А Василий столько сил и нервов потратил, чтобы обратно в дворяне бабку перевести. Эзопов труд! Бабке все равно, на том свете, небось, на гербы не смотрят, а Василий – страшное разочарование. Восстановить-то справедливость, восстановил, да, увы, не для себя…
– Но, между прочим, – историю свою Василий всегда оканчивал очень оптимистично. – Кто в довоенные времена беспризорниками по Москве шнырял, а? Верно, дети репрессированных дворян. Родители в последние минуты младенцев на руки служанкам отдавали, чтобы те в деревню свезли и там за своих выдали. Чтобы не добрались до детей кровавые лапы коммунистические. А служанки что? Пару месяцев нянчили, а потом, когда средства бывшими хозяевами подброшенные оканчивались, в детские дома младенцев подбрасывали. Так что почти все беспризорники того времени – коренные дворяне! И отец мой, сердцем чую, еще поразит всех своей родословной!
– И три золотых медали возьмет на выставках! – не удерживаюсь от ехидства всякий раз после торжественных речей Василия. – И детки с его именем в родословной в три раза дороже в клубе кинологов цениться будут! – как существо открытое, честно высказываю свое недоумение: – О чем вы говорите, ВасСаныч? Человек же – не пес! Его по личным поступкам надо, а не по делам предшественников…
– Ну, конечно,, – подхихикивает Наташа. – Только если бы так было, ты бы, Софья, квартирный вопрос до сих пор решала. Потому как личными поступками фиг бы ты чего в наше время добилась, верно ведь?
Итак, Наташа каким-то загадочным образом умудрилась когда-то состоять в кругу знакомых моей маман и сильно меня теперь раздражала своими глупыми о выводами о нашем семействе… Сама маман вспомнила ее с трудом, скорее даже не вспомнила, а просто так мне поддакнула, дабы я отстала со своими расспросами. Зато Наташа при всяком удобном случае подчеркивала это свое знакомство:
– Ох, а мамочка твоя, когда квартиру на тебя оформляла, так волновалась, не поведешь ли ты себя по-дурьи, не продашь ли тут же каким-нибудь аферистам-алкоголикам. Но я ее убедила, что ты, все же, уже взрослая… Я в то время на хорошем счету была, мне твоя мама доверяла очень и все про актерскую жизнь расспрашивала, беспокоилась, верную ли ты стезю выбрала…
В том, что Наташа большую часть воспоминаний о маман придумала, я убедилась с первых же рассказов. Никогда маман моим актерством не интересовалась, и ни одно мое обучение на курсах (я много раз начинала и не разу не окончила) не спонсировала. Не из жадности, просто у нас не тот уровень отношений был, чтобы в быт друг друга вмешиваться. В Наташиной крашеной блондинистой голове это никак не умещалось, и она вечно несла какую-то чушь, от которой мне всегда делалось тошно.
– А что мамашка тебе презентовала, а София? – делая ударение на первый слог в моем имени с завистливым блеском в подхалимских глазках интересовалась она, на моем скромно отмечающимися на работе Дне рождения.
– Да ничего, – отвечала я холодно. – Я ж не справляю. Это только тут проставилась, а вообще, не тот возраст уже, чтоб отмечать прибавление лет…
– Ох! – вдруг пугалась Наташа. – Вы что поссорились, да? Ах, как же ты теперь?!
Она была уверена, что я, как единственная дочь, должна неотступно сидеть у шеи своей преуспевающей маман, пить кровь, качать деньги и впадать в панику, при одной мысли оказаться без мамочкиного финансирования. В то, что я ни разу с момента совершеннолетия, не взяла у матери ни копейки Наташа не верила, хоть ты тресни.
– Да не платила она за институт! – с пеной у рта, уже совершенно неприлично разгневанная, доказывала я, когда речь зашла о том, что даже в наше время все ВУЗы были уж платными. – Да не копейки никто не платил! Я о том, где учиться собираюсь, родителям сообщила уже когда в списках поступивших себя увидела…
– Брось! – лукаво отмахивалась Наташа. – Ты там знаешь, кто платил, а кто нет. Наверняка мамашка сама побежала, подсуетилась, с кем нужно договорилась… Вам, детям, о таком знать и не обязательно…
И все присутствующие согласно кивали, верили словам «мамашкиной подруги юности» и очень удивлялись, отчего я психую и отрицаю очевидное. Ведь раз Наташа дружила с маман, видать, она владеет тайнами нашей семьи…
А я внутренне вся тряслась от несправедливого отношения, очень за все это Наташу не любила. А еще за манеру, заслышав любую шутку, тут же с ржачем бежать к Марику ее рассказывать. Причем, если Марику шутка не нравилась, Наташа моментально серьезнела, прекращала смеяться и лепетала что-то вроде:
«Так вот я потому и пришла, что б вы поняли, какие у нас тут люди, что за бред несут и как ему радуются…»
Но все это мелочи. При всем при этом, Наташа воспринималась, как крепкая, неотъемлемая часть любимого коллектива. И сколько б я на нее не злилась, все равно в душе относилась к ней очень даже хорошо и уважительно…
– Ну так, приобретет мамашка тебе цацочку? – не отстает Наталья…
– Спасибо, мне не нужно, – отвечаю на настойчивые Наташины предложения. – У меня другие планы… – добавляю зачем-то. Она, конечно же, тут же трактует мои слова по-своему:
– И правильно! – кричит в запале. – Это я свою жизнь профукала и собственного ребенка, кроме косметички копеечной, ничем уже порадовать не могу. А твоя мамашка верной дорогой пошла и такой фигней ей на Новый Год не отделаться!
