Расставшись с ватагой ребят, они поднимаются вверх к госпиталю на Виноградах.
Старые, с немецкими надписями вывески, наполовину сорванные, нависают над тротуарами, грозя свалиться прохожим на голову. Разбитые витрины, груды битого стекла на каждом шагу, и Семен даже прикрикнул на Любку, чтоб не хватала все, что попадается на пути, и так уже порезала себе палец. На углу одной из пустынных улочек Семен в нерешительности остановился, не зная, куда двинуться дальше.
— Я вон у кого спрошу. — Степка с готовностью показал на женщину, стоявшую поодаль с четырьмя детьми. Они смотрят на стену, изрешеченную пулеметными очередями. Дырок столько, что и не сосчитать. Самый старший из четверых, мальчик, поднявшись на кучу камней, что-то сосредоточенно пишет на стене черной краской.
Семен издали читает написанное:
Мать со слезами смотрит на стену и плачет.
Да, у этой женщины Семен не решается спросить, как пройти к госпиталю. Грустно опустив голову, идет он с примолкшими детьми дальше.
Наконец на склоне дня они добрались до госпиталя, изрядно поплутав. Перед входом Семен остановился, Перевязал получше Любке порезанный палец, вытер ребятам лица, одернул гимнастерки, обмахнул обувь.
Еще на улице на них пахнуло тяжелым больничным запахом. Любка сморщила носик, а Степка внимательно оглядывал все вокруг. То и дело к госпиталю подъезжали санитарные машины, из которых выносили на носилках и выводили раненых советских солдат.
— Где их ранило? — спросил Семен у одного из санитаров.
— Где-то за городом, там в лесу еще прячутся фашисты.
Степка внимательно присматривается к одному из молодых бойцов, лицо того бледно, одежда и носилки в крови. Семен вздохнул, и Степка поднял взгляд на озабоченного дядю Семена. А тому показалось, что раненый похож на Алешку. Оставив детей, он торопливо подошел к носилкам и приподнял одеяло. Солдат на носилках лежал неподвижно, гимнастерка была сложена рядом, грудь солдата залита кровью. Семен утер сразу вспотевший лоб.
— Наш? — спросил Степка.
— Нет! Мне показалось, что он похож на Алешку.
— Это правда не он?
— Слава богу, нет.
Остановившись в коридоре, Семен не знал, к кому обратиться, чтобы спросить о Донском, все вокруг так заняты — врачи, санитары, медсестры, — все в окровавленных белых халатах.
По ступенькам спускался солдат с забинтованной головой. Может, он знает, где Донской?..
— Скажи, пожалуйста, ты знаешь случа́ем, где тут лежит майор Донской?
Солдат задумчиво посмотрел в конец коридора.
— Какой он из себя? Черный? Кудрявый?
— Да, да, — радостно закивал Семен.
Солдат провел их в конец коридора и поднялся с ними по лестнице наверх. Здесь он указал на одну из дверей. Семен тихонько отворил ее. Духота и жара ударили в лицо. Шторы затемнения были опущены почти донизу, в палате стоял полумрак, и Семен не сразу смог разглядеть, где лежит Донской. Степка увидел его первый и потащил Семена за руку к постели.
— А, Семен Степанович, это вы? — слабым голосом проговорил майор, его с трудом можно было понять. — И ребята пришли?
— Все мы здесь, — сказал Семен и подвел детей поближе к нему.
— А как там Алешка?
— Не знаю, что с ним, товарищ майор.
Смущенный Семен присел на койку рядом, где лежал, видно, уже выздоравливающий или легко раненный боец, и скорбно уставился на побелевшее лицо майора, запавшие глаза. Дрожащей рукой погладил Донской ребят и с большим трудом смог произнести несколько слов. Семен прижал палец к губам, давая знак детям не шуметь, а сам задумался: чем бы порадовать майора?
— Семен Степанович, — прошептал Донской.
Семен нагнулся к нему, чтоб лучше слышать.
— У меня… тут… планшетка где-то… По… дайте…
Семен пошарил по постели, поглядел на окне, наконец нашел ее у майора под подушкой.
— Что вам из нее достать, товарищ майор?
— Письмо там… жене…
Семен порылся в бумагах и нашел треугольничек.
— Отправь его, Семен… я еще в Берлине… написал…
В приоткрытое окно стало слышно, что мимо проходят колонны, но шаг их был сбивчив. Донской прислушался. Раненый с соседней койки поднялся и подошел к окну, потом, обернувшись, сообщил Донскому:
— Видели бы вы, товарищ майор, сколько пленных немцев гонят наши!
— Много? — шепотом спросил Донской.
— Сосчитать трудно.
— Много, очень много, товарищ майор, — вмешался и Семен. — Было двадцать пять тысяч солдат, которых взяли в самой Праге наши, а еще тысяч пятнадцать переодетых вооруженных фашистов.
— Много, — с трудом проговорил Донской. Лицо его исказила гримаса боли. Потом, справившись, он протянул руку к детям. Любка взяла ее, а он попытался притянуть девочку к себе. Любка робко придвинулась к постели и вдруг, прижавшись к его лицу, горько расплакалась. Степка стоял рядом с сестренкой и мужественно глотал слезы. Губы у него кривились, он стискивал зубы и крепко сжимал руки за спиной.
