Вопросы:
1. Читаете ли вы литературно-критические статьи?
2. Какова ваша мера участия в литературно-критическом процессе?
3. Выступаете ли вы как критик?
Ответы:
1. Читаю, но, признаться, не всегда с удовольствием. Из литературно-критических выступлений последних лет мне ближе всего статьи Анатолия Бочарова. Может быть потому, что статьи эти есть не просто взгляд на литературу (или оценка ее), но и соотношение проблем, поднятых литературой, с теми, какие ставятся временем перед жизнью. Литература рассматривается в них не как только предмет искусства, то есть не только как нечто способное отразить, запечатлеть жизнь, но как составная часть ее; и отсюда оценки и критерии, что правдиво и насколько и что ложно, ненужно и вредно (что только загрязняет среду, как модно говорить теперь) в ней.
2. Какова мера участия? Мера участия критики всегда было — направлять и двигать литературу. Если исходить только из того, чтобы «направлять и двигать», ибо это есть и теперь. Но более следует задать вопрос: Куда? К чему? Например, выдается, как похвала, пристрастие писателя к одной теме, к разработке одного и того же характера (или двух, трех), тогда как это для литературы в целом, особенно для прозы нашей, давно пройденный этап. Для чего это делает критика? Исходя из каких соображений? Непонятно. Есть и другие симптомы, по которым можно судить о том, что критика способствует не движению вперед, а топтанию на месте. Мне кажется, рецензирование — когда всех под одну гребенку! — самое вредное дело. Его надо относить к разряду информации или рекламы, и только. В таком случае оно может принести пользу в деле пропаганды конкретных изданий. Оценочными же могут быть только крупные разборы, когда есть возможность не только пересказать сюжет (кто кого полюбил или разлюбил и так далее), но сопоставить все с жизнью. Только это, если говорить о возможности серьезного влияния на творческий процесс (и в том плане, чтобы двигать его вперед и в соответствии с правдой жизни), — только это может дать для писателя пищу для размышлений.
3. Я не могу сказать, что выступаю как критик. Критика, как и любой жанр, требует полной отдачи, а критик — это личность, это — свой и определенный мир восприятий и взглядов. В тех редких статьях, которые мне приходится писать иногда, наверное, как и все, я высказываю только общие положения, но их нельзя рассматривать как разработку каких-то основ. У меня просто нет времени и, как видно, способности к тому, чтобы заниматься таким серьезным и трудным делом, каким является литературная критика.
Что может быть главнее для писателя, чем вопросы творчества; все — от сбора материала, от познания жизни, ее осмысления, обобщения, от возникновения своих субъективных, — не боюсь этого слова «субъективных», потому что писательское «я», отличающее одного литератора от другого, всегда должно основываться на своем собственном видении и понимании жизни, — от возникновения своих субъективных концепций, сюжетных ходов, характеров будущих героев, вплоть до тишины кабинета, до пера и бумаги — все это и внешнее, и внутреннее, духовное волнует писателя. Творческие вопросы — это как обновление морально устаревших станков; иначе не будет прогресса, движения вперед, необходимого литературе в такой же степени, если не больше, как и любой науке.
На мой взгляд, следует повести большой разговор о языке многих наших художественных произведений. Начну с главного — с исчезновения слов. Да, да, исчезают слова, красивые, полнозвучные, емкие русские слова, такие, как «любовь», «романтика», «герой» и даже само слово «писатель». Исчезают они при помощи добавления к ним непременной приставки «настоящий», или «подлинный», или еще в этом роде. Мы уже не говорим, а главное, не пишем «он романтик»; эта фраза звучит теперь так: «Он настоящий романтик». Значит, романтик — это еще не романтик, а так, нечто, а вот настоящий романтик — это уже будто то, что нужно.
«Настоящий герой».
«Настоящий героизм».
«Подлинная любовь».
«Настоящий писатель».
«Настоящий критик».
Могут возразить, что это мелочь. Но язык никогда не был мелочью для писателя. Не говоря уже о том, что миллионы газет выходят ежедневно с этим, с позволения сказать, стилистическим браком, уничтожающим замечательные русские слова; сотни и сотни книг — и главное, литературоведческих — грешат этими на первый взгляд незаметными (это мы пригляделись, привыкли!) не очень существенными искажениями.
Можно, конечно, объяснить это явление, эту наметившуюся тенденцию в языке. Она берет начало от очковтирательства. Знает, к примеру, председатель колхоза, что приписал надои доярке, потому и говорит: «Настоящая героиня», — так как фактически она вовсе не героиня, и все знают это. А слово «настоящая» должно убедить всех. Нам надо серьезно подумать о последствиях такого извращения языка.
С очковтирателями теперь ведется борьба. Мы же должны восстановить утраченное значение хороших и емких русских слов, вернуть их к жизни.
Нет нужды приводить цитаты классиков о русском языке; нам передана эстафета, и надо нести ее достойно.
Это лишь одна из творческих проблем, и, на мой взгляд, довольно существенная, какие должны обсуждаться на предстоящем съезде писателей.
