С тех пор каждый день в Кантор приходили все новые и новые французы. Усталые, измученные, но счастливые, что Венгрия уже позади. Строили домики, хаты, тренировались с оружием, полные решимости воевать против немцев.
Тогда Лях сказал Брезику:
— Граф в Штявничке, видно, большая свинья. Снюхался с немцами. Неплохо бы попотрошить его.
Сказано — сделано. Отправились посмотреть, чем он дышит. Первым в дом вошел Лях, остальные ожидали снаружи.
Граф «приветствовал» его с дробовиком в руках. Только Лях вошел, он выстрелил ему под ноги, и комиссар выскочил оттуда словно ошпаренный.
— Ну, это тебе дорого обойдется, — зашипел. И дал по окнам очередь из автомата. Брезик бросил пару гранат. После этого слуги покорно вытащили во двор повозку, положили на нее то, что от них потребовали, и запрягли пару коней.
Обратно возвращались короткой дорогой. Но в лесном овраге повозка опрокинулась и придавила Брезику ногу. Что-то хрустнуло, пронзив острой болью; очнулся уже на повозке, когда над ним склонился Лях.
— Ну ты даешь, друг. Нелегко было высвободить тебя из-под колеса. Видно, с ногой-то плоховато.
И действительно, с ногой было так плохо, что врач в Канторе решил:
— Я тут ничем не помогу. Надо в больницу.
— Доктор! — Кровь ударила Брезику в голову.
— Никаких разговоров. Я уже сказал. Необходимо в госпиталь.
Отвезли его в Бистрицу. Врачам ничего не надо было объяснять. Наши люди. Только имя Брезику дали другое. Отправили его сразу на операционный стол.
Продержали на нем два часа. Наконец нога была в гипсе.
— Теперь недолго? — терпел Брезик.
— Здорово вас придавило! Надолго.
— Чтоб вас черт взял, — отвел душу, выругавшись.
Но через, два дня уже улизнул. В Кантор.
— Что с тобой? А с твоей гипсовой ногой? — поводил Лях плечами. — Отвезу тебя в деревню. Там будет спокойней.
Отвезли его в Склабину, на всякий случай сначала на сеновал. Достали ему поесть, паленку и сигареты:
— Хорошенько прячься. Здешние о тебе позаботятся. А мы сюда вернемся.
Все тело его болело от безделья. Вокруг все бурлило, а он скрипел зубами от злости, что не может быть там. Тысячу раз в голове повторилось, как все это было: Секешфехервар, Дон, плен, Красногорск, Обарово, прыжок с парашютом и теперь вот это. Лишен возможности участвовать в борьбе. Обидно было, и даже в глубине души его оскорбляло, что другие делают сейчас то, что должен был делать он.
— Не грусти, еще постреляешь, — утешали его. Каждый раз ему приносили кипу газет. Уж годы не читал словацких газет. Но какие они! Одно свинство.
«Словак» от середины августа, номер посвящен годовщине смерти Андрея Глинки. И с его цитатой: «Советизм — олицетворение сатанинства».
Без интереса листал дальше. «В винном ресторане отеля «Блага» сегодня и ежедневно музыка — первая скрипка всеми любимого Питя», — сообщалось в объявлении на последней странице.
Более свежие газеты были поинтересней. Сообщали о боях в районе Парижа, о трудном положении в Румынии.
«Словак» от 24 августа сводил счеты с партизанами, с их «настоящим лицом», утверждал, что в Нормандии не удалось окружить немцев; информировал о тяжелых боях между Прутом и Серетом и радовался, что на заседании городского совета в Прешове д-р Войтех Тука единогласно избран почетным гражданином.
В номере за следующее число автор статьи «Словацкий народ не даст себя одурачить» признавал: «Было бы глупо утверждать, что у нас нет партизанских отрядов, ведь мы в этом уже убедились». А в воскресном приложении, а «Письме партизану» говорилось: «Среди партизан, видимо, и ты — парень, что называешься словаком».
— Скоты! — сплюнул Брезик и потом читал уже только объявления, театральные и кинопрограммы.
…Вспомнил о сыне. Ему шел уже второй год, а он его еще не видел. Но ведь вокруг происходят огромные события. Поднялась вся Склабина…
Не выдержал и вышел на костылях из сарая. Вокруг куда-то спешили люди, его не замечая, будто забыли о нем, и он сразу показался себе совершенно лишним.
На душе тяжело: для чего ему нужны были все эти школы, курсы! Сел на лавочку перед домом, костыли прислонил к стене, а ногу в гипсе вытянул перед собой.
Откуда-то издалека до него доносились отзвуки боев. Иногда словно гремел гром. Он был опытным бойцом и знал: это работает артиллерия. По небу то и дело пролетали самолеты.
Из Сречна вернулся Черногоров и сказал: «Германское государство создал Бисмарк, собственно, в войнах с Францией. Война за освобождение всегда обозначала для Германии борьбу против Франции, а для Франции — всегда войну с Германией. Отсюда можно понять чувства французов к немцам и наоборот. Сейчас я снова об этом подумал».
С Дубной Скалы вернулся Лях и сказал: «Читал о французской революции, выходит, француз — тот же революционер».
Из Склабины надо было уходить. Брезика отвезли в Мартин. Оттуда — в Нецпалы. Дальше — в Требостов. А потом — в Давяки. Там он сказал себе: хватит. Штыком разрезал гипс. Не особо заботился о том, как выглядит, и пошел, опираясь на палку. Довезли его до Святого Крижа. «Ты что, с ума сошел? — всплеснули руками. — В таком состоянии? С палкой?»
