Прежде чем я придумал, что сказать, Патрик распознал выражение моего лица.
– Леджер, она убила нашего сына. Не заставляй нас испытывать вину за то, что мы не можем ее простить.
От этой фразы я моргнул. Очевидно, своим молчанием я задел что-то больное, но не мне заставлять его испытывать вину за решения, что они приняли.
– Я никогда не сделал бы такого.
– Я хочу, чтобы она исчезла из этого города и из нашей жизни, – сказал Патрик. – И мы не успокоимся, пока это не произойдет.
Настроение Патрика совершенно испортилось. Я чувствовал себя виноватым из-за того, что вообще предложил задуматься о планах Кенны. Она явилась сюда, ожидая от всех понимания ее ситуации, но было бы куда проще и не так болезненно, если бы она просто смирилась с последствиями своих поступков и уважала бы решения родителей Скотти.
Я подумал, а чего хотел бы он сам, если бы мог предвидеть такие последствия? Мы понимали, что авария, даже если ее можно было предотвратить, все же была несчастливой случайностью. Но злился ли Скотти на нее из-за того, что она его бросила? Умер ли он, ненавидя ее?
Или ему было бы стыдно за своих родителей – и за меня, – что мы не пускаем Кенну к Диэм?
Я никогда не узнаю ответа, и никто не узнает. Именно поэтому я всегда стараюсь отвлечься на что-то другое, когда начинаю думать, не поступаем ли мы противоположно тому, чего хотел бы сам Скотти.
Откинувшись на спинку шезлонга, я задумчиво смотрел на кучу металлических конструкций, которые, надо надеяться, скоро примут более законченную форму. Глядя на них, я думал о Скотти. Потому-то я их тогда и разобрал.
– Мы со Скотти выкурили на этих качелях свою первую сигарету, – сказал я Патрику. – Когда нам было по тринадцать.
Патрик рассмеялся и тоже откинулся в шезлонге. Казалось, он обрадовался, что я сменил тему разговора. – Где вы вообще взяли сигареты в тринадцать лет?
– В машине моего отца.
Патрик покачал головой.
– И свое первое пиво мы тоже выпили тут. И в первый раз накурились травы. И, если не ошибаюсь, Скотти в первый раз целовался тоже там.
– А с кем? – спросил Патрик.
– С Даной Фримен. Она жила дальше по улице. Я тоже в первый раз целовался с ней. Наша со Скотти единственная ссора случилась из-за нее же.
– А кто целовался с ней первым?
– Я. А потом Скотти налетел на нее, как чертов орел, и увел у меня. Я страшно злился, но не потому, что так уж влюбился. Мне просто не нравилось, что она предпочла его. Мы, наверное, часов восемь не разговаривали.
– Ну, это честно. Он же был гораздо красивее тебя.
Я рассмеялся.
Патрик вздохнул, и теперь мы оба думали о Скотти, что подавляло наше настроение. Черт, как же часто это происходит. Интересно, когда-нибудь такое начнет случаться реже?
– Как ты думаешь, Скотти хотелось бы, чтобы я был другим? – спросил Патрик.
– В смысле? Ты отличный отец.
– Ну, я всю жизнь работал в офисе, сводя унылые цифры продаж. Иногда я думаю, может, ему хотелось бы, чтобы я был кем-то получше, вроде пожарного. Или спортсмена. Я ведь не из тех отцов, которыми можно хвастаться.
Я почувствовал сожаление от того, что думал Патрик насчет сына. Я подумал о бесконечных разговорах, которые мы со Скотти вели о нашем будущем, и вдруг вспомнил один из них.
– Скотти не хотел никуда уезжать, – сказал я Патрику. – Он хотел встретить девушку, завести детей, возить их в кино по выходным и в Диснейленд каждое лето. Помню, когда он сказал это, я еще подумал, что он ненормальный, потому что я-то мечтал о большем. Я сказал, что хочу играть в футбол, путешествовать по миру и завести собственный бизнес, чтобы у меня была куча денег. Я не хотел простой жизни, как он. И помню, когда сказал ему, каким важным хочу стать, он ответил: «А я не хочу быть важным. Я не хочу всего этого напряга. Я хочу уйти с радаров, как папа, потому что он по вечерам возвращается домой в хорошем настроении».
Патрик немного помолчал и потом сказал:
– Да ты все врешь. Никогда он так не говорил.
– Клянусь, – рассмеялся я. – Он все время говорил что-то такое. Он любил вас такими, какие вы есть.
Патрик наклонился, сжал руки и смотрел куда-то вниз.
– Спасибо тебе. Даже если это неправда.
– Правда, – заверил я его. Но он все еще продолжал грустить. Я постарался вспомнить какую-нибудь веселую историю про Скотти. – А однажды, когда мы сидели тут на этих качелях, откуда-то прилетел голубь и сел во дворе. Метрах в двух от нас. Скотти посмотрел на него и говорит: «Это что, чертов голубь?» И тут, не знаю почему, может, потому, что мы тогда накурились, мы начали жутко хохотать. Ржали прямо до слез. И потом много лет, до самой его смерти, когда мы видели что-нибудь, что не имело смысла, Скотти говорил: «Это что, чертов голубь?»
Патрик рассмеялся.
– Так вот почему он всегда это говорил?
Я кивнул.
Патрик засмеялся еще сильнее. Он хохотал прямо до слез.
А потом заплакал.
