— Билерта.
— Билерта? Ясно. В таком случае дело очень серьезное. Я тут же займусь им даже без рапорта.
— Но послушай…
— Кстати, Штальшмидт, знаешь ты, что формируется новый штрафной полк? Я слышал, там позарез нужны опытные унтер-офицеры. Почему бы тебе не попроситься туда?
— Ринкен, прошу тебя! — Голос Штальшмидта звучал почти раболепно. Громадным усилием воли он ввел в него убедительную нотку. — Не беспокой из-за этого Зегена. Оставь это дело. Честно говоря, я не знаю, подделан ли пропуск, просто у меня мелькнула такая мысль. И вообще, этих людей здесь уже нет, они…
— Уже нет? — весело переспросил Ринкен. — Послушай, Штальшмидт, неужели у тебя не существует никакой системы контроля над входом и выходом посетителей? Создается впечатление, что входить и выходить может кто угодно, будто у тебя картинная галерея, а не тюрьма. Прежде всего, кто впустил этих двоих? Кто выпустил? Кто проверял их документы?
— Я, — раздраженно ответил Штальшмидт. — Сам знаешь, что я. Знаешь, что заниматься такими делами приходится мне. Видит бог, я никому не могу здесь доверять.
Ринкен язвительно рассмеялся.
— Кстати, о доверии. Я думал, Штальшмидт, ты вернешь мне сто марок, которые задолжал. Надеюсь, не забыл о них? Сто марок плюс двадцать четыре процента.
— Не забыл. Я никогда не забываю про долги, особенно друзьям. Но вот какое дело, Ринкен, я сейчас на мели. У меня… у меня было много дополнительных расходов. Новый мундир, новые сапоги. Сам понимаешь — в обносках ходить нельзя. Тем более штабс-фельдфебелю. А какие цены сейчас заламывают! Я заплатил за сапоги вчетверо больше обычного. Притом деньги ты одолжил мне по-дружески, без процентов. Ты ничего не говорил о двадцати четырех процентах.
— Право, ты меня удивляешь, — холодно заговорил Ринкен. — Сперва звонишь с историей о поддельном пропуске, двух бесчинствующих преступниках, которые входят в твою тюрьму, выходят оттуда, и никто не спрашивает у них фамилии, потом начинаешь мямлить о новых мундирах и новых дорогих сапогах, рассчитывая, что я буду за них платить, и в конце концов хочешь зажать долг!
— Нет, нет, только проценты! — запротестовал Штальшмидт.
— Ты должен мне сто марок плюс двадцать четыре процента, — твердо сказал Ринкен. — Ты оспариваешь проценты и отказываешься возвращать сто марок. Это уже слишком. Я поговорю относительно тебя с оберст-лейтенантом Зегеном. И не думай, что это сойдет тебе с рук.
В мембране раздался щелчок. Ринкен положил трубку. Штальшмидт посидел, ошеломленно глядя на телефон, недоумевая, как получилось, что дело обернулось так катастрофически.
— Что он сказал? — спросил Штевер, робко отходя от двери.
— Не твое собачье дело! — прорычал Штальшмидт.
Он в бешенстве заходил по кабинету, пиная все, что имело несчастье оказаться у него на пути, ударяя кулаком по картотечному шкафчику, плюя на фотографию Гиммлера… Потом вдруг снова торопливо сел за стол и поднял трубку.
— Пауль? Это ты, Пауль? Говорит Алоис. — Голос его струился по проводу мягко, любезно, задабривающе. — Слушай, я извиняюсь за долг. Ты совершенно прав насчет двадцати четырех процентов, разумеется, прав, но знаешь, как оно бывает — начинаешь спорить из принципа! Мы все поступаем так, Пауль, разве нет? Это просто привычка, это ничего не значит, не значит, что я хочу отвертеться…
— Допустим, — холодно ответил Ринкен. — Сейчас интерес у меня только один — получить обратно свои деньги. Даю тебе время до завтрашнего полудня и ни минуты больше. Сто марок плюс проценты.
— Слушай, я клянусь тебе, — заговорил Штальшмидт, — клянусь тебе, Пауль, ты их получишь. Я положу деньги в неподписанный конверт и пришлю со Штевером.
Штевер в дальнем углу кабинета неистово затряс головой. Штальшмидт не обратил на него внимания.
— Я только об одном прошу, Пауль, ради нашей дружбы скажи, как мне, черт возьми, выпутаться из сложившегося положения. Это было досадной ошибкой, но ведь какой-то выход должен существовать.
— Насколько я понимаю, у тебя есть только два пути, — ответил Ринкен, по прежнему холодно и отрывисто. — Можешь либо пойти к своему начальнику, чистосердечно признаться и надеяться, что у него хватит глупости поверить — только он вряд ли поверит, начнет разнюхивать, задавать вопросы, и ты окажешься в дерьме глубже, чем когда бы то ни было. Или, само собой, можешь взять быка за рога и позвонить прямо в гестапо. Только нужно будет говорить с ними очень осмотрительно. Прорепетируй сперва, на твоем месте я бы так и сделал. И потом, разумеется, тебе придется туго, если пропуск окажется настоящим. Билерт возьмет тебя в крутой оборот. А если это подделка, тебе придется еще хуже, тогда гестаповцы захотят побеседовать с обоими парнями, которых ты впустил, и представь себе, как они будут довольны, узнав, что ты их вы пустил…
Наступило молчание. Штальшмидт сидел, покусывая карандаш коренными зубами.