Весь тот бой при Яновой Леготе и Ловче переживал в штабе, в Святом Криже. Оттуда его переправили в Детву.
Погода собачья. Осень началась с дождей, холода, темного небосвода. Рана болит. Детва переполнена войсками. Раненые во дворах и амбарах. У какого-то сарая встретил санитарку, что была при французах.
— Что с ногой? — поинтересовалась она.
— Видите, уже хожу. Могу потанцевать с вами. А как вы?
— Разыскиваю раненых. Лежат кто где. Их у меня больше пятнадцати. Троих нашла даже в гараже. Сейчас заберу их в медпункт. Принесу дров, поставим печку, затопим, будет им полегче. Они с температурой, простужены, да и колики их мучают. Говорят, гардисты отравили колодец.
— А вы все еще у французов?
— Так я о них и говорю. Только я их понимаю, могу с ними договориться!
Поинтересовался — нет ли среди них тех, из Кантора, что рассказывали ему о Балатонбогларе.
Дохромал с сестрой до ближайшего гумна. Там лежали четверо парней. Обросшие, с воспаленными лицами, мерзнущие, свернувшись под одеялом. Приветствовали сестру сильным кашлем и взглядами, полными надежд. Очень напоминали ему тех, на Дону.
Сестра что-то спросила у них по-немецки. Отвечали невнятно или молчали. Поправила им подушки, дала лекарства.
— Много здесь для них не сделаешь, — развела беспомощно руками. — Шли от Дубницы, но не смогли выдержать, как те бывалые солдаты.
— А те где?
— Сейчас придут. Из Святого Крижа. Меня, собственно, вперед послали.
Пришли ночью. Встретился с ними только на следующий день. Как же они изменились! Опаленные в боях, нанюхавшиеся пороха, с мужественными лицами, шли они колонной.
Да, это были они — кавалеры, элегантные, как всегда, но не те, которых встретил в Канторе. Словно от прошлых дней их отделяла невидимая граница.
К ним присоединилось много новеньких, особенно с поважских фабрик.
Капитан, конечно, верен был своей привычке: сырое молоко и ежедневно пятьдесят граммов. Пикар, тень капитана, регулярно и старательно исписывал свои бумаги. Бронзини даже увеличил запас ругательств. А приятный тенор Альбер Ашерэ — парижский железнодорожный контролер — в ответ на похвалу слушателей повторял снова и снова: «Я один в этот вечер».
Видел и новых. Капитана Форестьера — офицера запаса, юриста из Монпелье, парижанина — лейтенанта Гейссели, младшего лейтенанта Доннадье, студента-юриста из Марселя, который как в плену работал в Дубнице — потом все влились в соединение.
Брезика пригласили к столу. Сидели вместе с русскими и хозяевами. Черт знает, как договаривались.
Вспомнили Кантор, первые дни. Правда, не вспоминали мертвых. Прошлого словно не существовало. Только будущее.
— Знаете, что о вас говорят немцы? — объяснял француз русскому: — Что всегда можете уловить нужный момент. «Когда сеять, а когда жать». Мы в этом слабее. Француз для немца — поверхностный, непостоянный, все преувеличивающий болтун. А еще говорят, что Франция — это счастливая семья, где по воскресеньям пирог и шампанское.
— Ну а я слышал, что вы говорите о немцах, — помогал себе жестами солдат в пилотке со звездочкой, — якобы слишком много работают. Это так?
Нотариальную контору и мельницу, где поместили офицеров, частные дома, где жили сержанты и солдаты, обступили и млад и стар. Не потому, что веселый Татав ощипывал гуся прямо на улице. И не потому, что кое-кто залезал на деревья и объедался яблоками. Нет, не из любопытства. Это была естественная благодарность. Не хотели, чтобы гости чувствовали себя обделенными. Наоборот, собирались там, чтобы укрепить их решимость к справедливой борьбе.
С такой же заботой готовили они сейчас свою деревню к рождеству. Триумфальная арка. Зеленая хвоя. Цветы. Флаги.
Толпа залила нижний конец деревни, чтобы лучше видеть, как маршем пойдут партизаны. Как наши. Как французы.
Ведь готовился парад. Большой и торжественный. Всей бригады. Хотели проверить силу, боеготовность бригады, укрепить ее уверенность, влить новые силы. Шестьсот бойцов готовились к параду; без тех, конечно, что воевали.
Брезик приковылял первым.
— Ого, — посмотрел на него Величко, — что ты тут хромаешь? Иди к нам. Да понаблюдай за минерами.
Встал тогда Ян на почетном месте. И все видел.
Подразделения, построенные для парада. Заботливо вычищенная форма, поблескивающее оружие. Впереди командиры. За ними части. Во всеоружии.
Суворовский отряд со знаменем.
Отряд Гейзы Лацка.
Минеры. Со знаменем молодой шахтер из Гандловой Виктор Жабенский.
Французы. Бельгийцы. Словаки из Франции. Со знаменем шофер Франек.
Моросило, потом дождь усилился. Знамя развевалось на ветру.
— На караул!
Винтовки взлетели к плечам. Руки, спины выпрямились, ноги словно вросли в землю.
— Партизаны, солдаты! — громко начал Величко.