Подчиненный Агафонова, тоже радист, молодой замкнутый паренек, красневший, когда его называли по имени и отчеству: Александр Борисович Рогачевский.
Стройная блондинка Анка Столярова — любимица группы, на вид невероятно молоденькая для своих восемнадцати лет, с глазами, пытливо смотрящими из-под выпуклого лба, с длинными ресницами. Дочь учителя из деревни Чемер под Черниговом. Перед самой войной училась в сельхозтехникуме. Добровольно вступила в аралию, работала в госпитале. В «котле» под Сумами попала в немецкое окружение, из которого удалось ей ускользнуть. Вернулась домой, установила связь с партизанами, участвовала во многих боевых делах, а у Киева снова перешла линию фронта. Ее опять направили по медицинской части. Когда создавали группу Величко, выбор пал на нее — за смелость, самоотверженность, с которыми она выполняла опасные задания.
Неуемный рассказчик и экскурсовод по Киеву — это Валентин Давидович Зильберт, переводчик, владевший, казалось, всеми языками.
И наконец, был здесь Фетисов, разведчик, человек замкнутый, слова не вытянешь. О нем говорили, что прекрасно знает свое дело и может добыть «языка» хоть из пекла. Кроме Величко и Черногорова, только его звали по имени и отчеству; Валентин Васильевич.
Так они проводили дни в Киеве, знакомились, рассказывали о себе, говорили о том, о чем в других условиях промолчали бы. Так продолжалось до дня, нет, до ночи с 25 на 26 июля 1944 года.
Погода не совсем еще установилась, но ждать было уже невозможно. Они нужны в Словакии. Лететь необходимо при любых обстоятельствах.
Первую партию решили выбросить в Липтове, недалеко от Ружомберока.
Первым прыгал комиссар Лях.
Еще в Киеве Величко решил:
— Три года не был ты дома, — сказал он Брезику, — мотался по свету, поэтому тебе почетное место. Будешь прыгать сразу после Ляха.
Впервые в жизни летел в незнакомую тьму. Ветер хлестал в лицо, сердце ушло в пятки. Чем все это кончится?
Кончилось не лучшим образом. Приземлился в лесу. Поцарапанный елками, не представлял, где находится, Пошел куда глаза глядят. Напряженно вслушивался. Во тьме рождались таинственные звуки. Ветер? Треск ветки? Пробежал зверь? Щелкнул затвор? Звякнул котелок? Или заскрипел корень? Напрягал зрение до боли в глазах. Снял автомат с предохранителя.
Оказалось, человек идет. Попов. Обнялись. На словацкой земле.
Потом нашли Ляха. А под утро — Зильберта. Со сломанной ногой. Стонал и кусал губы. Несли его на скрещенных руках, пока не наткнулись на домик лесника. Встретили первого словака. Брезику хотелось обнять его. В этом домике оставили переводчика.
Блуждали долго. Нигде ни души. Лях даже предложил:
— Если не найдем своих, вернемся через Польшу домой.
Но счастье их не обошло. Постепенно нашли своих. Позаботились о Зильберте. И отправились в Кантор.
Встретили их по славянскому обычаю. Гости принялись за сало, долго и молча с аппетитом ели и пили, ни от одного из лакомств не отказались. Когда наелись, почувствовали, как клонит ко сну. Это особое состояние, когда; избавившись от большого напряжения, человек закрывает глаза и засыпает, словно потеряв сознание.
— Французы! — доложили Величко.
— Кто? — переспросил, словно не веря. — Может, немцы?
— Французы. И хотят с вами говорить.
Еще в Киеве Величко выбрал своим помощником Брезика: «Ты словак, говоришь по-русски, уже понюхал пороху, знаешь, что такое фронт, плен и кое-что еще, будешь моим адъютантом, помощником, охраной все вместе, и всегда при мне».
И действительно, Брезик был везде и всюду. Знал, как Величко впервые встретился с Ланюрьеном, слышал, о чем Величко говорил, о чем спрашивал, в чем сомневался, даже о чем думал.
— Слушай, Брезик, они прибыли из Венгрии, спроси, как все это с ними было.
— Где, собственно, вы там были? — исполнил приказ Брезик.
— В Балатонбогларе и в других местах.
— Других? То есть?
— В лагере, работали. Кто где.
— Слушайте, но ведь в Балатонбогларе нет никаких казарм и лагерей.
— Вы там все знаете? — спрашивали теперь французы.
— Ну а как же, — твердо заявил Брезик, — от Секешфехервара туда рукой подать, а я там служил. В Богларе, насколько мне помнится, только хорошие винные погребки.
— И два отеля. Мы жили в них, — утверждали французы.
— Что? В отелях? — не верил Брезик. — Где это видано, чтобы пленные жили в отелях.
— Мы не были пленными. Мы были интернированными.