— Вот вы… и дома… наши чешские дети… Будьте всегда честными… настоящими чехами и хорошими людьми, — прошептал майор и поцеловал Любку.
Перевела со словацкого И. Иванова.
РАССКАЗЫ СЛОВАЦКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
Богуш ХнёупекПОЧЕТНОЕ МЕСТО
С рождения его звали Ян Брезик.
А с тех пор, как словаков частью забрал Хорти, — Янош.
В сороковом призвали. Служил в Секешфехерваре, в третьем пехотном.
Вообще-то ему повезло. «Уже через полгода, — говорит, — с армией распрощался». Он словак, а словаки регенту тогда еще были не нужны. Даже в наряде ни разу не был. Правда, однажды какой-то поручик приказал ему двадцать пять раз лечь на землю прямо с бритвой в руке. Перед этим он брил в казарме товарища и неправильно представился поручику.
В марте сорок второго призвали вновь. Он думал: лишь затем, чтобы мог повторить команды на трудном для него венгерском языке, которые учил два года назад. Ну и, конечно, повторить, как надо представляться. Ведь из-за этого его наказал поручик, с отличием окончивший училище. А он, сколько ни старался, не в состоянии был выговорить все это как положено по-венгерски.
Но то были лишь его догадки. Оказалось, не потребовали, чтобы он что-то освежил в памяти или повторил, а сказали, чтобы уже через месяц, в середине апреля 1942 года, в составе 3-го пехотного Секешфехерварского полка 10-й Надьканижской дивизии 3-го Сомбатхейского армейского корпуса 2-й венгерской армии победоносного генерал-полковника Яна Густава он отправился на восток, воевать против большевизма.
Ну и полк, тот 3-й Секешфехерварский. Румыны, сербы, словаки, русины. И венгры. Их было намного меньше, зато как на подбор. Младшие офицеры, старшины, офицеры, включая полковника, откуда-то из Левиц. Все патриоты.
До того как их посадили в вагоны, они выслушали пламенную речь, из которой можно было понять, что родина ждет от них храбрости и героизма при истреблении красной опасности. Оркестр сыграл «Бог, спаси мадьяра», и полк повели из казармы на войну против Сталина. На Дон прибыли в составе немецкой группы армии «Б» в середине лета и заняли позиции на крутом склоне.
Через две недели выскочили из окопов и пошли в атаку, но отхлынули под огнем.
Спустя месяц — подобная кровавая баня. А в следующем месяце — снова, только убитых и раненых оказалось вдвое больше.
В половине сентября начали окапываться. В октябре готовиться к длительной обороне. В ноябре земля совершенно промерзла, все занесло снегом. Одетые и обутые в летнее, они зимой, конечно, дрожали и голодали. В землянках было полно мышей, прибежавших сюда с засыпанных снегом полей. К смерти теперь привыкали быстрее, чем к голоду. Выйти в легком мундире и короткой шинельке в страшную вьюгу и жуткий мороз почти наверняка значило встречу со смертью. Идти в атаку — значит погибнуть от советской пули. Сбежать с франта — попасть под огонь немецкой полевой жандармерии, пулеметчиков, артиллеристов, державших венгров с тыла. Не уйдешь из западни.
К концу года Красная Армия разнесла Паулюса у Сталинграда. На Дону сдались армии сателлитов: в начале декабря 8-я итальянская, после нее две румынские дивизии.
Очередь была за венграми. Немцы сняли с их позиций артиллерию. Перевели в тыл полевую жандармерию. Боялись мести. Советы призывали венгров переходить на их сторону. Ответом стала новая попытка атаковать. Это массовое убийство унесло тысячи жизней измученных, промерзших венгров. После этого русские перестали обращаться к ним с призывами.
Второго января — шестнадцать градусов мороза. Пятого — девятнадцать. Венгерские генералы один за другим докладывали о болезни и отправлялись домой. Вслед за ними сказывались больными полковники и майоры. А потом и многие из младших офицеров. Солдаты же в землянках, в драных шинелях, в низких ботинках стучали зубами, брошенные на произвол судьбы, без еды, запасов и лекарств. Хлеб, попадавший к ним иногда из тыла, был твердый как гранит, обледенелый, заплесневевший, с мышиным пометом, пучил и мучил животы. Лица и руки солдат, обмороженные, покрылись язвами. У многих поднялась температура. Их косил сыпной тиф, внутренности выворачивала дизентерия. Кто в этой битве, полной стонов, попреков, ругани, не выдержал и умер в грязи и вони, сожранный вшами, того выносили из землянки и просто оставляли на снегу, который можно было взрыхлить лишь динамитом. Вот так в донской излучине смерти продолжали вмерзать в лед тысячи мертвых с открытыми глазами. Инстинкт самосохранения в этом все крепчавшем морозе, сковывавшем волю и мысли, в этом невыносимом смраде и все сметающем вихре сблизил людей атавистической мечтой о тепле и еде, о крыше над головой, без вшей, мышей, вони, поносов, горячечного жара, о куске чего угодно, что заглушит голод, о глотке, который согреет. Это была мечта о жизни. Доме. Жене. Детях. Мире. Родине? Ах, где же она? И собственно, в какой стране?