Традиции советской литературы я прежде всего вижу в продолжении замечательных традиций нашей большой русской классической литературы. Если в поэзии найдены новые формы, более или менее значительные, более или менее выразительные и носящие, как принято говорить, мету времени, то в прозе чем ближе писатель примыкает к традициям нашей классики, чем менее отходит от спокойного и углубленного психологического анализа героя, от рассмотрения и исследования душевных движений, тем полнее книга, тем более она приобретает популярность и завоевывает читательские сердца. Это, конечно, совсем не исключает поиски нового, но чтобы новое было не только сугубо новым, сенсационным, а чтобы оно прозвучало с такой же силой убедительности и воздействия на читателя, как и старые наши романы: «Герой нашего времени», «Мертвые души», «Преступление и наказание», «Война и мир», «Тихий Дон».
С какими проблемами я сталкиваюсь в жизни и какие из них больше всего волнуют меня. В настоящее время меня волнует крестьянский вопрос. Профессия хлебороба передавалась из поколения в поколение, и вместе — любовь к земле и понимание этой земли; но в последнюю четверть века по разным причинам деревни пустели, хлебороб исчезал, и потому крестьянский вопрос видится мне основным сегодня. Это прежде всего — хлеб. Не мироеда, не собственника, а мужика, человека со всеми его радостями и горестями, со всей его трудной судьбой и добрым чувством автора к этой судьбе хочется мне разглядеть, наконец, в многочисленных книгах о селе.
Как всегда, как во все времена, литература занимала и занимает первостепенное место в воспитании молодого поколения, да и, чего греха таить, в воспитании уже взрослых и нашедших свое место в жизни людей. Двухмиллионный тираж «Роман-газеты», миллионные тиражи журналов — это говорит о многом; значит, читают, а раз читают, то и воспитываются на книгах. Так что телевидение, кино и радио не могут заменить людям книгу. А отсюда и задачи литературы.
Нашим книгам не хватает героев мыслящих, мыслящих по-государственному, широко, свободно.
1979
ОТВЕТЫ ЧИТАТЕЛЯМ
Вопросы:
1. Какое ваше главное жизненное впечатление? Существуют ли реальные прототипы ваших литературных героев, Снежникова например?
2. Существует ли специфика писательского труда? И что вы понимаете под вдохновением, муками творчества, вообще под процессом художественного осмысления материала?
Ответы:
1. Главным жизненным впечатлением для меня была и остается минувшая война с фашизмом. Чаще всего в своих книгах я обращаюсь к этой теме, к подвигу советских людей в тяжелые годы испытаний, выпавших на долю нашему поколению. Многие, с кем сводила меня фронтовая дорога, в той или иной мере явились прототипами героев моих книг. Как-то в «Литературной газете» я уже рассказывал, что в образе подполковника Таболы в романе «Танки идут ромбом» описан командир 1184‑го истребительно-противотанкового артиллерийского полка подполковник Эрестов. Здесь очень многое связано с личными впечатлениями. Но в образе подполковника Таболы есть немало того, что рассказывал о себе совсем не связанный с полком человек — бывший директор Тарановского совхоза Бакутский, который живет сейчас в Воронежской области, находится на заслуженном отдыхе. Бакутский был одним из первых комсомольцев, которые еще в 30‑е годы откликнулись на призыв партии и правительства и поехали на Дальний Восток восстанавливать разрушенное гражданской войной хозяйство.
В романе «Версты любви» описан бой под белорусским городом Калинковичами. Как и в предыдущих книгах о войне, я старался прежде всего сохранить достоверность событий. После того как роман был опубликован, пришло письмо от полковника Копелева, бывшего командира нашей 20‑й Сталинградско-Речицкой истребительно-противотанковой артбригады; тридцать лет у меня не было никакой связи с ним. Я не знал, жив ли он или нет. И вот письмо, в котором отставной полковник сообщает, что бой под Калинковичами, который описан в романе «Версты любви», это тот самый бой, которым руководил он, и орудие, подбившее немецкие самоходки, это орудие его бригады. Переписка с полковником Копелевым была опубликована в прошлом году в «Литературной России». Теперь хочу лишь ответить на ваш главный вопрос: да, подполковник Снежников в романе «Версты любви» — это полковник Копелев. И командир орудия Приходько, и наводчик Мальцов — все это реально существовавшие люди. Они были героями на войне и такими вошли в книгу.
По роману «Версты любви» отыскалось много однополчан: бывший командир взвода управления лейтенант, а ныне генерал Назаров, бывший командир батареи старший лейтенант, а ныне полковник Голиков. Совсем недавно позвонил мне бывший связист из нашей 3‑й батареи Володин. Он живет в Москве. Он не совершил как будто ничего выдающегося, но был одним из тех трудолюбивых, исполнительных и стойких солдат, на чьих плечах держалась вся огромная тяжесть войны, кто изо дня в день, из часа в час упорно, настойчиво добывал победу. Володин, этот живущий и здравствующий ныне старый солдат, честно послуживший Отчизне, тоже описан мною в повести «Малый заслон».