— Пауль, — заговорил он наконец. — Слушаешь, Пауль? У меня возникла новая идея. Может, все будет проще, если забудешь, что я тебе звонил? Приходи сегодня на ужин. Я приглашу парочку наших друзей. Фельдфебель Гель, наверно, сможет найти девочек. Приходи около восьми часов, и мы…
— Постой, — недоверчивым тоном перебил Ринкен. — Ты сказал — забыть? Человеку в моем положении?
— Ну, ты мог бы, — настаивал Штальшмидт. — Разве нет?
— Не знаю, — произнес неторопливо Ринкен. — Мне нужно думать о себе. У меня нет желания отправляться в штрафную роту на данной стадии моей карьеры.
— Да ведь никто не узнает, — прошептал Штальшмидт.
— Что ж… что ж, пожалуй, ты прав. Только имей в виду, я все равно жду официального рапорта. А насчет приглашения к ужину — говоришь, в восемь?
— В восемь, — подтвердил Штальшмидт. — Я позабочусь о еде, выпивке, развлечениях. Ты хороший парень, Пауль, я всегда это говорил. Наверно, разорву этот проклятый пропуск и забуду, что он существовал.
— Я не стал бы этого делать, — сказал Ринкен. — Полагаю, это было бы очень неразумно. Пропуск — официальный документ, может оказаться множество копий. А если их нет — знаешь, честно говоря, думаю, тебе нужно навести осторожную проверку. Иначе, если эта история всплывет наружу, дело будет очень плохо.
— Ты прав, — сказал Штальшмидт, обильно потея под воротником. — Ты совершенно прав. Я позвоню своему начальнику. Он глуп как пробка, никаких вопросов задавать не станет.
— Думаю, тебе нужно разобраться с этим делом раз и навсегда, — сказал Ринкен. — Пока не получу от тебя вестей, предпринимать ничего не буду.
— Спасибо, — пробормотал Штальшмидт, с каждой минутой все больше ненавидя Ринкена.
— Знаешь, — шутливым тоном сказал Ринкен, — не хотел бы я сейчас оказаться на твоем месте. Нисколько не удивлюсь, если сегодняшний кутеж окажется прощальной вечеринкой — ты даже можешь очутиться в одной из своих камер!
— Господи, — произнес Штальшмидт, — если, по-твоему, это шутка, я невысокого мнения о твоем чувстве юмора. С такими друзьями, как ты, не нужно врагов.
Ринкен ответил лишь веселым смехом.
— Да и все равно, — раздраженно сказал Штальшмидт, — со мной так ни за что не поступят.
— А почему? — спросил Ринкен. — Приятно ведь оказаться среди старых знакомых — можно поговорить о добрых прежних днях, когда ты заправлял тюрьмой, и они, так сказать, были пылью под колесами твоей колесницы…
Посмеиваясь, Ринкен положил трубку. Штальшмидт сидел, уставясь на телефон и задаваясь вопросом, не началась ли у него какая-то болезнь. Комната шла кругом, его поташнивало, голова кружилась, по всему телу выступил холодный пот. Сейчас не поймешь — столько появилось странных недугов. Он пощупал пульс и повернулся к Штеверу.
— Пожалуй, схожу к врачу. Чувствую себя совершенно больным. Останешься главным на несколько часов. Или на несколько дней, если меня положат.
Штевер задрожал.
— Не думаю, что это удачная мысль, герр штабc-фельдфебель. Грайнерт ведь наверняка более подходящий? Он прослужил здесь дольше, чем я.
— Грайнерт осел.
Они посидели, глядя друг на друга, потом вдруг Штальшмидт поднял трубку и попросил соединить его с майором Ротенхаузеном, начальником тюрьмы.
— Алло? Герр майор Ротенхаузен? Это штабc-фельдфебель Штальшмидт.
— Слушаю, Штальшмидт. В чем дело?
— Должен доложить, герр майор, что два человека из Двадцать седьмого танкового полка — некие Вилли Байер и Альфред Кальб — приходили сегодня к одному заключенному по пропуску, который, как мне теперь кажется, может быть поддельным.
Наступило долгое молчание. Ротенхаузен пытался осмыслить услышанное и придумать уместный вопрос. В конце концов ему это удалось.
— Кого они навещали?
— Лейтенанта Бернта Ольсена.
— Кто он? За кем числится?
Штальшмидт зажмурился. Сжался в своем кресле.
— За гестапо — отдел четыре дробь два А…
Голос его прозвучал еле слышным шепотом.
— А кто подписал пропуск?
— Штандартенфюрер Пауль Билерт, — ответил Штальшмидт и чуть не свалился с кресла.
Ротенхаузен положил трубку. Не сказав, что собирается делать и собирается ли вообще делать что-то. Штальшмидт снова остался с молчащей телефонной трубкой в руке. Беспомощно положил ее на место.
— Ну, вот, — сказал он Штеверу с бодрящей веселостью, — мы оказались в дерьме, это факт — что нам теперь делать, черт возьми?
Штевер, застывшее воплощение страдания, молча смотрел на него.
— Сукин сын этот Ринкен! — выругался Штальшмидт. — Кем он возомнил себя, тощий ублюдок? Только потому, что каждый день подает шинель своему гнусному начальнику… — Штальшмидт повернулся и злобно плюнул в сторону опрокинутой корзины для бумаг. — Знаешь, кем он был до войны, а? Молочником, вот кем! И будь уверен, после войны снова будет торговать молоком. Ну, давай, Штевер, начинай шевелить мозгами! Не стой истуканом, думай!
Штевер старательно откашлялся.
— Герр штабс-фельдфебель, я совершенно уверен, что вы сумеете найти выход.