решит, что наша встреча того стоила. А может – я надеялась, – она захочет как-то оправдаться передо мной. А может, узнав, что станет бабушкой, она почувствует, что можно все начать сначала, и на этот раз станет лучше стараться.
– Ты за три года мне даже ни разу не позвонила, Кенна. А теперь просишь об одолжениях?
Она мне тоже ни разу не звонила, но я не стала об этом говорить. Я знала, что только рассержу ее. Вместо этого я сказала: – Ну пожалуйста. Они хотят забрать моего ребенка.
Но в глазах моей матери ничего не проявилось. Ни симпатии. Ни эмпатии. И тогда я поняла – она рада, что избавилась от меня, и не собиралась становиться бабушкой. Я ожидала этого, но надеялась, что за годы, что мы не виделись, в ней проявится совесть.
– Теперь ты поймешь, что я испытывала, когда тебя забирали у меня. Оба раза я столько всего испытала, чтобы вернуть тебя, а ты никогда этого не ценила. Даже «спасибо» ни разу не сказала.
Она что, и правда хотела благодарностей? Хотела, чтобы я благодарила ее за то, что она была такой плохой матерью, что государство дважды помещало меня под опеку?
Я встала и вышла из комнаты. Она что-то говорила мне вслед, но я не расслышала, потому что сильно злилась на саму себя за то, что в своем отчаянии позвала ее. Она не изменилась: все та же эгоистичная, нарциссическая женщина, с которой я выросла.
А я оставалась сама по себе. Целиком и полностью.
И даже ребенок, растущий в моем животе, мне не принадлежал.
16Леджер
Мы с Патриком начали собирать качели у меня на заднем дворе. День рождения Диэм только через несколько недель, но мы решили, что если получится все собрать до праздника, то ей будет где поиграть с подружками.
План был хорош, но никто из нас даже не подозревал, что собрать качели – почти то же самое, что построить целый чертов дом. Только куча частей и никаких инструкций, и даже Патрик несколько раз грубо выругался себе под нос. А он редко использует такие слова.
До сих пор мы избегали разговоров про Кенну. Он не начинал, ну и я не начинал тоже, но я знал, что они с Грейс только об этом и думают со вчерашнего дня, когда она показалась на нашей улице.
Но я понял, что молчание по этому поводу закончено, когда Патрик прекратил работу и сказал: «Что ж».
Патрик всегда говорит так, когда начинает разговор, которого не хочет, или собирается сказать что-то, чего говорить не должен. Я узнал это еще подростком. Он заходил в комнату Скотти, чтобы сказать мне, что пора домой, но никогда не говорил сразу то, что собирался. Он начинал издалека. Например, стучал в дверь и говорил:
– Что ж. Наверное, вам обоим завтра надо в школу.
Патрик сел в один из моих уличных шезлонгов и положил инструменты на стол.
– Сегодня тихо, – заметил он.
Я уже научился читать то, чего он не говорил вслух. И понимал, он имеет в виду то, что сегодня Кенна не показывалась.
– Как там Грейс?
– На грани, – ответил он. – Вчера вечером мы позвонили адвокату. Он уверяет, что по закону она ничего сделать не может. Но, думаю, Грейс больше беспокоит, что она наделает каких-нибудь глупостей, вроде того, что утащит Диэм с бейсбольного поля, как только мы отвернемся.
– Кенна не сделает такого.
Патрик не очень искренне рассмеялся.
– Леджер, мы же ее не знаем. Не знаем, на что она способна.
Я-то знал ее лучше, чем он думал, но я бы никогда не признался в этом. Но Патрик мог быть и прав. Я знаю, что такое целоваться с ней, но я понятия не имею, что она за человек.
Вроде бы намерения у нее добрые, но Скотти наверняка тоже так думал до того, как она бросила его, когда он нуждался в ней больше всего.
У меня какие-то перепады лояльности. В один момент я сочувствую Грейс и Патрику. В другой – переживаю за Кенну. Должен найтись какой-то способ отыскать компромисс, причем так, чтобы Диэм не пострадала.
Я отхлебнул воды, чтобы протянуть паузу, а потом кашлянул.
– А вам не интересно, чего ей надо? Может, она вовсе не хочет забирать Диэм? Что, если она просто хочет повидаться с ней?
– Не наша забота, – резко ответил Патрик.
– А что – ваша?
– Наша забота – это наши мучения. Кенна Роуэн не может войти ни в нашу жизнь, ни в жизнь Диэм без того, чтобы мы не утратили рассудок. – Он смотрел вниз, словно прокручивая в голове все то, что слетало у него с языка. – Не то что мы думаем, что из нее получится плохая мать. Хотя я лично уверен, что хорошей она тоже не будет. Но что станет с Грейс, если ей придется делить нашу девочку с этой женщиной? Смотреть каждую неделю ей в глаза? Или, что еще хуже… Что, если Кенна каким-то образом сумеет разжалобить судью и ее восстановят в родительских правах? Что тогда станет с нами? Мы уже потеряли Скотти. Мы не можем потерять и его дочь. Это не стоит такого риска.
Я понимал, о чем он. Целиком и полностью. Но я видел, что всего после пары дней, что я знаю Кенну, ненависть, которую я испытывал к ней, начала становиться чем-то другим. Возможно, превращаться в сочувствие. И мне казалось, что с Патриком и Грейс, если дать им шанс, может произойти нечто подобное.