Когда Патрика вот так охватывают воспоминания, я всегда ухожу и оставляю его одного. Он не из тех, кто в тоске ищет утешений. Ему нужно одиночество.
Я ушел в дом и закрыл дверь, думая, станет ли им с Грейс когда-нибудь полегче. Прошло только пять лет, но будет ли он так же плакать в одиночестве через десять? Через двадцать?
Мне очень хотелось, чтобы им стало легче, но рана от потери ребенка не заживает никогда. И я подумал – а что, Кенна тоже плачет, как Патрик и Грейс?
Испытала ли она такую же боль потери, когда у нее забрали Диэм?
Потому что если это так, то я не могу представить себе, что Патрик и Грейс хотят, чтобы она продолжала испытывать такие чувства. Именно потому, что они не понаслышке знали, что это такое.
17Кенна
Дорогой Скотти.
Сегодня я вышла на новую работу. Вообще-то я и сейчас тут. Я на инструктаже, и это ужасно скучно. Мне уже два часа показывают видео, как надо правильно паковать продукты, укладывать яйца, заворачивать мясо, и я стараюсь смотреть, не закрывая глаз, но я так плохо спала этой ночью.
К счастью, я догадалась, что видео будут крутиться, даже если я уменьшу окошко. И вот я пишу тебе это письмо в Microsoft Word.
Я распечатала на здешнем принтере все письма, которые написала тебе раньше, еще в тюрьме. Я сунула их в сумку и положила в свой ящик на работе, потому что не уверена, что мне можно тут что-то печатать.
Почти все, что я о тебе помню, уже записано. Все наши важные разговоры. Все наши памятные моменты до твоей смерти.
Я писала тебе все пять лет, стараясь сохранить все свои воспоминания на случай, если Диэм однажды захочет узнать о тебе. Я знаю, что твои родители могут рассказать ей о тебе гораздо больше, но мне все равно кажется – то, что знаю о тебе я, того стоит.
Когда я на днях проходила по центру города, то заметила, что антикварного магазина больше нет. Теперь там продают инструменты.
И я вспомнила, как мы зашли туда в первый раз и ты купил мне эти крошечные резиновые ручки. Было несколько дней до полугода, как мы познакомились, но мы отмечали заранее, потому что на выходных я работала и у меня не было бы времени куда-то сходить.
К тому времени мы уже признались друг другу в любви. Уже прошли первый поцелуй, первое занятие любовью, первую ссору.
Мы поели в новом суши-ресторане в центре и гуляли, разглядывая витрины антикварных магазинов, потому что на улице было еще светло. Мы держались за руки, время от времени останавливались и целовались. Мы были все еще в той головокружительной фазе отношений – я никогда раньше не доходила до этой фазы. Мы были счастливы, влюблены, переполнены гормонами и надеждой.
Это было блаженство. И мы думали, что оно продлится вечно.
В какой-то момент ты завел меня в один из антикварных и сказал:
– Выбери себе что-нибудь. И я тебе куплю.
– Мне ничего не нужно.
– Это не для тебя. Это для меня, я хочу тебе что-нибудь купить.
Я знала, что у тебя немного денег. Ты заканчивал колледж и собирался в аспирантуру. Я продолжала работать в магазине «Все-за-доллар» за минимальную зарплату. Так что я подошла к ювелирному прилавку, надеясь, что найду что-то недорогое. Может, браслет или пару сережек.
Но мое внимание привлекло это кольцо. Оно было золотым и таким изящным, что его легко можно было представить на пальце кого-нибудь прямо из 1800-х годов. Посередине блестел розовый камень. Ты заметил, что я смотрю на него, потому что я затаила дыхание.
– Тебе оно нравится? – спросил ты.
Оно лежало на витрине среди других колец, и ты спросил у продавца, не могли бы мы взглянуть на него. Тот вынул его и протянул тебе. Ты надел его на безымянный палец моей правой руки. Оно идеально подошло.
– Какое красивое, – сказал ты. И, если честно, это было самое красивое кольцо, какое я видела.
– Сколько стоит? – спросил ты продавца.
– Четыре штуки. Ну, может, пару сотен я могу скинуть. Оно лежит уже несколько месяцев.
У тебя округлились глаза.
– Четыре штуки? – недоверчиво переспросил ты. – Это что, чертов голубь?
Я прыснула со смеху, потому что не знала, отчего ты всегда говоришь эту фразу, но слышала ее, наверное, уже третий раз. А еще потому, что кольцо стоило четыре тысячи долларов. Я не была уверена, что хоть что-то во мне стоило бы четыре тысячи долларов.
Ты схватил меня за руку и сказал.
– Так. Быстро. Снимай его, пока не поломала. – Ты вернул его продавцу. В соседней витрине, рядом с кассой, лежала куча крошечных резиновых ручек. Такие штучки, которые надеваются на кончики пальцев, и у тебя получается не десять, а пятьдесят пальцев. Ты взял одну и спросил: – А это сколько стоит?
Продавец ответил:
– Два бакса.
И ты купил мне десять штук. По одной на каждый палец. Это был самый дурацкий подарок, который я получала в жизни, но он до сих пор – мой самый любимый.
Когда мы вышли из магазина, мы оба хохотали.
– Четыре тысячи долларов, – бормотал ты, качая головой. – Это кольцо что, привозят вместе с машиной? Это все кольца столько стоят? Мне что, уже надо начинать копить на помолвку? – Причитая о ценах на драгоценности, ты надевал мне на пальцы резиновые ручки.