О нет! Впиваюсь ногтями в ладони, чтобы не взывать… О глупость человеческая! Вот же ж бич всей моей взбалмошной жизни…
К счастью времени на разговоры уже не остается. Разъяренный Марик врывается в нашу «гримерку» и требует расправы. От нас над нами же самими:
– Немедленно выметайтесь отсюда и давайте начинать! – кричит он. Полуголая Наталья – ну, переодевается человек! – прикрывает локтями свои большие темные соски отворачивается к окну. Новый ракурс наводит режиссера на новые мысли: – В противном случае я собственноязычно заставлю вас надрать самим себе задницы!
– «А на экране /жестко порно, /но детям об этом – не скажем!» – напеваю в ответ Ночный Снайперов.
Марик гневно сверкает очками – прицельно стреляет в меня многозначительным взглядом своих нелепо-огромных голубых глазищ – и исчезает за дверью. Разумеется, его не интересуют все возможные наши отговорки. Мы даже и не пытаемся напоминать, что мой выход только во второй картине, а Наташе с ее эпизодической ролью вороны, вообще еще тридцать минут можно плевать в потолок. Выполнять ЦУ никто не спешит. Я все же пытаюсь оставить всех за пределами воспритяи и уединиться со своим зеркальцем. Алинка давно уже сбежала от нас, попросив позвать ее, «как только костюмы будут на моделях и можно будет проявить фантазию». Наташа расхаживает в одних чулках по «гримерке», нелепо вертит в руках мундштук, мучаясь дилеммой – то ли покурить прямо здесь, наплевав на все морали мира и Алинкину неприязнь к никотину, то влазить в этот противный, неудобный костюма сразу и отправляться в курилку…
Из-за картонной перегородки, именуемой стеной, раздается отборный мат – это Марик просит актеров мужского пола действовать немного побыстрее. Самое удивительно, что он действительно просит – поток ругани в его устах так причудливо перемешивает со словами вежливости, что тирада никак не воспринимается, как обида:
– Господа, вашу мать, я вас буквально умоляю! Пожалуйста, отложите на хер все эти свои мудозвонские разговоры! Поторапливайтесь, сукины дети! Ну, пожалуйста, миленькие!
– Слыхала, Марик себя сукой обозвал, – коварно шепчет Наташа, – Обычно ж мы у него «дети мои», а теперь вот…
Марик наш – личность суперуникальная. И помимо творческо-организаторских способностей тоже. Он – странный. То ровный со всеми, отделенный от актеров непробиваемой стеной субординации, то вдруг до неприличия откровенный и панибратствующий…
Вечно прикрытое непробиваемым забралом тупой настороженности лицо, большая гладко выбритая, загорелая округлость головы. Треугольная, как символическое изображение девочки на дверях общественного санузла, фигура – узкие плечи короткие ноги и грузное уткообразное окончание тела. И при этом невообразимо привлекательная энергетика. Очарование и харизма каким-то мистическим образом заставляющие любую женщине при его появлении на миг затаивать дыхание, поправлять прическу и выставлять вперед боеспособную грудь.
О его личной жизни недавно стали известны довольно маразматичные пикантные подробности:
– Знаю, что сплетничать нехорошо, но меня разорвет, если немедленно не поделюсь! – зашептала мне недавно Алинка, оттаскивая за рукав подальше от присутствующих.
– Я – могила! – щедро пообещала я. В конце концов, сама не раз ощущала подобное.
– Это – про Марика. Тут такое!!! Так вышло, вчера задержалась допоздна и он тоже остался, ну и, в общем…
– Везучая! – прекрасно понимая, что речь о другом – Алинка ни того склада человек, чтобы с таким блеском в глазах докладывать кому-то о своих интимных победах – все же решаю подшутить. – Марик хоть и Марик, но мужик!
– Тьфу! Да я не об этом вовсе! – Алинка не понимает, что я шучу, и даже немного обижается. – Точнее об этом, но не про себя. Слушай! Выхожу это я на сцену – захотелось одну идейку прикинуть. Знаешь, у вас-актеров своя тяга к сцене, у меня – своя. Вам, я так понимаю, важно на ней быть и обмениваться с залом энергетикой, а мне ничего такого не нужно. Важно просто смотреть на сцену. Желательно на пустую, полутемную, недавно помытую и потому остро пахнущую деревом. Я смотрю и представляю, какой могу сделать ее в следующий раз, а она мне за это платит энергией. Наверное такой же, как тебе – зал.
Алинка увлекается и долго еще пытается объяснить свою странную связь с нашей сценой. Вообще говоря, загадочные привычки Алинки бродить одной в полутемноте за кулисами и в зале, давно уже всеми нами обсмеяны…
– Вот так и вчера, выхожу в зал и тут вижу… На первом ряду – парочка… Точнее не столько вижу, сколько слышу. И чем эта парочка занимается – сомнений не остается. Тут бы скрыться незаметно, корректно удалившись, да не вышло. Я на секунду, буквально, задержалась и вот…. Женщина ко мне спиной была, она у него на коленях постанывала, а он как раз лицом к сцене был, и на миг приоткрыл глаза… Мне так неловко стало, с перепугу показала пальцами идиотское «окей», попятилась к кулисам и дала деру. А уйти-то не могу – сумку в закулис