Постепенно, слово за слово, вырисовывалась перед Брезиком их судьба. Уже в конце сорокового года из немецких лагерей бежали первые французские военные. Венгры долго не знали, что с ними делать. Сначала интернировали в различных местах. В лагере Селип, в многоэтажном здании старого сахарного завода, что стоял в степи, обнесенный колючей проволокой. В Балажовских Дармотах, куда перевели тот лагерь. И каждый беженец был предметом спора между министерством обороны и министерством иностранных дел: заключить его в лагерь или интернировать? После поражения Франции и нового притока беженцев вишистскому посольству в Будапеште удалось разместить их в чудесном городке на берегу Балатона, Балатонбогларе, который славился скотной ярмаркой, винным погребком местного прихода, к которому съезжались в каретах состоятельные горожане — торговцы лесом, кожей, кукурузой, пшеницей; владельцы кожевенных мастерских, мельниц для перца и муки; кирпичного завода, лесопилки; казино, кафе, трактиров, ресторанов, с первоклассными скрипачами-цыганами, различными жареными и тушеными мясными блюдами с острым перцем; кошерных мясных магазинов, пекарен, где изготовлялась и маца; тут были костел и синагога, вилла опереточной субретки, были парк, вокзал, где останавливались скорые поезда, пристань с белыми пароходами, гора над городом и зеленые виноградники, квартал вилл и городской променад, где любили красоваться видные люди, а господа целовали дамам ручки.
И прямо на этом променаде, посреди парка, в двух шагах от зеленоватого озера, стоял отель «Савой», из которого открывался вид на Баконь. А недалеко от вокзала, прямо на главной улице, напротив городского кинотеатра, был «Немзети Салло» — «Народный отель».
Город не бог весть какой, но живой, веселый, шумный, жить можно. Когда собирали и давили виноград, город наполнялся запахом, от которого французы чувствовали себя как дома.
Многие из них работали на виноградниках, в погребках, учили венгров приготовлять вино; другие месили глину на кирпичном заводе, некоторые вымачивали кожи в дубильной или резали доски на лесопилке.
Режим у них был довольно свободный. Строились и рапортовали они, видимо, лишь для того, чтобы гусарский старший лейтенант с пятнадцатью солдатами резерва, которые их караулили, имели чистую совесть. В свободное время ходили по городу, могли зайти в трактир, в пивную. Некоторые преподавали в лучших семьях французский язык, помогали в парикмахерских, работали на кухнях, в садах, их было столько, что даже дети, проказничавшие на улицах, обращались друг к другу по-французски. Когда был организован торжественный военный парад, на котором выступал военный атташе из Будапешта в форме полковника, то вместе с представителями Международного Красного Креста посмотреть на это вышел весь город. Когда один из французов женился на венгерке, на свадьбе у него были и венгерские офицеры.
Правда, это все не распространялось на еврейских беженцев. Их отделили от остальных, поместив в старой школе, где еще с 1939 года жили почти 300 семей из Польши. Они не имели права свободно передвигаться, работать у частников, слушать иностранное радио, питание у них было хуже, а режим более жесткий.
— Слушайте, ребята, то, что дети в Богларе кричали по-французски, я еще понимаю. Но как свыше тысячи человек разместились в двух отелях, в голове не укладывается.
— Эту тысячу, возможно и полторы, надо понимать так, что столько, а может быть и больше, нас попало в Венгрию за все время войны. Когда в Боглар прибыла первая группа, в ней было нас четверо офицеров и примерно четыреста солдат. А самое большее нас там вообще было с тысячу, но в Богларе одновременно больше двухсот не находилось.
— А где же они были?
— По всей Венгрии.
— А что делали?
— То же, что и в Богларе. Устраивались кто как мог.
Почти семьсот из них работали в сельском хозяйстве. А иные и на более выгодных местах. Старший лейтенант из Лиона, архитектор по профессии, работал в Будапеште, в строительной фирме, — строил виллу актрисе Гизи Байор. Восемь профессоров преподавали французский в гимназии в Гёдёлле. Другие читали лекции по французской литературе в известной коллегии Этвош. Даже организовали драмкружок и поставили Мольера, на спектакле был сам министр просвещения. Некоторым французам венгры хорошо платили. Пятеро получали за лекции по шестьсот пенгов в месяц.
Некоторые офицеры, особенно в Будапеште, были украшением праздничных вечеров и забав, Памятным стал бал в Андьалфёльде. Когда с него под утро расходились, уже встречали немецкие танки и броневики.
После оккупации Венгрии такая жизнь кончилась. Временный рай закрылся. Разбежался богларский «Савой». Немцы проверили места работ, на которых были французы. Уже в первые дни почти сто из них отправили в Германию. Заняли гимназию в Гёдёлле. Вновь открыли лагерь в Селипе, тех, кого поймали, отправили за колючую проволоку сахарного завода. Многие попытались сбежать в Румынию, в оккупированную Югославию, некоторым с помощью фальшивых документов удалось остаться на свободе. Тогда созревала и мысль о побеге в Словакию, если там развернется партизанская борьба. Первые французы пошли на риск — и вот они уже здесь.
Когда Брезик закончил, Величко только покашлял, Черногоров молчал, а Лях захмыкал.
Потом Величко заворчал:
— Их командир ораторствует, как Наполеон, который был против нас. А он правда хочет быть с нами. Пусть тогда остается.
Недоверчивый Лях заметил:
— В конце концов мужчины проверяются под огнем.